- Хорошо. Я напомню тебе национальный ответ Апостола Павла: «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, не необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Мусульмане сюда с опозданием подтянулись. Впрочем, «Брит мила» и для них священный ритуал.
- «Брит мила» это типа омовение?
- Это типа долго объяснять. К любому народу, вере его и традициям надобно с терпением относится, Лавр. Когда-то на съезде союза писателей отдельные члены стремились обрезать автономию чувашей. На том основании, что у чувашей нет своего языка помимо русского. Нет, и слава Богу. Хватит на всех.
Я заглянул в бидончик, сколько еще там первача осталось.
- Как и английского. Самобытный стиль, вот что важно. Традиции. Самобытность. Народный почерк. Национальный уклад, если желаешь.
- Не очень.
- Обоснуй.
- Лучше я, - Вьюн уложила головку, обернутую золотым руном на могучие колени штык-юнкера. И Вьюн поведала историю с выводом, сразившим меня детской прямотой.
- Когда-то нашу квартиру в Староконюшенном переулке ремонтировал чуваш. В процессе работ он присвоил кое-какие фамильные драгоценности моей матушки. Допустим, он верил, что нашел сокровища в развалинах квартиры. Допустим, по чувашской традиции любой, кто обнаружил сокровища в зоне ремонта, имеет законное право на десять процентов. И чуваш уложил себе в карман десять процентов от найденных драгоценностей.
- Это ты о чем?
- Про уклад. Про самобытность.
И что-то я в них почувствовал. Какой-то преждевременный импульс. Какую-то опережающую события отрицательную реакцию на захват всего невеликого наследства, что они полагают своим от рождения. И какое-то грустное во мне предчувствие шевельнулось. У меня тоже взрослые дети. Я вряд ли доживу до массовой экологической иммиграции. Мне вряд ли придется уступать свое обжитое место безземельным европейцам. Или китайцам. А им придется.
Или придется уничтожить пропасть народу, уничтожив до кучи всю иерархию духовных ценностей, каких мы не нажили, так сохранили, по крайней мере.
Тут и настигла нас очередная беда. Я-то надеялся, мы оторвались.
- Человек за бортом! - зычно крикнул Глухих. - Стоп, машина!
Буксир сбавил ход. Я обернулся, и метрах в пятидесяти от буксира заметил утопающего. Это был Зайцев. Он избивал залив руками и ногами, но пуховый комбинезон, впитавший в себя литров двадцать влаги, тащил его с поверхности вниз. Корма его надувной шлюпки уже затонула под тяжестью двигателя, и лишь алый кончик носа, наколотый на верхушку подводной сосны, еще мотался, будто флажок, предупреждавший о смертельном препятствии следующих Зайцевых, вслепую гоняющих над смешанными лесами. Реактивная Анечка Щукина первой нырнула с буксира в залив, и рассекая волны острым кролем, устремилась на выручку несчастному идиоту. Вслед за любимой солдатиком прыгнул с борта Лавр. И затем уже я, матерно ругнувшись, нырнул спасать еще одного идиота.
Пятнадцать минут прошло с упоминания сотником о его неумении плавать, а Лавр уже тонул. Десять минут прошло с тех пор, как я советовал ему подумать прежде, чем делать глупости, а Лавр уже тонул. «Господи, - молюсь я образу над моею постелью, - Ты умер, сотворивши мученический подвиг во спасение людей, так вразуми же их спасать себя от напрасных подвигов». Или, ворочаясь в той же кровати, думаю: «Может, и не напрасных? Может, в напрасном подвиге больше раскаяния за грехи, нежели в благоговейном топтании на коленях? Мне познать этого обстоятельства не дано. Не здесь. Не в оболочке».
До того, как уйти с головою в воду, мельком успел я заметить, что Вьюн уже содрала с Евгения Зайцева пуховик, и за волосы тащила к буксиру. Лаврентия нагнал я метрах в трех от поверхности, когда он плавно погружался, крестом раскинув руки свои. Также я хотел ухватить его за волосы, но военная стрижка Лавра не далась. Тогда я схватил его за могучую шею. Дородный сотник, знать, успел сразу же нахлебаться под завязку, и сопротивления удушающему приему не оказал.
Я более-менее опытный ныряльщик. Я проплываю под водой около двадцати метров без дыхательной трубки. Воздуха внутри меня хватало, чтобы обоих нас поднять на поверхность. Но тут организм сотника рефлекторно совершил последнюю попытку выжить. Мускулы его рук судорожно сократились и взяли меня в мертвые клещи. От внезапности большую часть воздуха я выпустил из себя, и мы пошли далее вниз уже вместе. Я спасся благодаря тому, что Лавр фактически был уже мертв, и хватка его через секунду ослабла. Легкие мои, слава Богу, выдержали кислородное голодание, пока я рвался к поверхности.
Там уже меня выдернули на палубу Герман и машинист Крючков. А Вьюн попросту выбилась из сил, дотащивши к буксиру Зайцева. Она при виде меня едва смогла подняться. Сам я, мало еще различавший, лишь как-то успел сообразить, что Вьюн прочла все в моих глазах. Она качнулась, и рухнула в обморок, виском ударившись об угол пожарного ящика. Поглощая воздух, я сидел на палубе, и тупо смотрел, как машинист Крючков активно делал Вьюну искусственное дыхание по системе «рот в рот», пока Глухих не отшвырнул его в сторону. Где-то поблизости всхлипывал редактор.
- Сыпься в трюм! - заорал шкипер на машиниста. - Нашел девочку щупать, крыса похотливая!
- Я ж помочь, - хотел объясниться Крючков. - Я ж по инструкции, Герман.
Увесистой оплеухой Герман отправил его обслуживать паровой двигатель и осмотрел рассеченный висок моей послушницы.
- Прижечь бы надо, - Герман обернулся ко мне. - А так сотрясение.
- Я сам, - слегка оклемавшись, сказал я татарину.
Подобравшись к Вьюну, я взял ее на руки. Ранка на виске была маленькая. Царапина. Но простынная бледность Анечки меня беспокоила. Сотрясение она могла получить любой тяжести. И все же я и не думал приводить ее в чувство. Глухих принес аптеку: бидончик первача, ватный пакет, ампулу с нашатырным спиртом, и пузырек с какими-то бурыми пилюлями. Ампулу я спрятал в боковой карман. Затем сорвал с пакета бумажный край, оторвал клок ваты, окунул в подставленную шкипером крышку, и смазал царапину. Остальную крышку принял внутрь и заел пилюлями.
- Чем закусываю? - спросил я Глухих.
- Гомеопатия. Крапива.
- Хорошо, - сказал я. - Крапива хорошо. Но прижигает плохо.
- Это пройдет, - отозвался Герман. - Это сердечное. От сердечного покурить хорошо.
Под рубкой шевельнулась голубое туловище Зайцева. Решивши, что никто его здесь обижать не станет, редактор уже спокойно затрясся от холода.
- Дай ему что-нибудь, Герман, - попросил я Глухих.
- Тебе дам. Ему только в зубы.
- Дай, - сказал я. - Простудится. Я так обсохну.
Глухих откинул крышку люка и спустился в трюм. Прижимая к себе Вьюна, я дотянулся до пачки сигарет, благоразумно сунутой, когда пел я частушки, в канатную бухту на палубе около песочного ящика. А разовая зажигалка работала, несмотря на купание. Зайцев, чтобы как-то согреться, приступил к производственной гимнастике: бег на месте, приседание, наклоны туда-сюда.
- Я бежал, - сообщил мне Зайцев. - Я за преступников отдуваться не стану.
В Москве тур куплю до Черногории. Или в Израиль. В Хайфу. Теперь у нас с Израилем безвизовый режим. Вы как посоветуете? У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.
Я прикурил сигарету, затянулся, но сердце мое щемило по-прежнему. Я чуть поправил мокрый золотой локон Вьюна, прилипший к ее мраморному лбу.
Красивое сочетание: мрамор и золото. Черный квадрат выпустил Глухих. В лицо редактора улетели ватные штаны и замасленная телогрейка.
- А белья у вас не имеется? - взвешивая телогрейку со штанами, проявил Зайцев деликатный интерес.
- Белья тебе? - спросил Глухих.
- Не надо белья, - сразу отказался редактор. - Любую обувь 41-й размер. Я заплачу. Переводом. Из Черногории.
В его лицо улетели резиновые шлепанцы около 44-го размера. Зайцев поспешил надеть на себя все подарки.
- Едем, Герман, - сказал я, тыльной стороною ладони тронув щеку Вьюна.
Лицо ее в бессознательном состоянии было красиво и спокойно.
- Да, надо ехать, - засуетился Зайцев, пристраиваясь к татарину, зашагавшему в рубку. - Я ведь бежал, господин Глухих. Но честно. Я за преступников отдуваться не стану.
Шкипер открыл дверцу рубки.
- Спасибо, - поблагодарил его учтивый редактор и прошел внутрь.
Глухих, постояв у открытой двери, наклонился, и встретился взглядом со мной по левому борту. Я так и сидел с Анечкой на коленях у пожарного сундука, во вздернутой носовой части буксира.
- Не урод?
- Поехали, Герман. Ей Богу, поехали.
Сквозь отсутствующее стекло я видел, как Зайцев крутит штурвальное колесо.
Видел, как татарин отогнал редактора в угол, и что-то сказал в медную насадку для пылесоса. Буксир, давши два коротких гудка, тронулся к дамбе. Потом я смотрел на башню института, уплывавшую назад. Мне показалось, что я увидел на крыше Дарью Шагалову. Кто-то возился там с пегасом. Потом я долго смотрел на Вьюна. Когда поднял взор на рубку, Глухих и Зайцев что-то уже обсуждали. Единомышленники. Глухих иной раз, активно жестикулируя, бросал колесо. Наверное, уговаривал Зайцева перебраться из Хайфы в Палестину. Оттуда нет выдачи террористов. Возможно, обсуждали пластическое вмешательство по изменению редакторской внешности. Возможно, разумный переход Зайцева в магометанскую веру. Оба свое счастье устраивали. Мне было наплевать.
Буксир прошел вдоль высоченной дамбы до небольшого бетонного причала, от которого поднималась узкая лестница куда-то ближе к станции «Сокол». Мимо пронесся машинист Крючков, подхватил носовой конец, ловко махнул на причальный выступ и закрепил конец, обмотавши его вокруг стальной скобы, вмурованной в бетон. Вернулся, сбросил трап в четыре доски на пристань.
Из рубки, желая друг другу избежать ареста, вышли Зайцев и Герман.
- Дарья знает? - спросил я Зайцева.
- Не надо ей знать, - решительно вмешался Герман. - Когда не знает, по закону тогда молчит. Когда знает, пособничество. Кто химичес