Министерством юстиции Д. В. Дашкову. Пока крутилась карусель взаимных претензий, в октябре 1830 г. Жеванов по болезни окончательно слег и больше уже не поднялся. О состоянии его здоровья было отписано: «…управление губернии принял вице-губернатор Филиппов. Несчастное положение, в коем находится губернатор Жеванов, достойно сожаления. В разговорах его приметны знаки помешательства, ибо он беспрестанно твердит, что он преступник.
Бог всему судья!»[505]
Расследование по доносу Мисаилова о должностных преступлениях в Казанской губернии было поручено подполковнику Маслову, из доверенных офицеров самого императора. Тексты его донесений выдавали в нем не только отличного исполнителя и профессионала, но и личность неординарную, осознающую степень ответственности за возложенное на него поручение. Он сразу отметил особенность губернии, «происходящую от большого числа спускаемых сюда сенаторских ревизий», но все же «зло не истребивших». Метастазы злоупотреблений губернских чиновников продолжали распространяться. В качестве доказательства Маслов приводил факт вскрытого сообщества взяточников, возглавляемого Межуевым, бывшим правителем личной канцелярии Соймонова, ныне занимавшим пост советника губернского правления. Этот Межуев в сговоре с ядринским исправником Лукомским (в документах встречается Лукманский. — А. Б.) и правителем губернаторской канцелярии Дороховым нажил «лихоимством целое состояние» и прибрал к рукам всю «распорядительную часть» в губернии[506]. По свидетельству жандарма, «кормясь с распределения чиновничьих мест на откуп» эти подельники и являлись реальными правителями губернии.
Далее жандармский подполковник переходил к оценке позиции губернатора на происходящее. Он писал: «Я наблюдаю строго за тем чиновником, который обличен доверием от правительства и готовится занять место и выше»[507]. Упоминаемый в рапорте чиновник — это генерал-майор Альберт Карлович Пирх. Он получил в ноябре 1830 г. должность казанского губернатора после кончины Жеванова. Подробно расписав факты поборов по уездам Казанской губернии, жандармский офицер обратил внимание своего начальства на отношение губернатора Пирха к своим обязанностям. Сообщалось: «Послабление ж со стороны губернатора очевидно во всех отношениях… г. казанский гражданский губернатор чисто сердечно сознался мне, что он для того искал место губернаторское, чтоб получить только звание сенатора, следовательно, в виду не было с его стороны быть полезным службе»[508]. Следующие строки были равны приговору: «…осмелюсь уведомить, что должного уважения г. губернатор не имеет. Я не смел бы положиться на слухи, для столь уважительного лица в губернии, но сам всему очевидец образу жизни Его Превосходительства, кроме обедов ежедневных по купечеству, а после обеда в театре, обременен к тому же спячкой. Нельзя успеть при такой жизни в делах, разве только сохранить канцелярский порядок»[509]. После такой характеристики править Пирху в должности гражданского губернатора пришлось недолго — с декабря 1830 г. по май 1831 г. В середине мая, по причине болезни, он передал управление губернией вице-губернатору Филиппову. 21 июня по собственному прошению получил отставку[510]. Поводом к увольнению Пирха послужила болезнь, вызванная безвременной смертью его молодой супруги — Анны Николаевны Мусиной-Пушкиной (1802–1831), родной сестры попечителя Казанского учебного округа. В этом можно усмотреть провидение судьбы, стечение обстоятельств, но мечты о сенаторской карьере для Альберта Карловича Пирха оказались несбыточными… Возможно, основываясь на одном только этом случае, нельзя проводить прямую зависимость между должностным мнением жандарма и увольнением губернатора, но для самих штаб-офицеров она была очевидной. В качестве примера можно привести мемуары полковника Э. И. Стогова, где он с нескрываемым удовольствием описывает подробности своего участия в увольнении сразу трех симбирских губернаторов[511].
Между тем расследование подполковника Маслова вызвало недовольство министра внутренних дел Арсения Андреевича Закревского. Он обвинил жандарма в ложном доносительстве на предводителя нижегородского дворянства Ульянинова, оправдавшего в своем расследовании Лукомского. Своему начальству в очередном рапорте Маслов доложил, что это оправдание было вызвано «в угодность некоторым из окружающих особу Его Сиятельства, а более для тестя Лукомского и брата жены его г. Анненских, и за то по представлению графа Закревского получил звание камер-юнкера»[512]. Все эти выявленные жандармом подробности и навлекли «недоброжелательство министра». В этой схватке Маслова спасло личное знакомство с императором. В декабре 1831 г. документы по ядринскому делу были переданы на рассмотрение в Сенат. Через год уже следующий казанский губернатор, Степан Степанович Стрекалов, решился секретно (через земского судью) все же перепроверить сведения Ульянинова. На сей раз они не подтвердились…
Непредвзятая манера ведения собственного расследования, подчеркнутая независимость в отношении с губернским начальством получили у самих же жандармов название «система Маслова»[513]. Судя по оценке его деятельности со стороны вышестоящего начальства (в 1834 г. он был поставлен во главе VII округа корпуса жандармов, а через два года произведен в генерал-майоры), эта «система» быстро нашла своих сторонников и почитателей.
Результаты расследования жандармского офицера можно рассматривать как ведомственную ревизию. Казань поступила в управление военных губернаторов. Первым из них стал генерал-адъютант, генерал-лейтенант Степан Степанович Стрекалов. Верховной власти анализ жандармских донесений первых лет (1826–1831) позволил осознать, что «компромиссное управление», предложенное сенатором Соймоновым, себя не оправдало. Даже при генерал-губернаторе продолжала процветать коррупция среди верхушки губернских «канцеляристов», не говоря уже об уездных взяточниках. Чиновничий произвол по-прежнему отягощал положение местного податного населения. Выход виделся в усилении губернаторской власти. По указу 27 января 1832 г. в отдельных губерниях вновь вводилось правление военных губернаторов. Наряду с Казанской, военные губернаторы назначались также в Тульскую, Нижегородскую и Астраханскую губернии, а затем эта форма правления распространилась по всей стране. С 8 февраля 1832 г. предписывалось всем жандармским штаб-офицерам регулярно к 1 июля и к 1 января каждого года доставлять ведомости о чиновниках, помещиках, купцах и других сословиях, а также о лицах, заслуживающих внимание правительства[514]. Следующим шагом по усилению власти начальников губернии можно считать издание «Наказа губернаторов» от 1837 г.
С правления Степана Степановича Стрекалова началась новая страница в истории казанских правителей первой половины XIX в. Примечательно, что первый его отчет был датирован «по 4-х летнему управлению 1832–1836 гг.»[515] Вероятно, этот срок заранее оговаривался при его назначении в Казань. Возможно, это время было отпущено Стрекалову для наведения в губернии порядка, и было бы логично рассматривать посещение Николаем I Казани в 1836 г. как монаршую ревизию. Возвращаясь к отчету военного губернатора, заметим, что он имел подзаголовок: «Состояние губернии до 1832 года». Эта часть отчета начиналась словами: «Надлежало употребить всю деятельность и терпение, чтобы при ограниченности предоставляемых мне способов и власти, присвоенных только гражданским губернаторам, равно при обязанности присутствовать ежедневно в губернском правлении, Приказе общественного призрения, в строительной комиссии и во многих комитетах, хотя исподволь прекращать глубоко вкоренившиеся беспорядки и злоупотребления!» Обрисовав центральной власти ограниченность своих возможностей, Стрекалов явно лукавил. Власть военных губернаторов была сравнима с наместническими полномочиями. В конце XIX в. о его губернаторстве профессор Д. А. Корсаков писал: «…в то время военные губернаторы, а в особенности такой, каким был Стрекалов, играли в провинции несравненно более видную роль, чем теперешние, будучи в буквальном смысле слова хозяевами своей губернии. В их руках сосредотачивалась действительная власть над всей губернией, и военная и гражданская; войска, расположенные в губернии, полиция и управление городов и всех уездов, все, чем ведают теперь городские думы и земские учреждения, а равно и суд — все это было подчинено военному губернатору»[516]. Собственно, в этом и состояло усиление губернаторской власти при Николае I.
С. С. Стрекалов
Далее в отчете сообщалось, что за четыре года «исподволь» были уничтожены «существующие партии» и «множество ябедников». Как известно, никому из гражданских губернаторов этой заветной цели не удавалось добиться. В тексте военного губернатора этому событию было уделено только одно предложение. И все же, какими способами удалось добиться этого емкого «исподволь»? Свидетельство тому обнаружилось в воспоминаниях Ивана Ивановича Михайлова, выпускника Казанского университета, современника происходящих событий[517]. Он описал, как Стрекалов избавлялся от доносителей. Вот его эпизод: «Один из таких обличителей в Казани был чиновник Кудрявцев. Он имел порядочное состояние, был уже в отставке и писал разные жалобы на управление, в полной уверенности, что он не уязвим. Стрекалов его предупреждал: „Эй! — говорил он Кудрявцеву, — перестань ябедничать — худо будет“. В то время каждая, хотя и справедливая, жалоба считалась ябедой. Но тот не унимался. И вот в одно утро Стрекалов призывает Кудрявцева к себе. Тот является. — „А я, брат, тебе приятную весточку скажу“, — говорит ему Стрекалов. „Какую, ваше превосходительство?“ — заинтересовался Кудрявцев. „А тебе предстоит веселая поездка в Уфу, и как ты славно прокатишься! Погода такая отличная“. — „Зачем?“ — „Да чтоб тебе спокойно там было. Ты все недоволен, то не так, да это не по тебе. Там тебе уж не на что жаловаться будет. Все еще я вижу, не понял? Там ябедничать не посмеешь, там ты будешь под надзором полиции“. Пять лет пробыл Кудрявцев в Уфе и, наконец, взмолился Стрекалову. Тот, усмотрев нравственное исправление Кудрявцева, смиловался и выхлопотал ему возвращение на родину. С тех пор Кудрявцев стал шелковый; об обличении не смел и думать. Были и другие вольнодумцы: Аноров и Перов, но Перову выпала такая же доля, как и Кудрявцеву. Аноров тоже скоро замолчал… Ссылка под надзор полиции за произнесение правды в то время практиковалась очень часто»