Ревизия нанесла ощутимый урон кадровому составу губернской администрации. Даже спустя полтора десятка лет кадровый вопрос по-прежнему оставался злободневным. Это можно проиллюстрировать сложившейся ситуацией в уездных и земских судах уже по ходу самой проверки. К примеру, ввиду образовавшихся вакансий по удалении чиновников в ходе ревизии, Кушников и Санти согласились на совмещение выборных должностей одновременно по двум уездам. Однако после подведения итогов дворянской баллотировки 1820 г. выяснилось, что лишь 9 человек приступили к выполнению своих обязанностей, а 15 человек, не ожидая определения губернским правлением, забрали свои паспорта. В двух уездах вовсе не оказалось желающих исполнять обязанности земских исправников[436]. О возникшем кадровом дефиците заявлял министру внутренних дел в мае 1823 г. уполномоченный генерал-губернатор B. Ю. Соймонов: «…удостоясь опытом, что происшедшие во время ревизии гг. сенаторов: Кушникова и графа Санти отрешения почти всех чиновников губернии, не принесли ни малейшего успеха в водворении потерянного порядка, но еще и лишило губернию итак малочисленную дворянством способов замещать судебные производства деловыми людьми…»[437] Не случайно правление генерала C. С. Стрекалова (1831–1841) началось с решения кадровых проблем, мотивацией чему послужило «существование между дворянами и чиновниками партий», способствовавших всякого рода неустройствам[438].
По логике ревизорского контроля, смена одних чиновников другими должна была способствовать прекращению незаконных поборов с государственных крестьян. Но ревизия не в силах была разрешить социально-экономические проблемы. Недоимки государственной деревни продолжали расти. В 1836 г. в Казанской губернии они достигли рекордной величины — более 3 млн рублей[439].
Сенаторская ревизия как постоянно действующий механизм установления государственного контроля в обход местной администрации показала свою несостоятельность. «Общество», на которое Александр I возлагал надежды в деле установления правового режима, оказалось самостоятельной социальной силой, чьи интересы не всегда совпадали с интересами как местной администрации, так и верховной власти. Полученный негативный опыт обострил сомнения Александра I относительно пользы сенаторских проверок[440]. Ревизии перестали рассматриваться как чрезвычайная форма единения императора и местного общества, а доносы и жалобы как проявление гражданской позиции.
Борьба с произволом местной администрации при помощи произвола наделенных чрезвычайными полномочиями ревизоров вскоре доказала свою несостоятельность. Наблюдавший в январе 1828 г. результаты ревизии Пензенской губернии флигельадъютантом Голицыным П. Н. Вяземский прозорливо записал: «Он всех привел в трепет и тем более нравился обществу, что, сказывают, осадил губернатора, которого не любят. Приезжает он к Васильеву, советнику, известному знанием в делах и взяткобрательством. Увещевает его: как не стыдно ему… Тот уверяет в своей чистоте. — „Как же вчера взяли вы с того-то триста рублей?“ Васильев, пораженный всеведением архангела с мечом и пламенем, клянется на образе, что вперед брать не будет. Принесут ли пользу эти архангелы, носящиеся по велению владыки из конца в конец земли? Невероятно. Как буря, они подымут с земли сор и пыль, но сор и пыль после них опять сядут. Буря не чистит земли, а только волнует. Могут ли Голицыны и все эти флигель-архангелы способствовать к благодетельному преобразованию? Непосредственнейшее и неминуемое действие их явления должно быть ослабление повиновения и доверенности управляемых к правящим. На что же генерал-губернаторы, губернаторы, предводители, прокуроры, если нельзя на них положиться? На что Сенат Правительствующий блюстительный, если не ему поверять надзор за исполнением законов? Скорее же из Сената отделять ежегодно ревизоров по всем губерниям. Должно употреблять орудия, посвященные на каждое дело, а не прибегать к перочинным ножичкам потому только, что они ближе и под рукою»[441].
Вяземский точно ставит диагноз порочной практике передачи государственных функций отдельным личностям и спорадическим попыткам решать проблемы местного управления. К такому же выводу приходит декабрист Владимир Штейнгель в письме (из Петропавловской крепости) к императору Николаю I: «…посылаемые сенаторы производили исследования, тысячами бедных чиновников отдавали под суд, определяли новых, а те принимались за то же, только смелее, ибо обыкновенно на места поступали с протекцией. Сколько и теперь есть губернаторов, состоящих под бесконечным судом…»[442]
Как известно, коммуникативное пространство власти неоднородно. Оно состоит из явных и скрытых ситуативных политических практик. «Казанский опыт» привел к установлению генерал-губернаторской формы правления в поволжских губерниях. Использование центральной властью проявлений региональных особенностей на этапе выработки стратегии реформ местного управления наглядно прослеживается в развитии казанских событий начала 1820-х гг. Обозначившийся к концу царствования Александра I поворот в сторону усиления вертикали исполнительной власти следует искать в практиках губернского властвования первой четверти XIX в. Когда контроль над провинциями оставался прерогативой Сената, а исполнительная власть сосредоточивалась в Комитете министров, когда многочисленные сенаторские ревизии, априорно спускаемые в виде наказаний, вместо преобразующих целей достигали обратных результатов, вот тогда и был возрожден институт наместников, но его существование не вписывалось в систему министерского управления. Выход виделся в дальнейшей централизации власти.
Отставка Петра Андреевича Нилова, о котором уже неоднократно упоминалось, произошла по решению Комитета министров, без участия Сената. Процедура его отрешения предоставляет возмож ность проследить централизацию в вертикали исполнительной власти. По мнению С. К. Гогеля, в последний период правления Александра I положение Сената «вообще и специально в области управления» стремительно менялось, фактическая же власть министров непомерно возросла[443]. Отныне разбор дел по увольнениям губернаторов переходил из Сената в Комитет министров с сохранением традиции опубликования сенатских указов. Делопроизводственные материалы по увольнению гражданского губернатора Нилова — наглядный тому пример. Из них явствует, что затянувшийся конфликт с представителями местного дворянства явился причиной недовольства его управлением. А вот поводом отставки послужили не сложившиеся отношения казанского губернатора с вновь назначенным генерал-губернатором.
Нилов вступил в управление делами 7 мая 1820 г., сразу после отъезда из Казани сенатских инспекторов. Он находился в регулярной переписке с министром В. П. Кочубеем. Свой официальный обзор положения дел в Казанской губернии губернатор отослал в канцелярию министерства 21 марта 1822 г., 15 апреля его рапорт был вынесен на обсуждение в Комитет министров[444]. Это особое внимание к казанским событиям указывает на их неординарность и чрезвычайность, потому и поиск разрешения сложившейся ситуации осуществлялся коллегиально. В рапорте Нилов стремился отразить реальную картину положения дел в губернии после ревизии. Он сразу оценил нехватку чиновников, что усугубляло «совершенное расстройство дел» в губернском правлении и прочих присутственных местах. Имеющиеся в его распоряжении кадры, по его мнению, были «терпимы, потому что их некем было заменить». В самом губернском городе им был обнаружен «величайший недостаток полицейского устройства». Сборы на полицейские надобности производились без всякого порядка. В качестве экстренной меры предлагалось учредить сбор средств, по примеру столиц, с оценки домов[445]. Пользуясь своими административными возможностями, губернатор активно агитировал местные органы самоуправления в пользу этого проекта. Его решения поддержали сословные собрания всех уездных городов. Нилову удалось «протащить» свою идею через казанскую градскую думу, несмотря на ее активное неприятие депутатом от дворянского собрания Апехтиным. Предложение губернатора городскими представителями «почетнейшего дворянства и купечества» все же было принято к рассмотрению. Казалось, губернатору удается наладить разорванные связи, навести мосты и восстановить согласие в местном обществе. Возможно, в этой сложной обстановке Петр Андреевич как никто другой осознавал полезность неформального сближения с аристократической верхушкой местного дворянства, делал для этого первые шаги. По воспоминаниям современника, в день Троицы в его доме было организовано «необычное зрелище, толпы гостей, почти все дворянство и знать, приглашенные губернатором по случаю дня его рождения» участвовали в этом пышном празднестве[446].
Но желаемого сближения не произошло. Наперекор стараниям начальника губернии, в общественном мнении стали насаждаться раздор и сомнения. Дмитрий Васильевич Тенишев публично заявил, что дворяне инициативу губернатора не поддержат. Предводитель дворянства Киселев, ссылаясь на учрежденный в 1805 г. Комитет об уравнении городских повинностей, требовал возобновления деятельности учрежденного еще при Мансурове Комитета для составления повинностей. Эти формальности означали для губернатора «совершенное отдаление благоустройства полиции». Потянулась переписка Нилова и Киселева с министром внутренних дел[447]. Весь ноябрь 1820 г. был наполнен переговорами и собраниями дворян, имеющих недвижимость в Казани. Составлялись списки участников собраний, фиксировались их обсуждения. 8 декабря депутация из 80 человек из дворян и чиновников прибыла в дом губернатора. После прочтения переписки губернатора с градской думой и дворянским собранием была объявлена готовность поддержать единообразный сбор с оценки зданий. Но при проведении этого решения через собрание всех сословий князь Тенишев, предводитель дворянства Киселев, его преемник подполковник Евсевьев и три чиновника из их окружения объявили бойкот и отказались участвовать в нем. Этот демарш окончательно обозначил позиции сто