Хельга была самой сложной из детей Магды и Йозефа. Неуравновешенная, нервная, очень добрая и очень своевольная девочка, спорщица и фантазерка – она была и взрослее своих тринадцати лет. Йозеф как-то сказал Маргарите, что Хельга настолько умна, что лишь природная доброта как-то примиряет ее с миром. С Анной они дружили с первых сознательных лет. Тот же Геббельс называл их отношения «дружбой молодых мужчин» – без бытовой мелочности и пустословия.
Маргарита долго сидела с письмом Хельги, вглядываясь в знакомый торопливый почерк, поглаживая, лаская стремительные строчки и… не прочтя ни одной из них. В смерть Хельги, в такую смерть, сердце отказывалось верить. Об остальных детях Магды она усилием воли заставляла себя сейчас не думать.
Генерал Смит сказал ей, что детей отправили в один из уцелевших берлинских моргов; их тела могут быть выданы кому-нибудь из родственников; возможно, матери Йозефа Геббельса, фрау Катарине Марии Геббельс, проживающей сейчас с семьей старшего сына в Дюссельдорфе.
Двойняшек Маргарита оставила в Цюрихе, у своей тети. Дети часто звонили ей сюда, в Фридрихсхафен: Генрих, как всегда, проявлял сдержанность, а Анна в последний раз даже расплакалась, умоляя: «Мама, скажи мне, ну хоть в какой-нибудь форме – я пойму: что там происходит? Что с папой? Мама, скажи!» Маргарита снова повторила, чтобы они успокоились, что она никогда их не обманывала и теперь не обманывает – папа сам скоро сможет с ними поговорить.
Роберт очнулся только 6 мая. Чувствовал он себя отвратительно, однако нашел в себе силы тут же заявить, что «при взятии в плен его не имели права подвергать избиению». Изумленный, даже несколько растерявшийся Смит немедленно связался с проводившим задержание полковником Бриттоном, и тот был возмущен подобными обвинениями. Бриттона попросили составить новую докладную записку, со всеми подробностями. Полковник снова описал, как рейхсминистра обнаружили на дне крутого оврага, сразу сделали укол обезболивающего, бережно доставили самолетом в Ротенбург, где сделали рентген. И лишь через сутки, убедившись, что ни переломов, ни серьезных повреждений нет, специальным самолетом, оборудованным под «летающий госпиталь», вывезли на юг. Все это время ему давали обезболивающие и успокоительные препараты, облегчавшие состояние. Сопровождавший Лея из Ротенбурга американский врач все подтвердил.
– Вас выбросило из кабины упавшего на дерево самолета, и вы сильно ударились о землю спиной. А затем скатились в овраг, склоны которого оказались черт знает чем утыканы – камнями, кочками, пнями… Таким образом, вы и ушибли себе все тело…
– Никаких пней я не помню, – огрызнулся Лей. – Зато помню две черные рожи.
– Среди летчиков авиаполка, которые вас сажали, нет ни одного чернокожего, – возразил Смит. – Летчики были восхищены вашим мужеством и летным мастерством. Они обращались с вами бережно, как с младенцем. И потом, как вы можете что-то помнить, если были много часов без сознания?!
– Помню, – настаивал Лей. – И буду жаловаться в Комиссию Объединенных Наций.
– Только подумай – упасть в неба на дерево, с дерева на землю, а с земли еще и в овраг! – сказал Роберт Маргарите. – Отчего было не сверзиться сразу и в преисподнюю?!
Он поговорил с детьми по телефону. Потом, пока Маргарита отсутствовала, написал-таки жалобу в Комиссию ООН. (Эта Комиссия по военным преступлениям была создана 7 октября 1942 года. В нее вошли пятнадцать стран, в том числе США и Великобритания.)
Лей не знал, что здесь же, под Фридрихсхафеном, находятся сейчас еще трое: Филипп Боулер, Альберт Борман (брат Мартина) и Вальтер Бух. К каждому из них у американцев были особые вопросы. Например, от партийного судьи Буха они надеялись получить «дела» на некоторых членов партийного и государственного руководства, чтобы потом использовать эти материалы в суде. А от Боулера, партийного «куратора» программы «эвтаназии», – материалы медицинских исследований. (В будущем все эти трое пленников покончат жизнь самоубийством.)
Что касается Лея, то он прекрасно сознавал, какие «вопросы» у американцев к нему. Скорее всего, они поймали нескольких военнопленных, выбравшихся из шахты под номером четыре и допросили их. Из двенадцати шахт американцы, таким образом, обнаружат две-три, а вот остальные – никогда. Если, конечно, кто-то им не укажет. «Там, где пахнет золотом, эта недонация работает как профессиональная ищейка, – рассуждал Лей, – и, принюхавшись, конечно, уже взяла след. Но Бормана они пока не нашли, о нем и свои ничего не знают. А вот его «бережно, как младенца», доставили сюда и скоро начнут трясти… как грушу. Сам виноват. Слишком много эмоций и коньяка. Ладно, – уговаривал он себя, – еще поглядим. Я вам еще устрою!»
Он наотрез отказался от всех уколов и потребовал немецкого врача.
И силы бороться, и ирония над врагами и собой, и даже задор – все имело сейчас один источник: Маргарита! Ее присутствие здесь было любезностью американской стороны. Таких «любезностей» будет, по-видимому, еще немало. До поры.
Роберту нужно было как можно скорей объяснить Маргарите все происходящее, а затем вместе принять решение. Вместе! Впервые за все годы их любви он не ощущал в ней твердыни сопротивления, которую ничто не смогло сломить. «Теперь вместе… всё только вместе. Обещай», – попросила она, и он не сказал «нет».
По подсчетам Деница, чтобы вывести армии, противостоящие советским войскам, и беженцев из Восточной Германии за англо-американские позиции, требовалось восемь-десять дней. Для этого нужно было продолжать сражаться хотя бы между Гамбургом и Лауэнбургом, то есть «держать открытой дверь» для всех бегущих от русских в Шлезвиг-Голштинии. Нужно было срочно сдать Западный фронт, но сдать его не играющему в политику Эйзенхауэру, а более независимому Монтгомери. И тот принял от немцев предложение о чисто военной сдаче в Северо-Западной Германии, Нидерландах и Дании, этим нарушив договоренность между союзниками требовать от германского верховного командования капитуляции всех вооруженных сил. Соглашение о перемирии вступило в силу 5 мая, в восемь часов утра.
Дальше свою партию сыграл Эйзенхауэр. Когда Дениц предложил ему принять «безоговорочную частичную» капитуляцию остальных еще воюющих на Западном фронте германских армий, он гневно потребовал «капитуляции на всех фронтах всем трем великим державам». И пригрозил американскими бомбами захлопнуть «дверь в Голштинии».
Таким образом, 7 мая в Реймсе, адмирал Ганс Георг фон Фридебург и генерал-полковник Альфред Йодль подписали протокол о капитуляции германской армии на всех фронтах.
Объяснения все давали (и дают) разные, но один факт неоспорим: за первую неделю мая Деницу удалось увести и отправить к англо-американцам приблизительно три миллиона солдат и беженцев.
Русские по поводу перемирия и этой первой капитуляции крепко выругались. Они еще насмерть бились в Берлине, еще отдавали жизни своих солдат, прошедших четыре круга Дантова ада, а дорогие союзники уже с 5 мая решили жить в мире!
9 мая, в 0 часов 42 минуты по московскому времени в здании бывшего военно-инженерного училища, расположенного в городке Карлсхорст, под Берлином, представители трех родов войск – генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, адмирал Ганс Георг фон Фридебург и генерал-полковник люфтваффе Ганс Штумпф – поставили свои подписи под официальным актом о капитуляции Германии:
1. Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского верховного командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, – Верховному главнокомандованию Красной армии и одновременно Верховному командованию Союзных экспедиционных сил.
2. Германское верховное командование немедленно издает приказы всем немецким командующим сухопутными, морскими и воздушными силами и всем силам, находящимся под германским командованием, прекратить военные действия в 23:01 часа по центрально-европейскому времени 8 мая 1945 года, остаться на своих местах, где они находятся в это время, и полностью разоружиться…
Затем состоялся прием и банкет с шампанским и икрой. Кейтель шампанское пил, как пил бы уксус. Йодль аккуратно пригубил, из вежливости. Фридебург попросил заменить шампанское русской водкой и помянуть всех павших с обеих сторон.
А такова дальнейшая судьба этих немецких военачальников.
«Я верил, но я ошибался. У меня не нашлось сил предотвратить то, что неизбежно должно было произойти, в этом моя вина. Трагично сознавать, что лучшее, на что я был способен как солдат, повиновение и преданность, были использованы для достижения недостижимых целей; обидно понимать, что даже честное исполнение долга может быть бессмысленным. Но такова моя судьба», – так напишет в Нюрнберге Вильгельм Кейтель, приговоренный к смертной казни через повешение. Он откажется от прошения о помиловании, выразив последнее желание: заменить веревку пулей. Но в символической смерти солдата ему будет отказано.
Альфреда Йодля тоже приговорят к повешению. Виновным он себя не призна́ет. А своей жене, в ночь перед казнью, он напишет: «Я отправил на смерть столько людей, что не имею права сам бояться смерти. Смерть для меня не только кара, но и освобождение от тюрьмы и тюремщиков». В 1953 году Йодль будет посмертно оправдан и реабилитирован в Федеративной республике Германия.
Генерал-адмирал Ганс Георг фон Фридебург, или «фюрер подводного флота», не оставил ни писем, ни разъяснений. 23 мая 1945 года, во Фленсбурге, перед арестом правительства Деница, он покончит с собой.
Ганс Юрген Штумпф, заместитель Грейма, один из проигравших «битву за Англию», будет привлечен к суду английского военного трибунала и в 1947 году оправдан.
В первой декаде мая Фленсбург был полностью окружен английскими войсками. Крошечный «анклав» на судне «Патрия» вместил в себя не только номинальное правительство Деница, но и еще одно – правительство при правительстве – «Союзную контрольную комиссию по делам ОКВ» под председательством генерал-майора Рукса. Что они все там делали?