крытия. Или какой-нибудь подозрительный тип, явно замысливший недоброе. В гостиной царит полумрак, разбавленный мягким светом из кухни: должно быть, Грейс забыла его выключить. В каждом окне, как в рамке, — картинка холодной темной ночи. Если бы Карина была дома, она бы опустила шторы.
В гостиной чисто и опрятно, все на своих местах. Слишком чисто. Стерильно. До того как он съехал, а Грейс перебралась в Чикаго, дом выглядел так, будто целиком принадлежал ей. Повсюду валялись ее вещи: рюкзак, одежда, учебники, бумаги. Ее музыку и телефонные разговоры было слышно по всему дому вне зависимости от того, в какой комнате она находилась. Тут все было пропитано ее личностью и присутствием. Но Грейс здесь больше не живет. Здесь живет Карина. Однако, за исключением того, что его обитательница играет на пианино, дом Карины почти ничего о ней не говорит.
Но все-таки это ее дом, ее жизнь. Не Ричарда. Ему здесь больше не место.
Он навещает ее пианино, то самое, фирмы «Болдуин», которое они купили с рук, когда только переехали в Бостон. Его взгляд путешествует с одного конца клавиатуры до другого. Несколько месяцев наблюдая и слушая, как Карина и ее ученики играют на этом инструменте, он знает, что по сравнению с его роялем клавиши здесь немного западают. Ричард представляет себе досадную вязкость в кончиках своих парализованных пальцев. Он годами пытался убедить Карину перейти на рояль, но она всегда отказывалась.
Сверху на подставке для нот — «К Элизе» Бетховена. Один из учеников Карины терзал эту пьесу на прошлой неделе. В одиннадцать лет Ричарду больше всего нравилось играть именно «К Элизе». Он колеблется, но потом все-таки садится на банкетку. Его взгляд скользит по нотам, в голове звучит музыка, и ему снова одиннадцать. Он играет для мамы, а когда заканчивает, она целует его в голову и говорит, что в жизни ничего красивее не слышала.
Ричард читает ноты этой простой, заигранной и все же прелестной пьески и чувствует ее в своем теле — в бьющемся сердце, в неподвижных пальцах, до сих пор хранящих теплую память, в притоптывающей ноге. Вот это — музыка.
Ему нестерпимо хочется коснуться клавиш. Пока он ощущает, как в его теле играет воображаемая музыка, в его душе живо откликается воспоминание о том, как он создавал ее, как слышал в реальности. Ричард пытается вспомнить, как в последний раз играл, как отзывались трепетом его тело и душа, когда он проживал ноты равелевского фортепианного концерта для левой руки, но в голове всплывает только какой-то поблекший образ. За него не ухватиться. Воспоминание — не более чем промелькнувший призрак прошлого. Глаза Ричарда наполняются слезами, и он встает из-за пианино Карины, чтобы не доводить себя до рыданий.
Он идет на свет — в кухню. Посередине квадратного стола стоит миска с лимонами. Один из лимонов заплесневел. Ричарду хочется выхватить его из миски и выбросить в помойное ведро. Он подумывает позвать Грейс: пусть спустится из своей спальни и уберет испортившийся лимон, но, предположив, что своим ослабленным голосом ему до нее все равно не докричаться, решает не напрягаться.
Ричард подходит к оставленной на столешнице коробке с пиццей. Крышка слегка сдвинута набок, и он заглядывает внутрь. Три куска. Он вдыхает запахи перца, лука и теста и с мучительной грустью вспоминает удовольствие, получаемое от еды, точно возлюбленную, которую никогда больше не поцелует, или фортепиано, на котором никогда больше не сыграет. Он воображает себе тягучесть начинки и сыра, похрустывание корочки, жар пикантного соуса и соленого сыра во рту, отзывчивость своего рояля, свои руки в густых черных волосах Максин, свой рот, накрывший ее губы.
Едва не испытывая головокружение от нахлынувшего желания, он замечает, что не представляет себе волосы или губы Карины. Пытается вспомнить последний раз, когда они целовались, последний раз, когда он ее обнимал, последний раз, когда у него встал при мыслях о ней. Безуспешно. Воспоминания о том, как он ее трогал, хотел, любил, кажутся пожелтевшими неподписанными поляроидными снимками в чьем-то альбоме. Прошло слишком много времени.
На часах 21:03.
Оставив коробку с пиццей, Ричард направляется к стоящей возле раковины чашке с остатками кофе, который пила утром Грейс. Он нагибается, опускает лицо в кружку и вдыхает, что может вытянуть из вязкого горьковато-сладкого подсохшего кофейного осадка на донышке. Выдыхает. Блаженство. И кромешный ад. В отчаянии засовывает в кружку язык, надеясь лизнуть сухое колечко, но языка не хватает, а кружка слишком глубокая. Ричард сдается.
Номера телефонов «Керинг хелс», его невролога и сотового Билла записаны на листке бумаги и прикреплены магнитом к холодильнику. Рядом фотография Грейс и Карины с церемонии вручения школьных дипломов. Обе в черном, обе широко улыбаются. У Грейс улыбка матери.
Других фотографий нет. Никаких других улыбающихся детей на его бывшем холодильнике. Ни сына, которого он всегда хотел. Ни сестры для Грейс. Все эти годы он пытался сделать Карине ребенка, верил в то, что от ее хождения по врачам будет толк, кончал в пластиковые стаканчики, надеялся. Ничего из этого не было настоящим. Наверное, потому он и не может вспомнить, что любил ее.
Столько времени потрачено впустую…
На часах 21:06.
Поскольку исследовать больше нечего, Ричард идет обратно в свою комнату и вдруг неожиданно, словно глядя на себя со стороны в замедленной съемке, понимает, что падает. Он собирался шагнуть вправо, но нога его не послушалась. Что-то нарушилось во взаимодействии нейронов с мышцами. Что-то не возбудилось, не передалось, не дошло. Что-то расслабилось, обесточилось, в результате чего команда «идти» сошла на нет, связь разорвалась. За долю секунды перед тем, как удариться об пол, Ричард соображает, что не может смягчить падение, и решает повернуть голову, но запаздывает. Основной удар приходится на подбородок и нос.
Из правой ноздри течет теплая кровь. Он ощущает во рту ее металлический соленый привкус. Чувствует боль, пульсирующую и острую, больше всего в переносице, между глазами. Мысленно ощупывает руки, ноги, пытаясь понять, есть ли переломы, и, кажется, не чувствует правой ноги. Осознание проникает в тело литым бетоном, превращая его в неподъемный камень. Ничего не сломано, но подняться не выйдет. У него отказала правая нога. БАС сожрал и ее. Ричард лежит лицом вниз на кухонном полу, зная, что никогда уже не сможет ходить.
Он пытается позвать Грейс, но в этом положении поступающего в легкие воздуха едва хватает, чтобы не задохнуться, куда там кричать. Поднимает голову и пробует снова.
— Гре-е-е.
Ричард опускает голову, прижимаясь правой щекой к холодному плиточному полу. Слюна и кровь стекают по подбородку и, перемешиваясь, образуют под ним лужицу. Он не уверен, что ему хватит сил приподнять голову еще раз. Сосредоточивается на единственной пока послушной ему части своего тела. Левой ноге. Поднимает ее и отпускает, снова и снова, ударяя своей обутой в шерстяную тапку ногой об пол в подобии зловещего, приглушенного барабанного боя.
Проходит несколько минут. Устав, он прекращает стучать ногой. Наступает черед паники. Она зарождается в желудке и, разжав кулак, тянет свои когти к его горлу. Стоит панике его захватить, он не сможет дышать. Грейс. Она каждый вечер спускается на первый этаж в десять, чтобы покормить его и подключить к БиПАП-аппарату. Сколько сейчас времени? Осталось недолго. Надо не поддаваться панике и продолжать дышать.
Он уже сбивается со слабого, но размеренного ритма дыхания и теряет представление о том, сколько прошло времени, когда слышит шаги дочери.
— О господи!
Ричард открывает глаза. Над ним, точно ангел, возникает Грейс.
— Что случилось?
Он не тратит остатки сил на объяснение очевидного.
— Ладно, я звоню в девять-один-один.
— Не, — шепчет он. — Пож-ла не.
— Почему нет? Тогда позвоню Биллу или кому-нибудь в «Керинг хелс».
Она бросает взгляд на холодильник и номера телефонов на дверце.
— Не. Поз-но.
— Вдруг ты себе сломал что-нибудь?
— Ни-че не ло-мал.
— У тебя все лицо в крови. Мне кажется, ты сломал себе нос.
— Во и на-ры-лась мо-я мо-де-ная ка-ре-ра.
— Тебя надо хотя бы перевернуть.
Его голова повернута налево. Грейс просовывает руки под его левые плечо и бедро и аккуратно, но с большим трудом начинает тянуть. Он помогает ей своей левой ногой, как может, и ей наконец удается перекатить его на спину. Грейс хватает со столешницы кухонное полотенце, смачивает его под краном, приседает перед отцом на корточки и вытирает ему рот, щеку и шею. Она слишком сильно трет кожу, стараясь размягчить засохшую, запекшуюся на лице кровь, и холодная вода, стекая по шее, заливается на спину. Грейс действует нежнее вокруг носа.
Она поднимается и разглядывает отца. Он тоже ее разглядывает и не может понять, тревожно ей, противно или страшно. Вероятно, все вместе.
— Мне не хватит сил затащить тебя на кровать.
— Ни-че-го. Мо-гу по-пать десь.
Она складывает руки на груди.
— Сейчас вернусь.
Ричард видит, как в комнате вспыхивает свет, и несколько секунд спустя до него доносится звук колесиков приближающейся тележки с БиПАП. Грейс подсовывает ему под голову три подушки, вытягивает руки вдоль тела так, чтобы они находились в одинаковом положении, и накидывает на него стеганое покрывало с кровати. Снова уходит. На сей раз он слышит ее шаги вверх по лестнице. Грейс возвращается со своей подушкой, одеялом и сине-белым пестротканым покрывалом.
— Посплю рядом. На всякий пожарный.
Она вставляет шнуры от увлажнителя и БиПАПа в розетки, включает приборы и проверяет настройки. Ричард не беспокоит ее напоминанием о том, что она его не покормила. Он не голоден. Грейс берет в руку маску, и он боится, что его переносица отзовется болью, когда к ней прижмут эту маску.
— Прости, что сразу тебя не услышала.
— Не и-ви-няй-ся. Э-то я до-лен и-ви-ни-тя.
— За что?
За то, что не уделял ей достаточно времени. За то, что оно у него на исходе. Ричард опасается, что ему осталось немного. За то, что не был лучшим отцом. За то, что она не чувствовала его любви.