– И… это… вы бы не стали менять? – кивнул куда-то парень.
Метрах в двухстах, в тупике, три облезлых вагона дожидались, пока их прицепят к какому-нибудь поезду. Около них американские солдаты кипятили в больших чайниках воду, прямо на земле открывали банки с тушенкой; рядом стояла машина Красного Креста. Но в ту сторону даже беженцы, сами измученные и голодные, старались не глядеть.
В этих вагонах из концлагеря под Фрейбургом перевозили заключенных. На станции пришлось заняться «сортировкой»: слишком много людей умерло в первый же день пути, но поскольку всю эту партию предписано было доставить а Штутгарт, то мертвых просто складывали в один вагон, отделяя от живых.
Эти живые выглядели еще хуже мертвых, потому что у них были открыты глаза, из которых смотрел ад. Американские солдаты пытались кормить их, но есть могли немногие. Большинство просто смотрело на зеленые деревья, на траву и бабочек, на суетящихся возле вагонов воробьев.
Этот весенний мир был к ним добр и внимателен. Ветер принес запах белой акации, цветущей у здания станции; бабочки садились на протянутые к ним ладони, а воробьи прямо у них на ногах устраивали разборки хлебных крошек. И американские солдаты не отводили взгляда, как их соотечественники, а старались, как могли, часто сглатывая застрявший в горле горячий ком.
Лей тоже не отвел глаз. Полковник Гаррисон, отвечавший за него перед своим руководством, с удовлетворением зафиксировал на его лице сосредоточенно-болезненное выраженье. Потомок лихих переселенцев, имевший в своем роду генерала, вырезавшего до последнего младенца шесть индейских деревень, Гаррисон не принимал того, что одни немцы сделали с другими.
Изможденные, почерневшие и жалкие, те немцы показались ему особенно страшными рядом с этим – в дорогом костюме и тонкой рубашке, с упругим плотным телом и холеной кожей. Лей был симпатичен американцу до этого момента, и вдруг Гаррисон точно прозрел.
– Не хотели бы побывать на их месте?! – резко спросил он Лея и по тому, как тот дернулся, как еще болезненней скривились его губы и дрогнул взгляд, понял, что попал точно: именно об этом и думал сейчас бывший рейхсминистр.
– Я был там, – Лей вздернул подбородок, выдерживая на себе долгий взгляд Гаррисона.
«12.05.1945
Я срочно вылетаю в Берлин. Такая возможность представилась благодаря любезности генерала Паттона. Здесь были сегодня мистер Бранд, мистер Пирсон и генерал Кельц. Тебе оставлены документы. Я вернусь через два-три дня. Пожалуйста, поспокойней.
Маргарита»
Вернувшись в Фридрихсхафен, Лей вместо Греты нашел эту записку и едва справился с собой. Впервые со времени ареста он остро ощутил свою несвободу – физическую и эмоциональную. И если к первой он себя все же готовил, то вторая застала врасплох.
В ночь на тринадцатое мая с ним случилось то, чего давно уже не бывало: температура поднялась за сорок, и ее ничем не удавалось сбить. Находись сейчас здесь Брандт или Керстен, они бы знали, как поступить: всего лишь оставить пациента в покое. Но американские врачи из лучших побуждений развили бурную деятельность, результатом которой стало состояние совсем уж странное: Лей начал активно требовать к себе американские власти. Бредил он настолько реалистично и обвинения его в адрес врачей были таковы, что доктора решили привести к нему кого-то из военного начальства.
Первым, в шестом часу утра, пришел полковник Гаррисон. Он послушал, что говорит ему Лей, вытаращил глаза на докторов и несколько опасливо оглядел комнату. Лей требовал, чтобы ему принесли бумагу и ручку. Гаррисон распорядился требование удовлетворить. Лей взял ручку, помахал ею, как дирижерской палочкой, потом спокойно улегся и тут же уснул. Температура у него начала снижаться и к полудню уже была, как у всех окружающих, многие из которых после этой ночи чувствовали себя больными.
Днем он проснулся, встал, оделся и как ни в чем не бывало собрался позавтракать, чтобы после взяться за изучение документов, которые ему оставили. Полковник Гаррисон, как обычно зашедший поздороваться, спросил, как он себя чувствует и не передумал ли относительно жалобы Эйзенхауэру.
– Вы ее до сих пор не передали?! – возмутился Лей.
– По правилам у меня на это есть три дня.
– Они давно прошли!
– Я говорю о вашей второй жалобе. Так как вы были больны, я, по инструкции, записал с ваших слов. Но… может быть, вы все же передумаете?
Гаррисон протянул лист с двумя печатями: по всей форме составленную жалобу бывшего рейхсминистра и военнопленного, доктора Роберта Лея на обращение с ним американских оккупационных властей.
В этом документе Лей протестовал против того, что после избиения, которому он подвергся, американские врачи лечат его тем, что «подкладывают к нему в постель мертвых детей».
– Вам прикладывали всего лишь пузыри со льдом… – начал полковник.
Лей судорожно скомкал листок:
– Я действовал по инструкции, – продолжал Гаррисон. – Чтобы признать вас даже временно неспособным отвечать за свои действия или слова, требуется присутствие немецкого врача. А вы его сами отпустили, еще в Тутлингене. Я обязан был…
– Пожалуйста, извините меня, – перебил его Лей, возвращая комок. – Очень прошу вас уничтожить… этот бред. Ничего подобного больше не повторится.
– А первая ваша жалоба не была бредом?! – усмехнулся Гаррисон. – Вы фактически оскорбили людей, которые спасли вам жизнь.
– Я заберу ее назад и извинюсь перед Бриттоном. Я просто был болен все это время. Я… извинюсь.
Полковник пожал плечами, сунул комок в карман и, сухо кивнув, вышел.
Лей стиснул себе голову. Она всегда казалась ему такой твердой, надежной, так крепко запертой!.. И как же теперь ему быть уверенным в том, что и еще какая-нибудь из химер не вылетит из нее наружу и не присядет у всех на глазах к нему на плечо, усмехнувшись и показав свои зубки?!
Над Берлином трепетали красные флаги и стоял запах гари, а вдоль канала Купферграбен уже сидели с удочками сосредоточенные рыбаки.
«А я думала, вся рыба в Шпрее до сих пор в обмороке», – пыталась шутить Джессика Редсдейл, когда их машина, петляя из-за бесконечных завалов, пробиралась к нужной им улице.
Милая, добрая Джессика! Это она добилась почти невозможного! Русские, правда, сразу поставили условие: прежде чем выдать тела детей матери Геббельса, допросить ее и фрау Маргариту Лей, крестную мать одной из девочек. К Маргарите интерес был особый, поскольку она была не только Лей, но и Гесс. Однако допрос оказался, скорее, формальностью. Фрау Катарину Геббельс спросили, где она жила последний год, когда в последний раз виделась с сыном – рейхсминистром, чем занимаются ее старшие сыновья и дочь, и, сверив ответы со своими данными, отпустили. О Маргарите все сведения были им заранее предоставлены. В Германии ее не было с тридцать девятого года. Ей задали всего два вопроса: имеет ли она какие-либо известия о старшем брате, из Англии, и с какими русскими авторами работает в качестве переводчицы. Возможно, советские чекисты даже ожидали, что фрау ответит им по-русски. Но Маргарита не смогла преодолеть внутреннего сопротивления. Русские не были виноваты перед ее родиной, напротив, виновата была ее родина, а с нею вместе и она, Маргарита, но эту вину нужно было нести с достоинством.
Русские и американцы сопровождали женщин в морг, затем – на кладбище. Американские офицеры взяли на себя всю физическую работу. Пока они копали могилы, русские стояли в стороне, глядя себе под ноги и по сторонам. Возможно, они выполняли какие-то инструкции, не позволявшие им вмешиваться; возможно, сами не хотели прикасаться к чему-то… но их молодые энергичные лица выглядели сейчас больными, а глаза как будто смотрели внутрь.
Фрау Геббельс все время тихо плакала; ноги ее уже плохо держали, и она, забывшись, жаловалась русскому офицеру, который несколько раз помогал поднять ее с мокрой от дождя травы, что вот, мол, у Есички головка всегда была не тем занята, но невестка-то о чем думала, что дала детей загубить?! Ведь шесть внуков, шесть! А какие были воспитанные, да выдумщики, и какие все разные, а Хельга, старшая, так повзрослела за этот год, так подросла девочка!..
Джессика привезла на кладбище священника; он прочитал молитву над «невинно убиенными». Такие молитвы читались теперь над всеми убитыми или умершими детьми Европы.
Детей похоронили под фамилией Беренд (девичья фамилия матери Магды). На этом церемония была закончена; больше ни на что разрешения не было дано.
Выезжали из Берлина, опять бесконечно петляя. Редкие оставшиеся в живых дома казались разноцветными, а погибшие – все серыми: горы и кучи руин.
Джессика позже вспоминала, как советский чекист спросил: что у нее, американской коммунистки, общего с женой и сестрой фашистских палачей? «Маргарита – мой лучший друг, – ответила я и добавила: – Она и вам не враг. Запомните это. Как оказалось, мои слова для них кое-что значили».
В Рехлине они расстались. Маргарита торопилась вернуться к мужу. Джессика собиралась проводить фрау Геббельс до Дюссельдорфа, а затем лететь в Штутгарт, чтобы сделать серию репортажей о национальном герое Франции генерале Шарле де Голле: его армия вступила в Штутгарт неделю назад.
– Что ты намерена делать? – прямо спросила Джессика Маргариту.
– Хочу поскорей перевезти детей – вернуться уж окончательно. И начать работать. Только еще не знаю – где.
Джессика понимала, от чего это зависит. Советские руководители и лидеры союзников с 42-го года открыто говорили о суде над главными нацистами. Но если президент США Рузвельт в речи от 12 октября 1942 года заявил о наказании «нацистских лидеров, непосредственно ответственных за бесчисленные акты зверств», то русские считали «необходимым предание суду специального международного трибунала… любого из главарей фашистской Германии, оказавшегося уже в процессе войны в руках властей государств, борющихся против гитлеровской Германии» (Из заявления советского правительства от 14 октября 1942 года).