Существовал шанс, что скоро и правда появятся стаи мелких морских созданий, за которыми приплывут рыбы, пингвины, тюлени, моржи и киты. Существовал шанс, что…
Не тешь себя иллюзиями; некая мрачная и скверная часть его раздвоенного сознания ткнула в него этой мыслью. Даже если так случится, даже если местные моря забурлят жизнью, для них будет поздно. Бо́льшая часть умрет. Выживут только те, кто решится питаться мясом своих близких. Но после такого… после такого…
Лагерь ахеров отпечатался в его памяти сильнее, чем он признался бы. Горький, жгучий привкус бессилия… У него в руке была сила, которая крушила ледяные горы в пыль, но он не мог накормить голодных ничем, кроме тела отощавшего медведя.
Он сдержал гнев и разочарование.
Забудь об этих скелетах, едва волокущих ноги, тех, что помогали тебе сдвинуть с места подаренную лодку. Ты ничего не сможешь сделать. Это тебя не касается.
Но, проклятие, ничто он не ненавидел так, как бессилие.
Он скорчился на лавочке, плотнее запахнулся в сутану, прикрыл глаза. Ему требовался отдых, хотя бы на час-другой. Море в этом месте казалось довольно спокойным, на нем уже почти не было льда, а течение несло лодку в нужном направлении.
Альтсин погрузился в тревожный сон.
Глава 22
Она уклоняется в последний момент, а окованная железная дубина пролетает – фр-р-р! – над ее головой, едва задевая связанные в хвостик волосы. Кувырок назад, через левое плечо, так далеко, насколько позволяет цепь, и сразу встать на ноги, а кохха вращается в ее руках, создавая размытый щит. Стальной прут уже не калечит руки, мозолистые после многих дней тренировок: первые волдыри успели лопнуть, зажить благодаря чудесным мазям Ока Земли, снова лопнуть и снова зажить… много раз, пока кожа не затвердела настолько, что Кей’ле казалось, что вынь она угли из костра – легко удержала бы их в руке.
Она принимает очередной удар, не пытаясь его блокировать, поскольку сила его вбила бы ее в землю, потому она просто чуть меняет направление атаки, одновременно уклоняясь. Бац! Булава лупит в черную скалу в нескольких дюймах от ноги девочки так, что куски камня разлетаются во все стороны, кусая кожу. У нее есть шанс, а потому она контратакует, изо всех сил ударяя в ребра противника.
– Уф-ф… – Два Пальца сопит, словно кузнечный мех ее отца, и чуть наклоняется, но в этот же миг Пледик прыгает ему на спину и легонько оглаживает лицо когтями.
Они выиграли.
Три схватки из пяти.
Раздается одобрительное ворчание, кто-то рукоплещет по-вайхирски: ударяя нижними ладонями о бедра, кто-то громко смеется.
Кей’ла вытирает со лба пот, дышит, опирается о кохху и бесцеремонно сплевывает – слюна густая, словно раствор каменщиков. Ох, Ана’ве дала бы ей сейчас: девочки, мол, так себя не ведут, сказала бы, так нельзя, если будешь такой, никогда не найдешь мужа.
Мужа! Надо же.
Ее старшей сестре не нужно было сражаться с четвероруким гигантом восьми футов роста, который во время тренировочного поединка выказывал противнице уважение тем, что лупил железными палицами так, словно старался и вправду ее пришибить.
Кей’ла улыбнулась Пледику, тот ответил глазами и пощелкиванием кончиками пальцев, а потом ловко спрыгнул со спины Двух Пальцев и пошел к ней, звеня цепью. Он уже привык к цепи, Кей’ла, впрочем, тоже: эти пятнадцать футов стальных мелких звеньев соединяли два кожаных пояса, которые надели им на бедра через день после того, что случилось на площадке суда. Если он твоя вторая пара рук, – гласил приговор Тридцати Рук, – а ты его душа, вы должны быть едины, словно одно тело. Твой каналоо должен находиться подле тебя днем и ночью, ты за него ответственна. Соглашайся или ступай прочь из племени.
Выбор, ха. Она, естественно, согласилась, но когда их соединили вместе – запротестовала: нет, не три фута цепи, слишком коротко.
Почему?
Потому что – нет.
Почему нет?
Потому что, чтоб вас, моя вторая пара рук не будет рядом со мной, когда я стану мочиться. Цепь должна быть в пять раз длиннее. Или мы уходим из племени.
Уста Земли не стала спорить, остальные тоже, похоже, нечто в том, как Кейла это произнесла, убедило их, что девочка не отступит.
Цепь уже не казалась ей слишком тяжелой. Стала чем-то вроде продолжения тела: сказать честно, один из поединков они выиграли, ловко оплетя ноги противника и повалив его на землю. Тренировались они много часов ежедневно, много циклов. Это тоже было одно из условий, какие ей поставили, если уж она хотела остаться. Ты – личность, взяла голос в кругу суда, а потому ты должна уметь сражаться, иначе кто-то из племени может погибнуть, защищая тебя. Нет, в такой смерти нет ничего плохого, но сколько вины ты сумеешь взвалить на себя? Да, у тебя есть каналоо, но и он не бессмертен, поверь. Мы уже убивали таких, как он, более старших и куда более опытных. Достаточно одного точного удара, как и для любого. Хочешь, чтобы он погиб потому, что ты не умела сражаться?
Она, ребенок пограничья, такое понимала – даже слишком хорошо. Видела смерть людей, которые гибли, чтобы ее спасти, знала, как это – быть беспомощной жертвой, похищенной, связанной, словно животное, пытаемой. Каждое из таких воспоминаний оставалось в ней, осаждалось глубоко, где-то пониже сердца. Когда она впервые взяла в руки специально для нее изготовленную кохху – окованный сталью боевой шест в пять футов, чей листовидный наконечник на одном конце предназначался для быстрых уколов, а шаровидное навершие с другого – для разбивания костей, – тяжесть оружия заставила побежать по ее рукам приятные мурашки. Больше никогда. Больше она не будет жертвой.
А потом, пытаясь покрутить шестом, она ударила себя по голове и поняла, что ее ожидают долгие часы тренировок, прежде чем они с шестом сделаются приятелями.
Это Уста Земли выбрала для нее оружие. Ты слишком маленькая, сказала она Кей’ле с вайхирской непосредственностью, в которой не было и следа от желания обидеть. Твои руки слабоваты для сабли или меча, слишком худы для боевой палицы. Но коххой сражаются двумя руками, а ты быстра и ловка. Потому учись и стань быстрой и ловкой госпожой боевого шеста. Следи за своим каналоо, он не пытается принимать удары напрямую, знает, что сила вайхира проломит любой бок, он танцует, уклоняется, ударяет, чтобы убить. Учись у него.
Она и училась. Сперва простейшие вещи: «мельница», парировать так, чтобы дать себе место уклониться, быстрые уколы и размашистые удары. Дома она часто билась палицами с другими детьми, порой даже с братьями, для забавы, но только держа в руках настоящее оружие, узнала глубину своего неумения. Она была безнадежно неловка, кохха чаще ударяла ее по рукам и ногам, чем попадала в цель, а ее плоский и острый наконечник оставил на коже Кей’лы несколько новых шрамов. Видя это, Уста Земли повесила для нее мешок, наполненный песком, и приказала тренировать базовые удары, лупить по нему, пока тот не рассыплется. А когда ладони Кей’лы покрылись волдырями, дала ей мазь с запахом конской мочи и приказала втирать ее.
И тренироваться, все время тренироваться.
Пледик помогал как мог. Сперва только стоял и смотрел, как девочка страдает подле мешка, а потом, она и сама не поняла, каким образом, начал ее учить. Легким прикосновением поправлял стойку, показывал, как правильно держать шест, как ударять, проводя удар двумя руками, словно двуручным мечом, пока кохха не превращалась в размытую полосу, несущую погибель.
Учил ее без слов, жестами, языком тела, собственным примером, прекрасно понимая, зачем они тренируются. Она начинала подозревать, что его разумность отнюдь не меньшая, чем у нее или вайхиров, хотя и другая. Но он словно держал ее в некоем другом месте, в другой плоскости. Но чем дольше они находились вместе и тренировались, тем лучше понимали друг друга. Она поймала себя на том, что, когда нечто привлекало внимание мальчишки, она непроизвольно глядела в ту же самую сторону.
Потом Пледик стал ее противником в тренировках. Ох, сперва это напоминало попытку поймать рыбу. Каналоо был быстрым, словно форель, ее удары падали в пустоту, она била с нарастающим раздражением, пытаясь, чтобы он хотя бы один удар принял на блок. Пледик сражался своим длинным ножом с серым клинком, но использовал его не для парирования: просто уклонялся, сходил с линии удара таким движением, словно тело его состояло из жидкой субстанции.
Изгибался, танцевал, кружился.
А время от времени останавливался внезапно, буквально на половине движения, и Кей’ла чувствовала тогда прикосновение серого острия – к шее, под мышкой, на солнечном сплетении, на внешней стороне бедра, на затылке… Мимоходом он показывал ей все эти места на теле человека, куда следовало целиться. Целиться, чтобы убить.
Несколько циклов тренировок и сна он танцевал вокруг нее, а она часто с яростью бросала кохху на землю, а раз или два, когда волдыри на ладонях снова лопались, а ноющие мышцы отказывались слушаться, она просто плакала. Не стыдилась плакать при Пледике, в конце концов, это все равно, что плакать наедине с собой, но он тогда останавливался, отступал настолько далеко, как только позволяла цепь, и смотрел на Кей’лу с таким выражением на лице, что у нее все сжималось внутри. Потому она переставала страдать над собой, натирала раны вонючей мазью и, поднимая шест с земли, говорила: «Еще раз».
А позже, через десять, двенадцать дней, когда кохха наконец перестала быть угрозой скорее для ее жизни, чем для противника, Кей’ла впервые сумела парировать его удар.
Сделала это самим кончиком шеста и сразу же, совершенно непроизвольно, контратаковала мощным ударом сверху. Пледик, конечно же, увернулся, настолько быстрой она не была, однако – прервал поединок, отскочил на длину цепи, улыбнулся глазами, зааплодировал по своей привычке, а все его тело излучало настолько хорошо заметный восторг, что Кей’ла рассмеялась. А он впервые с того времени, как они встретились, послал ей настоящую, широкую улыбку, превратившую его лицо в нечто настолько чудесное, что она почувствовала щекотку в животе.