Сейчас или никогда.
— За вв-се. Я лю-лю те-бя, Г-Г-Г-рейс.
Она закрывает глаза, и на ее губах расцветает мягкая, сдержанная улыбка. Она открывает глаза, и по ее прекрасному личику струятся слезы. Она их не вытирает.
— Я тоже тебя люблю, папа.
Она надевает ему на лицо маску. Он терпит адскую боль между глазами, пока воздух входит в легкие и выходит из них. Впервые за очень долгое время он чувствует умиротворение, когда дышит.
Глава 26
Карина и Элис со своими студентами пришли рано и заняли ряд четырех круглых столиков, к каждому из которых развернутым к сцене полумесяцем придвинуто по три стула. Они находятся в «Снаг-харбор джаз-бистро» на Френчмен-стрит, почти на границе с Французским кварталом, в укромном, безоконном, освещенном свечами уютном зале, спрятанном за дешевым баром, и ждут начала концерта. Сегодня вечером заявлено выступление подающего надежды джазового пианиста Александра Линча в сопровождении ударных и контрабаса. Обычное трио. Александр выступал как классический пианист, потом работал на Бродвее, но на джазовой сцене является новичком. Элис видела его в октябре в нью-йоркском джаз-клубе «Блю ноут» и до сих пор не может умерить свои восторги, говорит, он напоминает ей Оскара Питерсона.
Зал все еще не полон. Карина насчитывает пятнадцать столиков, над ними есть еще и балкон. Они расположились ближе всех к сцене, в считаных дюймах — пугающее, даже угрожающее ощущение, будто она села слишком близко у открытого пламени или здесь ее подстерегает опасность.
Карина теребит свой лавандовый шелковый шарфик, раскладывая его по груди на манер слюнявчика в попытке прикрыть декольте. Изрядно помучившись сомнениями, она решила надеть свое лучшее черное платье на тонких бретельках. Облегающее в груди, с расклешенной летящей юбкой до колен, оно, наверное, слишком короткое и открытое для ее возраста. Она приобрела его более десяти лет тому назад. Тогда оно сидело лучше. Карина боится, что выглядит в нем как десять фунтов картошки в пятифунтовом мешке. Элис, одетая в джинсы, черные замшевые ботильоны и черный бархатный блейзер поверх футболки с рисунком, смеется и болтает со своими студентами, ведет себя совершенно непринужденно, точно завсегдатай, точно это ее обычное место и в клубе ее ждали. Она прекрасно сюда вписывается.
Студенты тоже в черном и джинсе, стильные, расслабленные, крутые. Они органично здесь смотрятся. Им всем слегка за двадцать, примерно в этом возрасте Карина поставила свою жизнь на паузу, а потом и вовсе забросила, не теряя надежды, что все еще возможно.
Карина стягивает нижнюю оливку с пластмассовой шпажки в своем мартини и задумчиво жует ее, в то время как Элис наклоняется к столику справа. Элис повернулась к ней спиной, и Карине не расслышать разговора, отчего она чувствует себя чужой, лишней, неуместной в этом кругу. Она не заслужила участия в этой поездке. Она не преподаватель в Беркли. Не студентка. Даже не настоящий музыкант.
Она унылая, жалкая соседка Элис. Старая училка музыки из пригорода, вышедшая в тираж неудачница. Сплошное «давным-давно» и «едва не».
Ей хочется домой — натянуть на себя фланелевую пижаму и читать книжку в гостиной. Но только она представляет себя лежащей на диване, как слышит зов Ричарда из его комнаты. Карина делает долгий глоток мартини и стаскивает зубами еще одну оливку. Она испытывает огромное облегчение, находясь вдали от него, отдыхая от гнетущих звуков, которые сопровождают его попытки прокашляться, от необходимости ухаживать за ним круглыми сутками. Карина открыла глаза этим утром в гостиничной кровати, и у нее голова едва не пошла кругом от осознания, что она проспала всю ночь, никем не потревоженная.
Ну а потом заявилось угрызение совести, топая своими чудовищными ногами и колотя в барабан, оно загнало зарождающиеся, робкие чувства освобождения и легкости обратно в их норы. Она не должна была оставлять Грейс с ним на четыре дня. Грейс не должна вытирать отцовскую мочу и не спать ночами, в то время как Карина, хорошо отдохнув и облачившись в скверно сидящее черное платье, попивает «Грязный мартини» и слушает джаз в компании молодежи. Вдруг дома что-нибудь стрясется?
— Мне не терпится, чтобы ты послушала этого парня, — говорит Элис, на сей раз наклоняясь к Карине. — Эбби только что назвала его Моцартом джаза.
Карина согласно кивает. Она давно уже не бывала на живых музыкальных выступлениях. Со времен посещений Симфони-холла, Хэтч-Шелл, Джордан-холла прошли годы. В последний раз она вроде бы ходила на Ричарда в Тэнглвуде. Он исполнял увертюру к «Свадьбе Фигаро». Восемь лет тому назад? Неужели так давно?
Она бы не чувствовала себя столь неловко, если бы они были в концертном зале, если бы она устроилась где-нибудь в цивилизованной безопасности первых рядов партера или балкона и ожидала начала сольного выступления или концерта с оркестром. Классическая музыка всегда была ее вотчиной, местом отдохновения, прибежищем. В Кёртисе она начинала как классическая пианистка, и к третьему году обучения перед ней вырисовывались более радужные карьерные перспективы, чем перед Ричардом. Они оба это знали, но вслух никогда не проговаривали. Карину хвалили преподаватели, ей предоставляли возможности, обыкновенно закрепленные исключительно за студентами последнего курса или выпускниками. Ричарду ничего подобного не предлагали.
Всякий раз, когда это случалось, он поздравлял Карину, но слова у него выходили жесткими и холодными, он цедил их сквозь зубы, задевал ее, а не поддерживал. Когда бы она ни «переигрывала» его наедине или прилюдно, он отдалялся и начинал резко высказываться о ее недостатках. Критиковал прическу. Высмеивал грамматику. Скупился на ласку, отказывал в сексе и дулся. Для нее же не было ничего более желанного, чем чувствовать его любовь тогда, когда он ощущает уверенность в себе и восхищение от пребывания в свете софитов. По иронии судьбы крупнейшим препятствием к демонстрации его бравады на авансцене, похоже, была как раз она, Карина.
Во времена студенчества в техническом мастерстве они друг другу не уступали, вот только ее исполнение было более выразительным эмоционально и гораздо более зрелым. Хотя Ричард мог справиться с задачей любого уровня технической сложности, его исполнение часто вынуждало ее думать о нотах на странице, аккордах, тональности, с холодным рассудком отдавать должное его уровню подготовки, воспринимать музыку в виде разрозненных элементов, а не единым целым. Только после того, как они выпустились и уже жили в Нью-Йорке, в сознании Ричарда что-то щелкнуло и он начал исполнять чувства, а не просто воспроизводить ноты.
Она вспоминает профессора Коэна и его «испытание». Студентам предлагалось сыграть музыкальное произведение, но только после того, как профессор Коэн выйдет из класса. «Испытание» было простым. Сможет ли студент растрогать стоящего в коридоре учителя до слез?
На самом первом «испытании» Карина исполнила шумановскую «Фантастическую пьесу», соч. 12, № 1. Сыграв финальный аккорд нежно и тихо, она с затаенным дыханием ждала возвращения профессора. Дверь открылась: за ней, стиснув руки, с увлажненными глазами стоял улыбающийся Коэн. В тот семестр она несколько раз вызывала у него слезы. Ричард ни разу.
Она открыла для себя джаз в первом семестре последнего курса. По пути забежала в кофейню в кампусе перехватить эспрессо и задержалась там на два часа, загипнотизированная тремя своими одногруппниками, трио в составе фортепиано, ударных и трубы, исполнявших Майлза Дэвиса. Эта музыка так отличалась от сакральной, бескомпромиссной точности Моцарта или Шопена! В ней была волнующая свобода, заигрывание со структурой мелодии. Карина наблюдала, как эти трое импровизируют, отходят от основной темы, работают вместе, создают что-то оригинальное, находят музыку, играя ее, следуют за свободной ассоциацией, гармонией, орнаментикой, куда бы та ни вела. Они создали импульс, волшебную химическую реакцию, поток, который захватил всех присутствовавших. Ее сердце было пленено, потрясено, околдовано.
Карина сомневается, что ее отношения с Ричардом имели бы продолжение после получения дипломов, не открой она для себя джаз. Своим отказом от классического фортепиано ради джаза она гарантировала, что между ними никогда не будет соревновательности, что блистать в свете софитов классической сцены будет только он. Но переход от классического фортепиано к джазу оказался нелегким. Джаз сложен и в техническом отношении во многом более труден, чем классическое фортепиано. А ее решение в лучших случаях встречалось неодобрением, но чаще всего пренебрежением и насмешками. Хотя ни один из жанров не относится к музыкальному мейнстриму, мир классического фортепиано, белый и привилегированный, принадлежит большим симфоническим залам и публике, потягивающей шампанское. Мир джаза, нищий и черный, так уж сложилось исторически, принадлежит маленьким задрипанным клубам и их постоянным посетителям, накачанным бурбоном.
На сцену выходит Александр в компании ударника и басиста, зрители аплодируют, пока музыканты готовятся за своими инструментами. Александр примерно одного возраста с Кариной. Изящный, с копной блестящих черных волос и бесконечно длинными пальцами, он застыл над клавиатурой, точно спринтер на старте, готовый по первому же выстрелу сорваться с места. Он кивает, и все трое начинают.
Мелодия представляет собой простые повторения, запоминающийся, незатейливый мотивчик, но она быстро распадается на соло-импровизации. Пока играет Александр, Карина закрывает глаза, и звуки превращаются в прогулку летним вечером по залитой лунным светом сельской дороге; это больше настроение, нежели мелодия, чувственная, медленная, совсем неспешная. Размякнув от водки в коктейле, Карина отдается звукам, уносится вслед за ними, и кровь в ее жилах пылает. Она возбуждена.
Карина вспоминает, как жила в Нью-Йорке на Восточной Шестой улице, околачивалась у «Виллидж вангард», слушала Брэнфорда Марсалиса, Херби Хэнкока, Сонни Роллинза и Брэда Мелд