Он отодрал от себя руки сторожа Игоря, обвитые чудесными татуированными змеями, и тихо убрел вглубь кабины. Уже совсем стемнело, и граф легко затерялся в сумерках. Готика Марфа зажгла керогаз.
- И чайник зажги, - посоветовал гот Василий. - Все светлей. А то разговеться пора. Ужин стынет.
Он выкрутил из углубления на центр кабины алюминиевый бидон.
- И мне пора, - сказал Генриху Шевченко, не без явного сожаления. - Боевой вылет на шесть оформили. Техосмотр еще провести. Механика-то нет.
- Ужин стынет, - напомнил Максимович. - Забьем по трубочке. Сало покушаем. Василий, ты в Сало бывал?
- Бывал. Тут круче замес, - гот Василий хлопнул по бидону. - Тут сбитень из квашеных листьев каннабиса. Варил борщевик, да сбился. Рецепт посеял.
- Другого случая не предвижу, - Генрих посмотрел на Шевченко с открытым сочувствием. Белобрысый авиатор топтался у бомболюка.
- Ты когда техосмотр проходил? - задал ему Генрих наводящий по сути, но точный по направлению вопрос.
- Как неделю, - припомнил вслух авиатор.
- Ну, и хрен ли тебе осматривать? - подсек усатого хохла Максимович. - Изделие номер 60 в сухом ангаре. Баки заправлены. Крыша герметичная. Контейнеры погрузили, крышу раздвинули, от винта. Баки точно заправил?
- Точно, - обрадовался Шевченко. - До Киргизии долетим.
- А себя?
- Нет.
- Ну, и будет ложной тревогой мозги травмировать.
Последний довод окончательно склонил чашу весов для украинского авиатора на сторону сбитня, каких весов у него, впрочем, с собою и не было. Здесь и граф Болконский вылез в маскировочном белом колпаке. Здесь труд шеф-повара свелся к раздаче половников. Откуда на борту Ан-124 возникло семь половников, загадка. Но замеченный мною в готическом арсенале миномет, согласитесь, тоже. А сбитень Василию и впрямь удался. После сбитня все спешно взялись беседовать каждый о своем, но с напором и убедительно. Многое тогда нам открыл суточный сбитень. Многое забрезжилось в туманных местах. Лишь один Генрих отравился квашеным сбитнем совершенно, переполнился токсичным отношением ко всему, и укусил почти всякое суждение. Ядовитым нападкам Генриха подверглись и светская власть, и духовная, равно же сугубо научные и общепризнанные гуманитарные успехи.
- Желаете о литературе? Извольте. Братьев Карамазовых Федор Михайлович, чернозем и суглинок ему пухом, - Болконский облизал половник. - Братьев-то Карамазовых он вынужденно с татарами смешал. По-русски Черномазовыми? Не возможно-с. Карамазовы и были задуманы гением как дворянского чина, а серьезность авторского помысла исключала пародию. По-татарски? Тоже не прошло. По-татарски Черномазов получается Карамзин. А это, согласитесь, уже оскорбление всему, что нам дорого. Искусство всегда кроется на стыке.
- Правильно кроется, - заметил мрачно Генрих. - Искусство правильно кроется. Я бы все искусство покрыл до Сикстинской капеллы, если бы не женское присутствие.
Он застегнул молнию под шею и надвинул капюшон до бровей:
- Сыро. С другой стороны, где сухо?
- С другой стороны, - отозвалась Марфа, закусив серьгу. - Там сухо. Там даже мартини сухой. Если спишусь из авиации, пойду на глянцевые рецензии. Клуб, дискотека. Мужской стриптиз. Мои замечания.
- Плетешь, дубье, - очнулся гот Василий, переваривши литературную кухню столбового шеф-повара. - У твоего Достоевского пропасть народу с чужими поручениями шатается по романам, - Студенты какие-то запросто ломятся в княжеский дом, качают права, плюются, шаркают. Мальчики соревнуются в благородстве с иноками. Прислуга баронессу кроет. Все творческое наследие имеет признаки выдачи фантазий за правду. Фантастик ваш Федор Михайлович. Когда я, допустим, в отношениях с дочкой сенатора, допустим, Петрова, я к нему соседского алкоголика Иванова не пошлю с ворохом любовных записок. И опять. Если я алкоголик Иванов, то хрен задаром даже спикера парламента оторвусь каким-то теткиным завещанием шантажировать.
Я его речь, кажется, не дослушал, поскольку меня гот Игорь теребил.
- Не знаю, какой дурак взял поговорку: «Если ты умный покажи свои деньги».
Если ты умный, ты никому не показывай своих денег. Ни друзьям, ни свату, ни брату, ни жене, ни тем более, - вразумлял меня гот Игорь. - Они-то и начнут процедуру банкротства, а налоговая служба докончит. Положение тебя на виду быть обязывает? Покажи часть, хрен с ней. Оснуй фонд поддержки ногайцев, отель купи в Монако, возьми на реконструкцию детский дом и Лобное место у Красной площади, но скромнее держись. Одевайся проще.
Он достал из кармана шортов кредитную платиновую карточку.
- Все в кредиты вложи. Кредитную карту примут за деньги. Кокаина обменяешь сорок мешков.
- За картонку примут, - гот Василий забрал у гота Игоря платиновый счет, повертел и сдал мне на хранение. - Картон. Его только матом покрыли.
- Правильно покрыли, - злобно сказал Генрих. - Я бы всю мировую финансовую систему покрыл бы, если б не женское присутствие.
- Платинум, - я осмотрел кредитную карту. - По латыни. От слова платить. Все оплачено, готы. Гуляйте как воробьи на бульварном кольце. Плодитесь и размножайтесь.
Готы рассмеялись. Отсмеявшись, Марфа сунула кредитную карту в рот, нацелилась в Игоря и выплюнула в его татуированного дракона.
- Живое существо. Банкомат я убил бы, - сказал гот Игорь, подобрав кредитку.
- Разве не сочли бы нынче Иисуса Христа безумцем, если бы он сейчас же не ворвался в любую церковь, и не вымел бы из нее старушку, торгующую за тумбой свечками, крестиками и его сувенирными образками? - угрюмо спросил меня Генрих.
- Не мне судить, милый Генрих, - отозвался я искренно.
- А ведь надо бы, надо бы. Он и две тысячи лет обратно изгонял торгующих из храмов Господних. Я с ним. Деньги черт придумал. На банковских билетах изображение кесарей. Или Больших театров. Для билетов нормально, что их Большими театрами запечатали. В Больших театрах и места за деньги, так? Но причем здесь храмы Господни? Свече цена копейка, но дело принципа. Для вас и согласных вам совершенствуется культовая архитектура.
- Господу совершенствуется, ему и судить.
- Да ведь он осудил уже! В Евангелие осудил еще до Гуттенберга!
- Как сказано! - воспламенился Болконский. - Вы Чаадаева облистайте! Философическое письмо номер восемь арабской цифрой!
- Веселящие газы, - погасил его Генрих, испустив громкий пук, чем вызвал гомерический хохот аудитории.
- Когда предыдущие мужи, допустим, низко вешают осветительные предметы, о них последующие мужи ударяются, - обобщил я подробность.
А потом нам сделалось по-настоящему весело. Всем, кроме настроенного романтически Генриха. Ты когда-нибудь слышал про «кураж», уважаемый читатель? Если слышал, повесь трубку. Однако, веселье и экспромты занятие утомительное. Первым уснул авиатор Шевченко. За ним и другие потянулись.
- Ложись, разлагайся, - сказала готика Марфа, бросив мне на пол рваную попону.
Растолкал меня сторож Василий. Только он еще бодрствовал, да Генрих мрачно курил за штурвалом свой сто первый джойнт.
- Там два каких-то спецназовца Шевченко требуют, - сообщил Василий. - Я им: «Спит Шевченко». Они мне: «Пусть поднимается, пока мы сами не поднялись». Я им: «Ждите, разбужу». Они мне: «Пять минут даем на сборы».
Василь запустил палец в ноздрю, и произвел какую-то пластическую операцию. Веки мои уже смежались. Мне уже трудно было уследить за его упражнениями.
- А ты им? - вяло спросил я, почти выпадая в осадок.
- А я ушел. Они пять минут на сборы дали, а часы не дали. У меня своих часов нет. Батарейка издохла в прошлом.
- Все приходится делать самому, - буркнул Генрих.
Заново я очнулся, когда воспрянувший, и отчего-то снова бодрый Генрих с пулеметом системы Дегтярева на плече, толкнул меня в грудь коленом.
- Вы знаете, как пользоваться?
- Типа того.
- Набрались у готов, беллетрист? В Москву вернетесь, будете писать в своих книжках: «типа того», «как бы», «реально», «в натуре», и что там еще в этих книжках пишут?
- Ничего там больше не пишут, - я уже засыпал, и Максимович вылил на мою плешь воду из бульбулятора.
- Озверели?
- Могу, - сказал Генрих, - вы со мной?
- Еще бы, - огрызнулся я, вставши на резиновые ноги и вытерев голову мокрым полотенцем. - Вам же все самому приходится делать.
- Ирония погубит вашу зрелость, бургомистр.
Мы спустились по лесенке в грузовой отсек. Гот Василий из праздного любопытства последовал за нами.
Генрих разбудил меня в половине пятого. Сам он, подозреваю, вовсе не ложился.
В кресле храпел, запрокинувшись, белобрысый Шевченко. Голова моя жутко трещала, и все, что внутри, подозреваю, тоже покрылось трещинами от засухи.
- Возьмите пулемет, - сказал Максимович, когда я выдул из горлышка чайник, снятый с керогаза. - Шевченко проводим.
- Заблудится?
- Экспедиторов на берегу лучше встретить. Лучше им не подниматься на борт наших авиалиний. Лучше им вообще держаться подальше от берега. Кто знает, сколько приедет их нынче. Ростов не захочет рисковать. А осадить нас вполне. Отложит эвакуацию, осадит, парламентера Гусеву пошлет. Она, естественно, Лавра затребует, и начнется канитель.
- Для чего ему осаживать нас, Генрих? Им пилот нужен.
- Возможно, у Ростова ко мне вопросы. Тогда у экспедиторов два сценария. Забрать или пилота, или вместе со мной. Но если возникнет хотя бы малая опасность жизни пилота, они его забором ограничатся. Пилот не смеет полечь в перестрелке. Запасного нет. Вы создатель малой опасности для жизни пилота. Я сам бы создал, да огнестрельным оружием не владею.
- Могли бы ночью хохла вернуть экспедиторам.
- Не могли бы. После объяснения, бургомистр.
Когда мы вышли ночью потолковать со спецназовцами, Генрих с трапа им объявил о семерых заложниках, взятых радикальной террористической организацией под залог. Требования простые: в половине пятого мы обменяет Шевченко на сто тысяч долларов десятками и двадцатками.