стоятельно, не те силы. И, сам того не желая, Гребенников, его приход сюда, его жизнь здесь несколько дней как бы подвели итог всей его прежней жизни.
Гребенников намеревался выйти в путь пораньше, на самом рассвете. Но он бы проспал — вернувшееся здоровье принесло ему крепкий покойный сон, и, пожалуй, за все время — от того часа, как он вышел из поселка до этого последнего утра, он впервые спал по-настоящему, несмотря на тревогу и смуту, возникшие в нем при встрече со старовером. Старовер разбудил его. В сумерках раннего утра Гребенников увидел над собою его лицо.
Выждав, пока Гребенников полностью проснется, старик сказал спокойно:
— Если вы намерены идти, то уже пора.
Гребенников рывком сел на постели своей, крепко потирая лицо ладонями.
— Да… да… Вы правы. Вы совершенно правы, отец. Мне пора. Да…
— До перевала я провожу вас. К старым делянам есть путь короче. Я вас провожу.
Гребенников сейчас, в лифте, вспомнил, как шел впереди него совершенно не стариковской походкой этот странный старик. Как маячил над его правым плечом четкий ствол старого карабина — старик его нес «на ремне», по-юнкерски. И как только такое сравнение пришло в голову Гребенникову, он тотчас понял: старик этот в прошлом, в далеком прошлом — военный, может быть, офицер; об остальном можно было только догадываться — отчего он здесь, и что темного в его прошлом.
Дважды они делали привал — старик все еще провожал Гребенникова. Они кипятили чай и пили его молча, сидя друг против друга — через костерок. И вновь страх словно медвежьей лапой драл кожу от затылка к пояснице — даже дыхание останавливалось у Гребенникова, но он овладевал собой, заставлял себя успокоиться, он заставлял себя думать, что старик знает, кто осведомлен о походе Гребенникова и кто может пойти вслед за ним, и потому не причинит ему зла. Но он все время помнил о револьвере и пристроил его так, что мог очень быстро достать его. И все время — теперь уже сознательно старался держать старика в поле своего зрения, перед собой. А старик понимал это, и легкая тень усмешки нет-нет да стекала от его спокойных умных глаз, прячась в усах и в бороде.
К полудню они вышли на перевал и не стали делать здесь остановки, спустились в долину. Тропа — здесь была тропа — шла через болото. Она крутилась меж многочисленных старых пней, не давших побегов, огибала стволы погибших — спиленных и почему-то оставленных на месте деревьев, втягивалась в прозрачные хилые заросли так и не заматеревшего, а словно состарившегося подлеска — это была деляна. Здесь прошелся своей железной поступью леспромхоз. И Гребенников даже знал название этого леспромхоза. Но все это было так давно — лет пятнадцать, а то и двадцать пять назад. Попались остатки зимника, два-три погибших, ушедших почти по самую крышу в болотистую почву строения. Страх перед стариком здесь вовсе отпустил душу Гребенникова, и он начал видеть. И вдруг старик остановился.
— Вы не поняли моих слов о том, что вы идете в чужой монастырь со своим уставом, — сказал он. — А я сначала было решил, что раз вы газетчик, то вас интересует, что сталось с тайгою после лесоповала. Вы решили просто испытать себя. Простите, что привел вас сюда. Здесь есть брошенная узкоколейка — она уже не действует давно, и по ней вы сможете выбраться в обитаемые места. Но увидеть все это вы должны. Идите прямо. Старая дорога здесь, — полуобернувшись, он медленным движением руки показал направление, которого следует держаться Гребенникову. — А за сим — имею честь!
Старик коротко кивнул кудлатой головой, не говоря более ни слова и не оглядываясь, пошел назад.
И Гребенников остался один. Он дождался, пока старик не начал подниматься по склону хребта, выбирая более пологий, чем тот, по которому они спускались, путь. И только когда его фигурка слилась с окружающей местностью — сам двинулся дальше. И он вскоре выбрался на брошенную просевшую, лишь едва возвышающуюся над болотом насыпь. Рельсы поржавели до красного цвета. Они утратили свои строгие очертания, поросли этим красным мохом ржавчины, шпалы прогнили и зацвели, и вся насыпь поросла вялой и жирной травой, любящей сырость и тепло. Отсюда, с насыпи проглядывались поблескивающие металлическим блеском озерца в болоте, было далеко видно все болото; потому что солнце держалось уже в зените, и тени сделались коротенькими. Припекало, и было душно от испарений и запаха гниющего дерева, застоявшейся, закисшей воды. Откуда-то вдруг потянуло свежим — но это было так коротко, что Гребенников подумал, что это ему показалось.
И только тут, уже совершенно поверив, что опасность для него миновала, он почувствовал, как дорого ему все это стоило — ноги ослабели, и все тело покрыла испарина слабости. Он снял рюкзак и сел прямо на ржавую рельсу. И долго сидел, не думая ни о чем, а только слыша тишину и какое-то непонятное, неясное движение жизни в болоте, среди стеблей травы, в реденьком сиротском редколесье.
Как таежники находят женьшень, так он нашел свою тему. Здесь, на насыпи брошенной узкоколейки.
К тому времени, когда надо было лететь на всесоюзное совещание, Гребенников уже располагал этой темой, уже были наброски — но в очерках своих об этом своем походе, который еще длился и потом, после узкоколейки, он назвал это место безобидно — старая насыпь и старая вырубка. Он знал, что его открытие «сработает», когда у него уже будет что-то твердое в журналистике, в литературе, а не только его областная добрая, но все же негромкая известность.
И теперь он еще более утвердился в правильности своего решения. Именно эта тема, разработанная в той книге, за которую он получил премию, и помогла ему стать тем, что он представляет собой теперь.
Все трое суток, что Гребенников пробыл у себя на заимке, жена его Анна не находила себе места. Не спала она, ни часу не спала. Ляжет, закроет глаза, вдруг начнет слышать, как дышат во сне дети — Сережка и Леночка… И какая-то тревожная грусть начинает рвать душу. Ноет сердце в предчувствии какой-то беды. И не должно бы этого быть с нею — все складывалось хорошо, так, как загадали еще в юности.
Жила в родительском доме в поселке возле этого города, где не спалось ей теперь. Самой старшей была среди пятерых детей — трех братишек и младшей самой — сестренки. Когда начинали жить родители, вербованные в вятском селе сюда на лесоповал, — любили друг друга. И оба они — некрасивые, костистые, прямоплечие, длинноносые, точно не муж с женою, а брат и сестра, родили ее красивой и тонкой. Не худой, не тощей, как мать, а тонкой и гибкой с опасными голубыми, а когда начнет злиться или разволнуется — синими до черноты глазами. Был период, когда сделалась она страшненькой — уже появились кроме нее еще двое — лет десять ей было тогда. Она сама заметила, что делается страшненькой. Притихла. Сникла как-то. Покорной сделалась. И так — покорной, сначала помогая матери, а потом вообще взвалив весь дом на свои плечи, прожила до юности. Лесной техникум закончила и на выпускном вечере, одетая кое-как, нечаянно увидела себя в зеркале — всю с головы до ног. И поняла, что красива, почуяла силу в себе необыкновенную. И точно не было этих тихих лет ее жизни.
Батя к этому времени начал попивать, но он был крепок еще, и от одной бутылки не падал, а только добрей делался и словоохотливей.
Девчата с ребятами, с приглашенными, еще праздновали выпуск. А Анна ушла домой. Шла по ночным улицам поселка, глядя прямо перед собой невидящими ничего глазами, ощущая в себе легкий звон какой-то. Шла и знала, что запомнит этот день и ночь эту на всю остальную свою жизнь. И она вспоминала теперь именно ту ночь и тот час. И она понимала, что не могла тогда оставаться в техникуме потому, что там ее знали такой, какой она была прежде, и совсем не знали, какой она сделалась в одно мгновение, и вообще никто ничего о ней и в ней не знает. Ее потянуло к отцу — не к матери, не к братьям и сестренке, а к отцу. Почему-то она была уверена, что отец знал все время, какая она на самом деле — не раз ловила на себе его насмешливый и радостный взгляд. А то, сидя за бутылкой — один за широким, не покрытым ничем некрашеным столом — с закусью посередине миска капусты с мелко накрошенным туда луком, да напластованнное толщиной в ладонь сало — специально каждый год откармливали очередного Ваську так, чтобы сало с прожилкой розовой шириною в ладонь было) — следит за тем, как она неслышно и неторопливо возится по дому и вдруг, поймав взгляд ее, — подмигнет. «Держись, Нюрка! Наша не пропадет…» И шла она из техникума — к бате. Издали увидела в горнице свет — он не спал. Она вошла и встала на пороге горницы, прислонясь к косяку всем боком…
— Ну, что, Нюрок? Кончилась жизнь собачья?
— Кончилась, батя…
— Покажь диплом-то. Или как оно называется…
Анна достала из сумочки диплом. Подошла к столу не спеша, положила его перед отцом на чистое место. Отец (не пьяный еще — и полбутылки не выпил, сидел просто так, а может, ее поджидал) прочитал внимательно от заголовка до последней строчки «Правил» на задней обложке, поднял бледные глаза, помолчал, разглядывая ее, и сказал:
— Теперь, Нюрок, смотри не продешеви… Не продешеви, смотри… Ваше женское дело такое — раз промажешь — вся жизнь насмарку. Мужик — тот еще подняться может. Баба — нет. Гореть будешь, огонь душить будет — не давайся. Смотри. Чтоб раз — и в цвет! Поняла? В город поедешь. Там работать будешь. Не здесь гнить. Приезжать стану. Здесь сорок километров всего… Иди, спать ложись. Поздно.
И запомнилось ей до самой мельчайшей подробности все тогдашнее лето: солнце, вода в реке, куда бегала купаться и с размаху кидалась с высокого берега — упругая, бесстыжая, вода с холодком, обласкивавшая все ее тело, такая, с которой не хотелось расставаться, но расставалась потому, что на берегу было солнце, потому, что с такою же смелостью принимал ее раскаленный песок. Запомнилась тайга — раньше тайга и тайга — для грибов, для страха, для ожидания отца с работы — грузовики привозили рубщиков затемно. И вдруг увидела деревья в ней, и все они разные, и каждое со своим обликом, и как человек — со своим характером. Мудрые мужики тогда работали в леспромхозе — не тронули тайги возле, дома своего. Так она и осталась здесь не тронутой, только к теперешнему дню захирела, потому что тайга — это если она большая. Кусочками тайга не бывает — вымрет в ней все, выпадет, как волосы, светом повыбьет таежный дух — останется один подлесок. Но спасибо и за то, что еще десять лет, приезжая домой, к бате, Анна видела знакомые сосны и лиственницу с бронзовым чешуйчатым стволом, с зелено-коричневой хвоей.