Значит, здесь были и женщины. Была и любовь, и, понятно, дети.
Все-таки улица была. Она проходила, наверное, там, где брел сейчас Коршак, — ногам было тверже, хотя и проросло все не раз уже травой и мхом. Казалось, не десятки лет прошли с того часа, когда люди оставили свое жилье и свое трудное и горькое дело, а целые столетия — так пусто и мертво было кругом. И ему опять почудилось, что они здесь, только идут теперь следом за ним. Ощущение возникло такое острое, что Коршак остановился и оглянулся. Ему показалось, что здесь, среди них, — тоже с прозрачными, светлее всего окружающего, лицами стоят и грустно улыбаются Степанов и отец, стоят рядом с ним — также почти незримым и прозрачным. Он повернулся и двинулся назад — словно прошел сквозь тени.
Не все можно было разобрать в дневниках Домбровского. Коршак не понимал значения формул и хода исследовательских рассуждений. Он понял, правда, главную мысль Домбровского: строительство трассы продиктовано всем историческим развитием. Дорога рассчитана не только на нынешнее: она была нужна всегда и, может быть, еще нужнее будет потом — не завтра, а потом, когда здесь возникнут города и рудники, и нефтепромыслы. Но вот это «потом» беспокоило Домбровского: это уже будет совсем иная земля, не нынешняя — кладовая воды, которой, как писал Домбровский, никогда не бывает слишком. Здесь станут дуть иные ветры, возникнет иной климат, предугадать все последствия просто невозможно. Но дух этот, вырвавшись на свободу, может стать неуправляемым. И, чтобы обуздать его в будущем, в сущности, не таком уж и далеком, потребуется в сотни раз больше сил и средств, чем построить сейчас дорогу.
Разбирая записки или дневник, Коршак не мог отделаться от постоянного ощущения присутствия его автора, Домбровского. Коршак все время помнил, что вот этих страниц касались руки умирающего человека. И ни в одном месте у Домбровского не дрогнула рука — все было написано ровно, как будто отпечатано на какой-то странной машинке, — буковка к буковке. Он не упустил ни запятой, ни хвостика буквы, ни единого элемента в привычном для себя способе письма: «А может быть, — думал Коршак, — он и умер оттого, что самое главное в своей жизни сделал, и ничего более сделать не мог или уже не хотел, потому что не видел возможности? И все же в сотнях километров от первого человеческого жилья Домбровский писал четко и четко формулировал свои мысли. Неужели он так верил, что у его записей еще будут читатели! А может быть, это — чувство долга, ставшее уже второй натурой, колоссальная добросовестность, гигантская сила духа? Кто он, этот Домбровский? Откуда? Не может быть, чтобы такой человек не оставил следов своих…»
В дверь постучали, вошел Стас:
— Не разделите с нами ужин? Вы работаете?
— Ну, что ж, давайте ужинать, — сказал Коршак, осторожно закрыв дневник Домбровского. Но еще долго он не мог переключиться, рассеянно поддерживая разговор, не понимая его смысла. И голоса Стаса и Федора некоторое время доходили до него неясно.
— Я действительно помешал вам, — сказал Стас.
— Нет, что вы, я просто думал. Есть серьезный повод для раздумий. Я ведь считал, что приеду, осмотрюсь, найду симпатичных ребят, побуду с ними. Что-то, скажем, вроде тяжелой бригады шоферов — тяжелой в том смысле, чтобы тяжелые рейсы, напряженный ритм, работа, тяжелые машины. У меня и адреса были.
— За этим дело не станет, — густым басом проговорил Федор. — На этом здесь все держится.
Он был сердит, а может быть он вообще так вел себя.
Ели разогретые мясные консервы с вермишелью. Но здесь была еще твердокопченая колбаса, сухое вино — ребята привезли с собой из Москвы — и растворимый кофе.
— Помимо всего прочего материала, у нас с коллегой, — сказал Стас, — есть одно общее социологическое открытие.
Федор нахмурился. И тогда Стас положил свою нервную руку поверх тяжелой короткопалой руки Федора.
— Вы, Ной, нам не соперник, — продолжал он, улыбаясь. — У вас своя стезя, у нас — своя. Знаете, что мы открыли? Мы с Федором открыли следующее: возьмите для примера любое крупное строительство прежних лет. На чем держалась стройка? На общем порыве, на общем энтузиазме. Кто тогда шел на большие стройки с целью заработать? Даже в голове не укладывается. Ехали не зарабатывать, а потому, что тогда это было нужно. Тогда почти никто не зарабатывал, и так вопрос не стоял — заработать. Были бригады, звенья. Имена гремели. А главное все же было в общем… Сегодня — иначе. Нынешняя стройка держится на бригадах. Вы в этом убедитесь сами. Вы приходите в бригаду, стоит вам почувствовать, понять бригадира — вы сможете понять каждого в бригаде. У них обязательно много общего. Особенно в экстремальных условиях. Они отстоялись, эти бригады, в них люди приработались друг к другу. Это единый организм со своим нравственным микроклиматом. Знаете, мы дадим вам бригаду. Возьмите вот бригаду Краюхина. Это парень, я вам доложу. У него двадцать водителей. «Магирусы», рейсы по четыре сотни кэмэ в один конец, крупногабаритный груз — и это в любую погоду. И ни один из бригады вот уже около года не ушел. Они работают как звери…
Пока Коршак ходил с Воскобойниковым на старый тоннель, пока был занят Домбровским, Стас, что называется, хлебнул гущи — побывал в рейсе: на машине Краюхина — туда, на машине другого водителя из той же бригады — обратно. В оба конца с грузом. Он договорился с Краюхиным, вернее, сам Краюхин, совершенно белозубо улыбаясь, крепкий парень, мужчина — косая сажень в плечах, с вальяжностью такой, какая бывает у чемпионов — борцов вольного стиля, сказал:
— В шесть ноль-ноль будем проходить вашу «Асторию». Будьте готовы — одежда там, фотоаппараты. Как в дорогу положено. А насчет продовольствия, культурных развлечений, не беспокойтесь. Вы поедете с Краюхиным. Только в шесть ноль-ноль. Я иду последним. Задержусь на минуту-две: больше не могу. Потом мне орлов моих не догнать. Договорились?
Краюхин говорил много, но точно в цель попасть не мог. Словно что-то еще хотел сказать, да не решался. Ему и хотелось, чтобы корреспондент понял это, не высказанное им, и побаивался.
Так подумал об этом Стас. Человек искушенный. Но все симпатии его уже заранее были отданы этому человеку. И Стас был уверен, что узнает в пути многое и о бригаде, и о жизни ее тут, и о работе. И представлял себе, как будет выглядеть материал в газете, как он скажет читателям о главном.
Без двух минут шесть «Астория» содрогнулась от ударной воздушной волны. Одна за другой на крейсерской скорости — семьдесят километров в час — с одинаковыми интервалами, словно какой-то странный, фантастический состав, пошли тяжелые машины Краюхина. Каждая с прицепом. У каждой в кузове и в прицепе груз, плотно укрытый, увязанный — без единого бряка.
Стас уже стоял на пороге, готовый в путь. И машины пошли мимо, унося своих водителей, которых он знал прежде, но теперь не смог узнать. Ни одного знакомого лица в мелькнувших перед ним боковых стеклах грузовиков — скорость, целенаправленность, работа изменили их до неузнаваемости.
Это были уже не те парни, с которыми он знакомился в общежитии, которых уже начал понимать и помнить, — Николай, Василий, Рудольф, Сергей, — это уже были знаменитые и недоступные в чем-то парни из бригады Краюхина.
И когда в клубах пыли, холодной, колючей от взвихренных мельчайших крупинок щебенки, песка и снега, круто тормознула и остановилась машина Краюхина и сам Краюхин, открыв сильной, ловкой рукой правую дверцу для своего пассажира, Стас был, что называется, «готов».
— Теперь держитесь и молчите, — сказал Краюхин. — Догонять будем.
Он явно рисовался, говорить в машине можно и на большой скорости — дорога была прочной, широкой, она уходила на север, туго и полого уводя влево. Стас принял это предложение — молчать. В машине работал хороший приемник, и музыка из него лилась такая дорожная, что молчание было незатруднительным.
А догнать ушедшую колонну было действительно не так просто. И грузовик набрал свои ускоренные восемьдесят не сразу — груз у Краюхина был солидный, И, как потом он сказал Стасу, с прицепом не просто работать: не просто идти на поворотах, не просто разгонять машину — надо слушать прицеп, надо все время представлять, как он там, за кормой, идет. И не каждый — даже опытный шофер — сможет водить автопоезд такой грузоподъемности. Тут особый навык нужен, особый образ профессионального мышления. И у Стаса возникло ощущение, что не машина держит дорогу, а сама дорога держит Краюхина, сама идет под колеса, а Краюхин просто сидит в кабине с дистанционным управлением и владеет дорогой, как, например, операторы, управляя прокатным станом. И место, когда откатились назад сопки, поросшие редколесьем, когда остались позади последние следы человеческой деятельности, — было ровное. Только изредка проскочит куст, рахитичная березка или что-то еще, что напомнит о скорости, и снова ощущение того, что ты находишься в неподвижной кабине. И Стас подумал, что это и есть высшее проявление скорости, высшее чувство движения вперед. Высшее состояние личности.
То, что пережил Стас в этой дороге, позволило ему быть щедрым. Он жалел немного Коршака и даже своего коллегу — Федора. Он охотно говорил о рейсе, понимал, что для него, для его работы, для его будущей книги о Настоящем Человеке, который живет сейчас, сию минуту, а не вчера и не когда-то в прошлом, не опасна его откровенность. Чтобы перебежать ему дорогу, они должны были бы прочувствовать все это сами. И Стас был убежден, что даже побывав в рейсе, они не смогут понять все это так, как понял он, ибо для той глубины понимания, которая была, как он считал, у него, необходима еще та слитность, то единение, та неразрывная взаимосвязь двух интеллектов, которая возникла в пути у него с Краюхиным. Правда, когда он ехал назад, его новый водитель, Рудольф, уже не показался ему интересным так, как интересен и несколько недосягаем был Краюхин.
— Ну, а если что-то случится с машиной и кто-то должен будет остановиться? — спросил Стас у Краюхина, когда впереди показался тонкий намек пыли — догнали наконец.