На степановской лошаденке, но уже вдвоем отправились они в сторону Волги. Самогон, настоянный стариком на каком-то пронзительном бронебойном зелье, еще грел их обоих изнутри, и то взаимопонимание, и та согласность, что осенила их обоих, позволяла им молчать по-братски и думать потихоньку о своем. Постукивала старыми копытами лошадь, скрипел под изъезженными полозьями сухой от добрых морозов снег, стелилась по сторонам степь, то вздымаясь невысоким, но долгим холмом, то некоторое время маяча горсткой деревьев, черных на белом снегу, но уже с потяжелевшими и заметными на светлом небе ветвями. А впереди подкатывала Волга — белая и неподвижная, с проблесками голого, без снега, льда, с торосами и с одинокой колеей, где изредка чернели видимые издалека лошадиные катышки.
Посередине Волги остановились, сошли с саней на лед. Вокруг стояла такая морозная благодать, такая тут царствовала тишина, словно никогда и людей здесь не было, а только они двое и остались на белом свете.
Председатель знал округу, как свою ладонь. И нашли они в балке — мобилизовал он пацанов из двух окрестных сел на это — и брошенные разоруженные танки, и мордой в воронке грузовик. Видимо, ударил снаряд или бомба перед самым радиатором — в снегу-то и не разберешь, что это было, но Степанов представил себе, как встала машина, поднятая огненным смерчем на дыбы, уже с мертвым водителем, и как рухнула она в еще горящую ямину перед собой, и груз ее, не свалившись назад, потому что еще держали крепления, пошел вперед, раздавил смятую взрывом кабину, калеча окончательно тех, кто уже умер в ней, и вломился в воронку.
Пацаны, бабы, фронтовики, уцелевшие на фронте, разошлись по балкам и руслам притоков Волги, полезли по высокому правому берегу. И еще нашли. Нашли целехонький семитонный «бюсинг» — на спущенных баллонах, с побитыми стеклами и фарами, но целый. Видимо, бросили его оттого, что кончилось горючее, а может быть баллоны побило осколками или пулеметами посекло, а может все вместе взятое. Бросили машину хозяева. И, вероятно, лежат они где-то неподалеку, высосанные досуха землей, которой очень хотели владеть.
И проснулся в Степанове задремавший было командир. А в председателе — хозяин. Собрали в самой большой хате — контора колхоза тесной показалась, — всех, кто мог прийти, и пацанов тоже, и учительницу позвали…
Развели костры возле брошенной и порушенной техники. Нашлись бывшие солдаты, имевшие когда-то дело с машинами, умеющие держать ключи — грели ключи на листах железа на углях: сняли с «зиса» задние колеса, и задний мост, и коробку, и кардан с крестовинами, и рессоры, вырыли ломами из воронки двигатель, выволокли все это наверх под «Дубинушку». Двое суток работали на тридцатиградусном морозе, отогреваясь в полупалатке-полушалаше с жаровней из старой железной бочки посередине, меняясь. То, что осталось от водителя и сопровождающего, собрали на мешковину и укрыли до поры чуть поодаль. Степанов нашел в кармане полуистлевшей гимнастерки среди лохмотьев прелой овчины — солдат был в полушубке — медальон. Открывать не стал: в военкомате откроют. У второго ничего не было, взрывная волна ему досталась в большей степени — только кости в сапогах да позвонки серой горкой под снегом на сиденье недогоревшем. Нашел Степанов ключи и поршень — приспособление, чтобы камеры клеить, и шмат сырой, задубелой на морозе резины. У немцев на «бюсинге» этого не было. Зато ключи были — полный набор из отличной стали, ими и работали, иначе нипочем не снять бы моста со стремянок.
Все смогли они сделать, одного только не могли — перегнать снег на бензин и аккумулятор «бюсинга» оживить. Надо было ехать в район. Но Степанов боялся оставить все это богатство.
— Давай так, — сказал председатель. — Похороним ребят. Звездочку им фанерную поставим. И напишем: «Могила пока неизвестных солдат». Так и напишем давай, чтобы «пока» было. А потом, раз ты такой уж предусмотрительный, оставайся здесь. Пару мужиков уговорим с тобой переночевать. А я на лошаденке в район. Да и пора домой позвонить…
На другой день, к полудню, пригнал председатель трактор, за трактором — тяжелые сани и сам следом в степановских санях приехал: аккумулятор привез и бензин, и паяльную лампу. В кабине трактора приехал еще и второй секретарь райкома — не танкист в прошлом и не механик, до войны учителем истории был.
— Неужели пустите этого мастодонта? — недоверчиво спросил.
— Пущу. Умру здесь, а пущу. Он же целый, черт бы его побрал, товарищ секретарь, только к здешним условиям не привык.
— А окна? Поморозитесь же!
— Я в открытом люке зимой ходил… Фанеры, жаль, нету. Была бы фанера да кусок оконного стекла…
— Ну, а если найдем фанеру? Председатель, неужели у тебя в хозяйстве фанеры куска не найдется?
— Если бы фанера — половину законопатить, во второй прорезать квадратик, вставить туда стекло, болтиками, даже гвоздями скрепить — вот и лобовое, обзора хватит.
— А у меня в хозяйстве, товарищ секретарь, всего полно, как у коробейника…
— Тогда кусок брезента — то же самое можно сделать — стекло туда вшить. А нет так нет. Здесь километров шестьдесят будет. Не более того.
— Сорок. Сорок километров, танкист. Или тебя сейчас лучше бригадиром называть?
— Это как удобно вам. Мне все равно. Я пущу этого — как вы его назвали?.. Этого самого мастодонта, пущу его. В нем сил двести, никак не меньше. Удобрения на поле вывозить. Колесища у него видели? И еще у него блокируется задний мост. Он лучше трактора пойдет по пашне.
— Вам его не прокормить.
— А он у нас один за трех «зисов» на довольствии стоять будет, а работать — за целую колонну. Да там посмотрим — неужто же бросить здесь! Я его сначала прогрею, потом камеры поклею. Машину эту я на расклев воронам степным не оставлю.
— Ваше дело. Смотрите. Тракторист вам дров привезет и кизяка. С дровами у нас у самих пока туго.
До последней буквально минуты Степанов и не предполагал, несмотря на весь свой опыт, какое множество предметов требуется еще к готовой машине, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Казалось, все у него было: аккумулятор и бензин, и масло в картере было, даже светлое — отстоялось, а до осадка на дне щуп не доставал, все в ней, кроме стекол, было цело, да к тому же, приглядевшись, он понял, что в дверках стекла тоже были, только кто-то опустил их, а стеклоподъемники не работали, и тем не менее оказалось, что нужно ведро и воронка или шланг, иначе машину не заправишь. Трактор уже тронулся, а следом за ним — сани с председателем, когда он вспомнил об этом и побежал по снегу за ними, крича и размахивая руками. У тракториста ведро было. Он оставил его Степанову. Теперь нужно как-то налить бензин из бочки в ведро. В армии у него под рукой было почти пятьсот человек, тысяча рук — пятьсот правых и пятьсот левых, а здесь их только две — собственные, утратившие половину своей силы от полиартрита и мороза, и он соорудил хитрое приспособление — требовалось лишь небольшое усилие, чтобы бочка наклонилась.
От костра разжег паяльную лампу — теперь жить стало веселее. В голой и тихой степи ее ревущее пламя было предвестником того, что все будет как надо. И он полез под «бюсинг». Время от времени, утвердив лампу в снег и так направив и уменьшив пламя, чтобы ничего ею не спалить, он вылезал на свет божий к костру и обогревал ноги и кисти рук. И снова лез под иностранную машину. Он до того привык к одиночеству и собственному молчанию, что, когда услышал человеческие голоса, напугался: пришли двое фронтовиков. Во-первых, принесли они еще теплой картошки в котелке, держа его за пазухой; во-вторых, огромного размера подшитые и снова порвавшиеся валенки.
И теперь Степанов был не один. Ребята соображали, что к чему, и это, пожалуй, было самым главным.
Сначала иней покрыл весь двигатель, потом потек ручейками, затем он обсох, и когда вдвоем они попробовали повернуть ручку, она повернулась. Степанов вывернул свечи и прокалил их, очистил контакты прерывателя. Потом они снова по очереди грели поддон, пока в нем не закипело масло. Становилось темно, а бросать начатое было нельзя:, завтра пришлось бы все начинать сначала. А Степанов вдруг подумал, что если сегодня не заведет этот двигатель, то завтра уже его не будет — не доживет. Все было сделано, оставалось проверить, работает ли бензонасос. Пока он искал его, пока искал ручную подкачку, еще можно было осветить головешкой. Но бензонасос сам не закачивал горючее, он пересох, закристаллизовались клапана — и тогда Степанов снял его, обмирая сердцем: выскочит какая-нибудь пружина — и конец. Но обошлось — снял и прочистил, — и заработало это элементарное до удивления и гениальное приспособление. И поставил он его на место. Подвигал рычажок вверх-вниз, сначала пусто, затем захрюкало в бензопроводе, потом в бензонасосе, потом в карбюраторе — потянулся бензин. Усилие на рычажке увеличилось и оборвалось: карбюратор горючее принял.
— Ну что, мужики, перемолчим да с богом?
— Может, подождем? Придет трактор — дернет.
— Его дернешь — тягу такую, да на спущенных баллонах. И приварился он уже к земле-то.
— Слушай, служивый, — сказал тот, что был постарше, — это уже не машина — это памятник самому себе и немецким оккупантам. — Потом он сплюнул. — Эх, в душеньку ее мать! Давай!
Строго пять качков педалью газа, конус выжат ногой до полика, зажигание включилось — и стрелки приборов ожили.
— Ну, славяне, навались!
Трыкнул бюсинговский движок, раз трыкнул, другой, трыкнул сдвоенно — хлопнул через карбюратор…
— Давай, давай, славяне! — Ноги тряслись от волнения и предчувствия. — Давай, ребята, давай!
Двое там, перед кабиной, приопущенной к земле, мотались как два шатуна.
— Давай! Давай! Я ее стартером, курву! Давай! — И рванула техника, плюнув через глушитель огнем и дымом. Сначала пара цилиндров, потом еще один, а Степанов все не отпускал стартера. Работающие цилиндры сами уже крутили коленчатый вал, стартер только не давал им остановиться. Степанов на слух отмечал: вот четвертый включился, вот пятый. Отпустил сцепление, обороты поубавились — шелохнулся «бюсинг». И вдруг под ногой взревело — пошли все шесть цилиндров. Убрал подсос до половины, газок убавил и держал его на половину мощности, и понять не мог, отчего не видит ни черта перед собой, словно затмение плывет перед глазами, а потом понял: плачет…