Когда шаги Чернявого затихли, Коршак постоял еще немного лицом к реке и пошел тоже.
…И все же поплыву…
Быть может, птица
Меня увидит сверху
И сядет на плечо — передохнуть…
При расчете денег набралось не так уж много. Накануне отъезда Коршак зашел в бюро проката, где год назад взял себе «Олимпию» и куда ежемесячно платил за ее использование, и сделал заявление, что машинку у него украли и он готов оплатить ее стоимость. Лицо его было непроницаемым, а совесть почти спокойна, — он подсчитал, что денег государству он не должен. И сверх того — эта машинка неплохо поработала на своем веку. Строчки она выдавала уже неровные, шрифт косил, каретка не могла сделать шага назад, чтобы перебить неправильную букву. Но он привык к ней и расстаться с нею не мог. Коршак завернул ее в простыню — потому что футляра не было с самого начала, уложил в чемодан вместе с вещами, которые решил взять с собою. И еще у него был рюкзак. А остальное — книги, письма, рукописи — они вдвоем с Чернявым упаковали в ящик, и все это осталось в комнате, где он жил.
По дороге на вокзал — Чернявый провожал его — они завернули на кладбище. На видном, главном месте города мертвых, в тени многолетних, уже постаревших тополей и берез, хоронили известных людей и тех, у кого на земле оставались живые, чтобы позаботиться о могилах. Потом — чуть по косогору, в глубину — уже шла история города от какого-то купца, а может быть и не купца, а мелкого чиновника, до каменных крестов над ветеранами русско-японской войны, а все остальные — прочие лежали ровными рядами в низине, в суглинке, один к одному. Коршак нашел могилу матери. Он давно здесь не был.
Теперь рядом с ее могилой вытянулись до самого далеко-далекого края кладбища пять рядов могил, целое десятилетие лежало между матерью Коршака и Хозяйкой, и над обеими ветер, дующий и здесь с Большой реки, гремел железными листьями и ржавыми цветами венков, шелестел пожухлой, без единого признака влаги, травою, мел тончайшую, тоньше дыма лесного пожара пыль, и во рту появился привкус этой земли. Он не исчезал потом долго.
…Поезд, выбранный Коршаком, шел к океану. А Коршак сам не знал еще, куда поедет. Всю полноту свободы ощутил только здесь, на вокзале. Оставалось немногим меньше часа до подхода поезда — машина эта с запада на восток пересекала всю страну, здесь вагоны пустели, и билет он взял просто — в одной из многочисленных касс, выстояв очередь в два человека. За те несколько дней, когда Коршак улаживал свои дела перед отъездом, Чернявый бегал по городу в поисках покупателя и спешно оформлял наследство, осень скатилась к зиме, большой циклон зацепил этот край России от Северного океана до Монголии. Солнце еще просматривалось, и световой день был велик, по реке торопливо, чтобы успеть до ледостава, шли и шли вверх и вниз суда; все словно выцвело.
Сквозь постоянный пружинистый ветер пробивалось дыхание снега, которого еще нет, но который вот-вот должен ударить.
Чернявый на перроне продрог, но не уходил.
— Я уж провожу тя, паря…
Коршак предложил ему еще дома свою телогрейку, но она оказалась велика Чернявому, и теперь он дрожал в погромыхивающей на ветру своей нейлоновой куртке.
…Поезд задерживался. Наверное, он промедлил перед мостом, пропуская встречный состав. И когда Коршак услышал тихую и усталую поступь поезда, он понял, что волнуется, что ему трудно расставаться с этим вот странным человеком, даже имени которого он не знал.
— Послушай, — сказал Чернявый. — На днях и мы уедем тоже. Домой. Делов там — прорва. И машину мою загубить могут. В чужих руках. Мы уедем. Ты вот тоже уедешь. Словом, в разные стороны. Только запомни, паря, поселок наш почти у самого Дона — там мимо не проедешь. Адреса говорить не стану — на хрена он тебе, — забудешь или потеряешь. Запомни, паря, ремонтный завод, электростанция. Там никого не пытай — иди на стук дизеля.
А сзади поезд уже катился.
— Понял, — сказал Коршак. — Мне вот позвать тебя некуда. И еще — повтори, как зовут тебя. Ты же иного, чем они, рода — у тебя фамилия иная, и я ее не знаю.
Чернявый коротко и как-то дико поглядел на Коршака и вдруг засмеялся:
— Во, паря, живем как — братьями стали, а имени не знаешь! А и хорошо это. Иванов меня зовут, Федор Иванович Иванов. Просто до скуки.
И когда Коршак косо оттого, что рюкзак оттягивал ему плечо, начал взбираться в тамбур, Чернявый — Федор Иванович Иванов — сказал ему с перрона:
— Одного мы все рода. Я ж тебе когда еще говорил… Ай забыл?
Мария
Все ее книги и вещи, которые можно было унести, они отправили с острова грузовым пароходом — тем же самым, которым плыли во Владивосток. А потом двое суток потерянно бродили по незнакомому городу, ища пристанища. Но курортный сезон еще не кончился, и места в этом городе им не было. Багаж лежал на товарном дворе в порту. И когда стало ясно, что комнату здесь так просто не снять, Коршак нашел там же, в порту, служителя, договорился с ним и перевез вещи к нему в сарай до лучших времен.
— Начнем с побережья, — сказал он Марии.
— Начнем, как ты хочешь, — ответила она.
— Тебе будет хорошо. Ты отдохнешь и наберешься сил. Здесь солнце и теплое море. Мы выберем такое место, где есть ручьи. Я знаю такое место. Это километров сто, не больше.
— Откуда ты знаешь? Ты был здесь?
— Нет. Но я знаю. Должно здесь быть такое место.
Он сам собирал и стаскивал к дороге все, что могло им пригодиться там. Потом ждали попутный грузовик. Наконец нашелся шофер, который согласился «подкинуть» эту странную пару. Марию он позвал к себе в кабину.
— Нет, — сказал Коршак. — Мы оба поедем в кузове…
Коршак хорошо поставил палатку — даже сильный ветер только гудел в креплениях и прогибал стену и потолок. Они жили там до самых холодов, когда уже нельзя было выходить утром раздетыми. Он сделал снасть, ловил креветок и камбалу, пешком ходил в далекий поселок через три перевала за хлебом, боясь оставлять ее одну на пустынном берегу — не оттого, что с ней что-нибудь может случиться плохое. Ему казалось: вернется, а ее не будет, как не было раньше. По дороге с перевала он, возвращаясь, видел тоненькую, как лучик, фигурку.
Каждое утро на рассвете они шли вдоль берега насколько хватало сил. Берег тянулся идеально, как им казалось, ровной линией на север и на юг; сколько бы они ни проходили, впереди оставалось столько же. И обломки чужой жизни выносил прибой к их ногам. Это были тапочки, клочья матросских шинелей, куски корабельных рундуков, странной формы бутылки, сайровые лампочки, куски нейлоновых тросов.
То вдруг попадалась сорванная, видимо, штормовым ветром где-то далеко отсюда капитанская фуражка, с измочаленным и обесцветившимся уже околышем, но с хорошо сохранившимся иностранным крабом, то обрывок тормозного парашюта или кислородная маска пилота с куском гофрированного шланга и со следом чьего-то лица на подкладке… Все эти вещи были полны и смешного и страшного смысла. На ремнях кислородной маски Коршак разглядел буквы «Армия США». Это на одном ремешке, а на втором — первые три буквы от полного имени. Может быть, неподалеку отсюда погиб чужой патрульный самолет. Пилот катапультировался, и маску принесло течением и штормами сюда, к берегу. Море объединяло все человечество и разделяло его на непримиримые составные части.
Однажды прибило лодку — маленькую, черную, смоленую плоскодонку. Она была вся в заплатах и пробоинах. На плоской ее невысокой корме и на носу коряво было написано оранжевой масляной краской «Беда». Коршак целый день тащил ее и еще два дня смолил, конопатил, чтобы сошлись щели, латал пробоины. У моря можно найти все — и даже гвозди из тарных ящиков. Потом соорудил примитивный парус и весла.
На этой посудине они отошли так далеко в море, что палатка издали просматривалась крохотным, едва различимым пятнышком. Мария притихла и завороженно смотрела вокруг. Потом их подхватило течение и поволокло на юг — потихоньку, метр за метром. Парусок не мог вытянуть плоскодонку.
— Ты не бойся, — сказал Коршак, когда увидел, что Мария догадалась о происходящем. — Ты же видела — море все выносит на берег. Вынесет и нас.
Так и получилось — уже в сумерках, усиленно работая веслами, Коршак почувствовал, что вода словно полегчала. Несмотря на то, что руки его уже одеревенели, весла пошли шире, лодка обрела движение. И когда сделалось совсем темно, под днищем прошуршала трава, и нос лодки ткнулся в песок. Песок был твердым и теплым.
Коршак брал с собой в море одежду и запасной парус. Они соорудили что-то вроде постели. Было тепло и тихо. Он укутал Марию и лег рядом. Огромное тихое звездное небо до самого рассвета висело над ними. И до самого рассвета Коршак не спал, смотрел в небо, разглядывая его, думая о том, как они будут жить и как он будет работать…
В одну из ночей грянул шторм. Он длился трое суток, с тайфунным ветром и проливным дождем. Ручьи превратились в опасные горные реки, они вдребезги разнесли мосты, изуродовали единственное шоссе, идущее от больших портов вдоль побережья, размыли поймы, с ревом унося валуны и вырванные с корнями деревья. У «Беды» выломало днище и банки, а все, что осталось, замыло песком и морской травой. Но палатка выстояла. Море останавливалось почти возле самого входа в нее. Во мгле, подавая прерывистые, срываемые ветром сигналы, долго маячил корабль. Его несло на берег, и он работал всеми машинами и, наверное, терял якоря. Потом он, постепенно одолевая шторм и тайфун, отодвинулся и растворился.
Коршак готовил еду на паяльной лампе в палатке. Он кипятил чай и варил мясо в котле, который они привезли с собой. Было смешно и немного стыдно, что самым трудным оказались естественные надобности. Не для него — для Марии. Первое время она терпела. Потом выбралась наружу. Сначала он не понял, зачем, потом высунулся из палатки и увидел, как ветер подхватил и потащил Марию в распадок. Коршак догнал ее.