рон. Конфронтация продолжалась.
Начальник губернии, облеченный должностными полномочиями, желал без излишних формальностей и бумажной волокиты оперативными прямыми переговорами с городскими выборными сословными представителями скорейшим образом, заручившись их согласием, решить, наконец, проблемы местной полиции. Облеченные властью представители дворянства эту инициативу стали направлять против него же, внося сумятицу и манипулируя общественным сознанием. По губернии поползли слухи, и, хотя по новому раскладу полицейского налога пришлось бы платить меньше и без «поставки натурою», полезное начинание стало разрушаться уже в зародыше. Анализ происходящего подтолкнул Нилова к написанию письма своему непосредственному начальнику и должностному покровителю министру внутренних дел: «Сей неожиданный случай заставил меня вникнуть в ближайшее всех по сему предмету обстоятельство соображение, по коему неоспоримая очевидность доказала мне, что все сие несоглашения есть следствие постороннего внушения, основанного на бывшем прежде сего давнишнем успехе. Некоторое, весьма малозначительное число людей, которые под видом, так сказать, благонамеренности и благочестия увеличивают раздоры, поддерживают и покровительствуют клевете, чрез то оглашая всю вообще губернию утопающую яко бы в беспорядках и совершенном расстройстве, основывают мнимое свое к оной доброжелательство. Главная цель не соглашения состояла по видимым обстоятельствам в том, чтобы, во-первых, отклонением воспрепятствовать местному начальству в исполнении столь общеполезного учреждения; во-вторых, усилием некоторых, по бывшему до селе здесь обыкновению, под предлогом общего Дворянского собрания участвовать в распоряжениях, единственно местному начальству законами представленных, и чрез то открыть себе путь к произвольному на все влиянию»[448]. Писалось это письмо, по-видимому, в надежде на поддержку, на понимание происходящего, с осознанием «невыгодности мнения» со стороны дворян.
Активная, напористая натура Нилова не видела компромисса в этой схватке за власть. В залоге оказалась вся его карьера. В донесениях В. П. Кочубею он сумел вскрыть пагубность альянса Тенишева и Киселева, доказать их «подозрительную связь» с осужденным Михаилом Ивановым. Он использовал для этого те же методы, что и его противники. К примеру, Нилов отыскал и представил уязвимые и компрометирующие моменты репутации Киселева — десятилетней давности пропавшие деньги на строительство больницы, исчезнувшие рекрутские складочные деньги, нахождение под судом по подозрению во взятках, отдачу чужих людей в рекруты[449]. С Тенишевым тягаться было сложнее, слишком уж велики были его возможности. Когда же стало очевидно, что возглавляемая им комиссия не справляется с возложенными на нее обязанностями, а финансовое бремя по ее содержанию стало отягощать как местных дворян, так и правительство, лишь тогда аргументированное мнение губернатора о ее ликвидации возымело действие.
В вязком деле отставного канцеляриста М. Иванова губернатор нашел способ его разрешения. Он не стал возвращаться к старым запутанным делам, а в свете недавнего циркулярного предписания Министерства внутренних дел гражданским губернаторам «О некоторых правилах в отношении крестьян помещичьих»[450] обвинил Иванова в возмущении рабочих казанской суконной фабрики. Он проходил по делу о «буйствах мастеровых» гвардии прапорщика Осокина[451]. Иванова вновь арестовали и передали палате уголовного суда, где его ожидали его же прежние дела. Это расследование с самого начала оказалось непростым и многослойным. Если будет доказана лживость показаний Иванова, под сомнение подпадают следственные материалы Кушникова и Санти. Ведение дела усугуб лялось и наличием третьей силы — оппозиционно настроенной группы дворян. Те, кто подготовил сценарий увольнения Толстого, продолжали состязаться с новым губернатором, разыгрывая все ту же карту в лице Иванова. Нилову предстояло разорвать эти сомнительные связи.
Не вдаваясь в делопроизводственную рутину дознания, отметим, что губернатору все же удалось доказать лживость доносов и жалоб Иванова в эпизоде его участия в волнениях суконных рабочих. Достигнув желаемого результата, он продолжал раскручивать прежние дела «злостного ябедника». В итоге 4 апреля 1821 г. Казанская палата уголовного суда приговорила Михаила Иванова, судившегося десять раз в той же палате, к наказанию плетьми и отдаче в сибирские полки[452]. Но реализация решения суда была вновь отсрочена под предлогом рассмотрения участия осужденного в доносах на чиновников во Временной комиссии. То были происки сторонников оппозиции губернатору. Сценарий событий вновь повторился как в 1815 г., когда при губернаторе Гурьеве Иванову впервые удалось уйти от возмездия. Вот и теперь он действовал по уже отработанной схеме. И только прямое обращение губернатора к министру внутренних дел с просьбой положить конец этой истории «во исполнение для полезного примера и искоренения в Казани ябедников» привело к появлению решения Комитета министров от 20 июня 1822 г. о высылке Иванова на поселение в Томскую губернию[453].
Прорыв начальника губернии в деле Иванова был очевиден. В то же время Нилов совершал и непозволительные просчеты, приближавшие его отставку. Упомянутый выше рапорт министру внутренних дел от 21 марта 1822 г. завершался настоятельной просьбой расширения губернаторских полномочий, а именно: 1) «дать губернатору право ссылать без дальнейшего судопроизводства в Сибирь ябедников и людей изобличенных в составлении ложных бумаг и тому подобное»; 2) «дать местному начальству все способы обуздания непокорных, уклоняющихся от исполнения распоряжений начальства»[454]. Это заявление никак не вписывалось в правовую концепцию Александра I, поэтому и стало поводом нападок на П. А. Нилова.
Подобная политическая близорукость не осталась незамеченной. Петербург отреагировал «мнением управляющего Министерством внутренних дел»[455]. В этом документе содержался анализ порицаемых шагов казанского губернатора. В нем В. П. Кочубей обосновал введение чрезвычайного генерал-губернаторского правления в Казани: «Отдавая полную справедливость известным похвальным правилам и намерениям губернатора Нилова, я не полагаю, чтоб обыкновенная власть, гражданскому губернатору присвоенная, одна была достаточна к исправлению зла сего. А потому признаю за полезное, чтоб отправлен был в Казань сенатор из людей, в делах опытных, облеченный властью действовать… к пресечению злоупотреблений, к водворению порядка и к приведению в действие предположений правительства в отношении лиц, подвергнувшихся суду по произведенному сенаторами обревизованию казанской губернии. Сенатору сему, коему могли присвоены быть права генерал-губернатора, полезно было бы поставить в обязанность остаться на месте доколе приведено будет все в надлежащее устройство»[456]. Подверглись корректировке и инициативы начальника губернии по части полицейской. Министр напомнил, что в подобных случаях учреждаются в губерниях особые комитеты из жителей разных сословий и что губернаторы являются лишь исполнителями «высочайшего утверждения». Относительно расширения губернаторской власти ответ был подобен приговору: «Предоставить губернатору власть ссылать в Сибирь ябедников невозможно: ибо никто без суда наказываем быть не должен». Далее декларировался призыв строгого соблюдения «правил законами определенными», поэтому «назначение новых способов к обузданию, как говорит губернатор, „неповинующихся распоряжениям начальства“, вряд ли может быть допущено в кругу какого-либо обыкновенного местного управления. Впрочем, если распоряжения губернского начальства правильны и на законах основаны, то в законах же имеет оно и способы понуждать к исполнению оных…»[457]. Из этого следовало, что расширение полномочий отдельно взятого губернатора невозможно, но, учитывая чрезвычайность ситуации, в Казани вводилась генерал-губернаторская форма управления. Как эта форма правления будет срастаться с министерской централизацией, должно было показать время, а пока казанскому губернатору предстояло делить власть с наместником.
Соймонов Владимир Юрьевич относился к известному и знатному дворянскому роду. Он приходился племянником директору Берг-коллегии Михаилу Федоровичу Соймонову. Своих детей у его дяди не было, поэтому он и занялся продвижением своего молодого даровитого родственника. Статскую службу Владимир Юрьевич начал под его покровительством. В 1800 г. он был назначен вице-президентом Берг-коллегии, через шесть лет стал московским берг-инспектором, в том же году начал заседать в 7 департаменте Сената. К 1822 г. за его плечами было шестнадцать лет сенаторства[458]. Новый посланец имел безупречную репутацию законотворца, наделенного полномочиями генерал-губернатора. Мера эта была во многом вынужденной, поскольку полномочия гражданских губернаторов, как показала недавняя практика, не позволяли разрешить конфликт властей в Казанской губернии.
С появлением Соймонова в карьере Нилова началась черная полоса. В ноябре 1822 г. ему был вынесен строгий выговор Сената с подтверждением Министерства юстиции по делу помещика Есипова[459]. Первое дело на бывшего тетюшского земского исправника губернского секретаря Александра Есипова было заведено еще при губернаторе Мансурове в 1813 г. Оно касалось его служебных злоупотреблений, а также аморального образа жизни (по жалобе крестьян села Колунец