о-то писал.
— Та-а-к, — протянул Степан презрительно, оглядывая помещение и его обитателей. Блондин лишь покосился на вошедших и продолжал заниматься своим делом.
Степка помолчал, в упор разглядывая девицу — они оказались одного роста — оба высокие, по Степан был, кроме того, широк в плечах, грузен не по-молодому (и лицо у него стало тяжелым) и разглядывал он крашеную девицу тяжело, трудно, точно читал ее по слогам.
— Ну и?.. — хмуро и громко спросил он.
— Я вас не понимаю! — ледяным тоном объявила девица.
— Ну где же тебе меня понять! Я же на русском языке говорю…
— Послушайте, вы!
— Доходите, говорю?
Из глубины барака, из правого его слабо освещенного угла появилось укутанное, бледное и застенчивое существо. Оно оживало прямо на глазах.
— Ой, Олечка, это за нами! Правда, вы же за нами приехали? Да?! Мы целую неделю сидим и ждем, и ждем, и ждем. А никто не едет и не едет. И еды никакой уже пятый день нет. Ну никакой…
И создание заплакало. А блондин все писал. Только нервозно повел плечом под теплой японской курткой.
— Агния… — с усталым и привычным раздражением одернула ее Олечка. «Им бы поменяться именами», — подумал Коршак. Ему было жаль эту плачущую девчушку, словно это его дочь. Но он не знал, как ее утешить. Дело вел Степка, и ему не надо было мешать. Степка отвел своими большими руками чумазые тонкие руки Агнии от ее не менее чумазого и худенького лица.
— Э-э, старуха! Да они тебя тут голодом заморили. Голодом и холодом.
А с девчонкой начиналась истерика.
— А ну-ка, — начал Степан тихо и вдруг заорал во все горло: — Па-адъем! Па-адъем! И ты, лысый, — па-адъем! Кому говорю, лысый. Ты! Да вставай же!
— Как вы смеете? Я командир студенческого отряда. Мы ждем транспорта!
— Прибыл транспорт, прибыл, начальник! Вот он — я твой транспорт!
Остальные начали подниматься, сползаясь к месту действия. Студенты второго курса — мальчишки и девчонки. Измученные и дошедшие. И опостылевшие друг другу, они достигли такого состояния, когда уже неважно, что думают о тебе твои товарищи.
Степка обернулся к брату и к Коршаку — он умел так, одним взглядом, одним движением объединять своих собеседников.
— Мужики, — тихо сказал Степка Митюше и попутчику. — Их кормить и согревать надо. Жратвы надо и огня…
Блондина Степка словно не замечал. И Коршаку было почему-то неловко смотреть в настойчивые и бесстрастные светлые глаза блондина. Видимо, тому тоже пришлось нелегко, но он сохранил и выражение достоинства на лице, одутловатом и немного утомленном, и осанку в своей спортивной, но уже полнеющей фигуре.
Блондин некоторое время был растерян натиском Степки, признал его здесь старшим и, улучив мгновение, встал перед Степаном, заслонив тому дорогу к печке, куда Степан направлялся с охапкой дров.
— Я хочу внести ясность, — бархатным, отмодулированным голосом сказал блондин. — Мы благодарны вам за помощь и охотно принимаем ее, но вы почему-то игнорируете меня, а между тем я руководитель всей группы, что здесь работала…
Степан не мог видеть его из-за охапки разнокалиберного топлива, которое он обнимал своими ручищами, и он отодвинул блондина этой охапкой в сторону. И потом, когда с грохотом бросил дрова на пол перед печкой, он сказал негромко:
— Слушай, ты, рука-ва-дитель! Как же это ты умудрился довести их до такого? А? Пятый день жратвы нет — тут же люди живут, дед Кирилл здесь, рация имеется, а? Как же ты это умудрился? У самого вон рожа — наетая. Тайком жрешь? Что они о нас всю жизнь думать будут?! Ну ладно. Я тебе потом объясню…
Митюша исчез на некоторое время и вновь появился в сопровождении Катюхи. Они несли большой эмалированный бак. В баке был свежий хлеб — запахло сразу. Разожгли печь, нагрели чуть не до кипения воды — «буржуйка» охотно отзывалась на затраты топлива — она ревела, как турбина; труба, шедшая от нее в потолок, раскалилась докрасна и бока ее, казалось, просвечивали. А тем временем Катюха с Митькой вновь — так же, как и на прошлой ночевке, открывали консервы, резали хлеб, заваривали чай, мыли посуду. Потом заставили вымыться всех девчонок и парней, которым действительно оказалось по восемнадцать-девятнадцать лет.
У девчонок руки до локтей были изъедены морской водой и солью — от работы у засольных чанов. И пацаны тоже поддошли основательно — позвонки, ребра и лопатки, вот что представляли собой их спины, когда они наклонялись над тазом под струями воды.
Молча и сосредоточенно работали все — и Митюша, и Катерина, и Степан, и Коршак.
Крашеная девица и блондин все это время рядом сидели на нарах и молчали…
— Теперь жрать и спать. На сегодня выезд отменяется. Так, Митюша?
— «Ворошиловск» ждет вообще-то…
— Он столько ждет, что прирос, наверное. Подождет еще малость. Ни хрена с ним не сделается.
Разморенные мытьем и едой студенты разбрелись по нарам. Девчонок Катерина забрала к себе. В бараке сделалось тепло и душно.
— Ну-к, руководитель группы, — произнес Степка, грузно оборачиваясь на скамейке к блондину. — Теперь пойдем ясность вносить. На волю пойдем, к морю поближе…
— Как вам угодно, — пробормотал блондин, несколько помедлив, и встал. — Я к вашим услугам.
Они вышли. Но до моря не добрались. Они не успели уйти даже за угол. Почти сразу за порогом Степка прижал блондина к жиденькой стенке барака. И настолько барак был звукопроницаем, что слышалось даже надсадное дыхание Степана.
— Чтоб ты, курва, не мучился долго в неясности, я тебе сразу все скажу: таких, как ты, сволочей стрелять надо. Понял?! Понял ты, падла?!
Голос Степана сорвался на этой высокой ноте.
— Кто вы такой? Как… Как вы смеете! Я доцент. Я декан факультета. Я буду жаловаться…
— Жалуйся, сука.
Митюша не двинулся за Степаном, он только, скосив глаза на звук голосов, мысленно следил за тем, что там происходит. Дернулась было идти туда, но осталась на месте Олечка. И лицо ее, и без того недоброе и некрасивое, исказила странная усмешка опаски, злорадства и какого-то удовлетворения… «Зрелая женщина эта девица», — мельком подумалось Коршаку. Он тоже опасался, что Степан натворит беды — хотя бы отошли подальше, чтобы свидетелей не было, что ли!
Но за стеной взорвалась спичка — Степка закуривал.
— Мне было так же трудно, как и всем, — тихо, со скорбью, произнес блондин. — Давайте отойдем отсюда…
Он знал, что в бараке все слышно.
— Кругом дрова. Воды — залейся. И пресной и соленой! Дед Кирилл хлебы печет, люди здесь живые есть. Трудно! Сволочь ты — самая настоящая. Сам волк и людей волками представил перед пацанами. Жрал небось один, под одеялом!
— Я предлагал. Они сами отказывались. Взрослые люди. Я не нянька. Я декан факультета…
В стену барака словно что-то бросили — мягкое и грузное. Это Степан сгреб доцента за грудки со всем, что на нем было напялено, со свитером, с добротной, специально для здешних мест — элегантной курткой, пальцами даже тело зацепил; приподнял его от земли на уровень своих глаз и прижмякнул к стене.
— Отпустите, отпусти… Как вы смеете! Кто вы такой! Я все равно дознаюсь, кто вы такой…
По стене что-то сползло. Степан отпустил собеседника. Коршак вышел к ним.
Доцент дрожащими руками запахивал куртку — «молния» на ней распустилась, роскошный — под самый подбородок воротник свитера опал, как переспелый. Степан, тяжело дыша, ковырял пальцами в смятой пачке «Севера». Табак и лохмотья папирос падали на землю.
— Я Бронников. Понял?! Так и дознавайся, Бронников я. Степан Бронников. Я приеду в твой город. И если найду тебя в твоем вонючем институте — хлопот у тебя прибавится…
Доцент воспользовался появлением постороннего человека и, стараясь не спешить, собрав остатки достоинства и самосознания, прошел за спиной Коршака в барак. Степка уставился на Коршака и еще некоторое время не видел его. Потом увидел.
— Идем к морю, Степ, — сказал Коршак. — Идем.
Тут было совсем рядом, льды, и те, еще не спаявшиеся в поля, еще дышащие на редкой пологой, едва заметной волне, и те, что громоздились руинами на берегу, придавили море. И оно молчало. Молчало до самого горизонта. Чуть шевелились под осторожным, словно пробным перед зимними штормами ветром какие-то былинки, проросшие меж старых серых камней.
— Ты думаешь, корефан, что они скисли? Пацаны эти?
— Молодые, из города…
— Не-ет. Молодость — ерунда. Чужое им здесь все. Потерялись. Вернее, их потеряли. Этот вот лысый потерял! На гитарах, на блямбах на куртках долго не проедешь. Ноги промокнут — хана романтике, нет человека! Земля-то не его. Он ведь не ради чего прикатил сюда, а за ради себя самого. Пес он, кореш. Пес! Гнать его надо. В три шеи от пацанов гнать. Моя бы воля… Он им ничего, окромя блямбы да гитары не дал, курва такая! Доц-е-ент…
Слова Бронникова о том, что все им здесь чужое, странным образом обратили мысль Коршака к его собственному дому. И в сердце возник твердый — хоть щупай его — орешек. Мария. Сережка.
В день похорон Колесникова в город вернулись только поздно к вечеру. Садик закрывался в шесть тридцать. В садик едва достучались. Для Сережки поставили на втором этаже раскладушку, он спал на ней одетый — даже в шапочке и в сапожках.
— Не захотел раздеваться, — сказала воспитательница. — Ни в какую. За мной придут — и все. Намучилась я с ним. Вы уж больше не опаздывайте. Разные дети бывают. С вашим-то балованным невмоготу…
Коршак нес своего избалованного, прижимал его за спинку, вдыхая ни с чем не сравнимый запах волос своего сына, чувствуя его спокойное дыхание у себя на шее, и какая-то ниточка протянулась из его собственного прошлого, когда он сам был маленьким. Пережитое дало возможность понимать прошлое. И в том, что он испытывал сегодня, когда сливал теплую воду мальчишкам на худые спины, было схожее со всем этим. И это было мучительно.
Часа в три пополудни повалил снег. Тяжелый, спокойный, тихий, такой, словно не здесь, на краю земли, а где-то посреди России, под Москвой, над Вологдой. Теплый, он таял, ложась на гальку и на камни. И вдруг как-то сразу, в одну минуту, сделалось темно. А предстояло ехать. Опять те же шестьдесят километров, которые представлялись теперь, когда их уже прошли однажды, бесконечными. Откладывать выезд дольше было нельзя — теперь началась зима, вот сейчас, прямо на глазах началась зима, и завтра может ударить штормовой ветер. Ветер со снегом, и даже трехосный ЗИЛ не выберется отсюда. А «Ворошиловск» не станет ждать, и Феликс пройдет мимо и будет думать: оказалась кишка тонка у рулевого.