– Я только хотел вас утешить, пробормотал Лей, сознавая, что ведет себя недопустимо.
Четвертые сутки работы почти без передышек давали о себе знать. Офицер треснул кулаком по столу:
– Без всякой пропаганды они и сейчас бы плюнули, если бы вы не сидели тут под нашей защитой! – закричал он. – Но вы такой же трус, как и ваш Адольф, отравившийся крысиным ядом!
Все присутствующие напряглись и уткнулись в свои бумаги. Роберт почувствовал, как у него полыхнуло возле глаз; лицо мгновенно взмокло, точно в него плеснули грязной водой. Он глубоко вздохнул и, сцепив пальцы на затылке, потянулся так сильно, как только мог, сразу ощутив покалывание в голове от прилива крови, рассеявшего спазм бешенства. Потом, выпрямившись, кивнул очередному посетителю, уже сидевшему у его стола и кусавшему губы от этой сцены, свидетелями которой стали еще три десятка человек.
Все продолжили заниматься делом. Но уже через несколько минут из очереди вырвался паренек лет семнадцати и бросился к столу, за которым сидел Лей.
– Почему вы промолчали? – закричал, задыхаясь, мальчик. – Он дважды оскорбил фюрера! Почему вы не ответили? Он оскорбил и вас! Он назвал вас трусом! Почему вы промолчали? Почему? Почему? Почему?!
Мужчина и женщина из очереди схватили его за руки, принялись тянуть и оттаскивать, а он все рвался, кричал, спрашивал, отчаянно не понимая, захлебываясь слезами юного, горького разочарования. Наконец его утащили, заставили замолчать и еще ниже опустили головы, замкнулись, присмирели.
Через некоторое время к зданию подъехала американская полевая кухня, чтобы накормить людей горячим супом. Очередь начала разрываться; все забегали, пытались куда-то посылать детей; те плакали, не понимали… Очередь не сократилась, а только задвигалась – люди предпочитали документы еде.
Американский майор предложил всем тоже пойти пообедать. Выходя, американские офицеры отчего-то особенно дружелюбно старались пропустить немцев вперед, часто заговаривали с ними.
Лей остался сидеть за столом. Он положил голову на руки и постарался отключиться на полчаса. Если бы кто-то сумел проникнуть сейчас к нему внутрь, то поразился бы царящему там безразличию.
Его потрогал за плечо Гаррисон, которому уже доложили о двух произошедших сценах.
– Вам нужно отдохнуть, – сказал он Лею. – Если вы сорветесь, то все тут может закончиться. А дело нужное.
– Не сорвусь, – ответил Лей. – Только оставьте меня еще на полчаса.
– Хорошо, я уйду, – кивнул Гаррисон. – Но и вам здесь незачем оставаться. Вы все отлично организовали; ваши сотрудники справятся и без вас. К тому же к вам вылетела жена.
По тому, как мгновенно напряглось расслабленное тело Лея, он понял: вот его уязвимое место – Маргарита.
– Ваши дети остались с фрау Гесс, в Констанце. Не беспокойтесь за них. Они под охраной и всем обеспечены, – добавил он, внимательно наблюдая: второй спазм напряжения пришелся на имя Гесс.
– Благодарю вас… очень любезно… – пробормотал Лей.
За любезности, однако, пора было бы начинать и расплачиваться.
– У меня к вам две просьбы, – остановил он собравшегося выйти Гаррисона. – У Трудового фронта еще остались непроплаченные контракты с вашими туристическими фирмами. Среди них два десятка мелких. Эти, я думаю, никаких репараций не дождутся, а разорятся уже сейчас. А мне бы этого не хотелось. Я бы мог передать вам документы и деньги; там не так много – миллионов сорок, в долларах. Только для этого придется съездить в Ахен.
Гаррисон про себя свистнул. Сорок миллионов каким-то турфирмам – одним взмахом из рукава! Начальство, видимо, хорошо знало, что делало, приставив его, опытнейшего офицера секретных служб, к этому «крезу», у которого, похоже, по всей Германии растыканы тайники.
– Вторая просьба, – продолжал Лей. – Я довольно долго жил здесь… Мне бы хотелось взглянуть на свой дом. Это близко, через три улицы. Я просто взгляну и вернусь обратно.
Гаррисон кивнул:
– Конечно, поезжайте. Только… если жили восточнее или южнее, то там одни руины.
– Значит, погляжу на руины, – ответил Лей.
Его дом уцелел, хотя и выглядел так, точно перенес оспу. Осколками кое-где сбило лепнину, раскрошило маленькие колонны под балконами; упавшая липа свои толстые нижние ветки, как пальцы, запустила в окна первого этажа, где были зал для танцев и оранжерея. В этой оранжерее его жена (его первая жена) чего только не выращивала поначалу! Он привел ее сюда – очень юную, строгую, тогда страстно любимую – и собирался прожить с нею здесь всю жизнь, казавшуюся бесконечной. На втором этаже – их спальня, где впервые вскрикнул их второй сын, позже появилась дочка. Наверное, уже нигде и никогда он не бывал так бездумно счастлив, как в этом доме, в котором после Первой войны начиналась новая жизнь.
Теперь, после Второй войны, дом стоит все такой же, готовый принять в себя продолжение жизни… Удивительно – сколько людей, должно быть, вот так же смотрят сейчас на свои руины, лаская их взглядами, вдыхая в них жизнь… А он – перед живым домом, как покойник, которого навсегда отсюда вынесли. У него даже не было желания войти внутрь, поглядеть, может быть, на прощанье, на свой рояль, подарок матери. А следовало бы войти! Подкатить рояль к окнам, раскрыть их все настежь и сыграть из Бетховена, Чайковского или Шопена! Вот это было бы настоящим прощанием, достойным хотя бы тех чувств, которые некогда питал к нему этот город. «А может быть, как раз, когда я стал бы играть Бетховена, в меня и полетел бы первый камень? Кто знает…» – подумал Лей.
Он вернулся и застал только что прилетевшую Маргариту. Глаза у нее были тревожные. Роберт объяснил, что ездил взглянуть на свой дом – стоит себе, даже стекла не все выбиты.
– Послушай, – сказала она, – я тут должна заняться кое-чем, пока американцы соглашаются. Нужно устроить детские спальни, поскольку очередь на несколько дней. Я это смогу организовать быстро. Американцы со мной очень вежливы. А ты, пожалуйста, поешь что-нибудь. Уже можно.
– В каком смысле? – не понял Роберт.
– В таком, что у тебя уже пупок прирос к позвоночнику.
Лей посмотрелся в зеркало. Да-а… Вот чего он никогда не позволял себе ни при каких жизненных обстоятельствах, так это подобного отражения. Конечно, он тут не на курорте… Однако побриться-то ему никто не мешает да и рубашку переменить. Вид уже приближается к такому, с каким не стыдно предстать перед «судом народов».
Они выехали в Ахен уже в сумерках под конвоем из пяти американских бронированных вездеходок. Здесь, в Северной Вестфалии, американцы до сих пор еще не чувствовали себя так спокойно, как на юге. В районе Дюрена недавно произошло несколько ночных перестрелок; между Дюреном и Ахеном взорвали железнодорожное полотно; постоянно шатались какие-то группы и группки переодетых в штатское молодчиков, открывавших шальной огонь по двигающимся к центру страны колоннам союзных войск.
– Тебе в самом деле так важно расплатиться с этими фирмами? – спросила в машине Маргарита.
Роберт смотрел перед собой в синеющее стекло машины, за которым уплывали от него знакомые рощицы по краям пригородного кёльнского автобана, и ответил так, как спрашивают, когда знают ответ:
– Ты хоть когда-нибудь мне верила?
– Всегда верила, – ответила Маргарита.
Это была правда. Но ему хотелось слышать ее еще и еще раз.
А она потому и приехала, что поверила и в его боль, и в его ужас перед этими наступающими сумерками, приехала, чтобы держать его руку и тогда, когда наступит для него ночь.
…Они много говорили с Эльзой. Говорили все проведенные вместе дни. Двойняшки занимались подросшим Буцем, всюду брали его с собой, понимая, как важно сейчас их мамам побыть вдвоем, чтобы принять какое-то решение.
– Если бы я могла поехать к Рудольфу! Если бы я только могла… я бы поехала, Грета. Я бы оставила тебе Буца и поехала бы! – сказала Эльза.
Но Эльза не могла поехать в Англию, где пятый год держали в заключении ее мужа – бывшего заместителя фюрера Рудольфа Гесса.
Машину сильно дернуло. Маргарита подумала, что они попали колесом в воронку от снаряда или наткнулись на что-то, но тишину распорола автоматная очередь; за ней другая. Огненные трассы то плотно – одна к одной, то зигзагами вырывались со стороны моста. Из броневиков, шедших впереди, тут же ответили; раздалось несколько взрывов; машину снова дернуло и развернуло. Шофер выскочил с автоматом и, открыв боковую дверцу, крикнул, что они должны немедленно перейти в броневик. С другой стороны к их машине подбежал американский капитан с тем же требованием – срочно покинуть «виллисы» и перебраться в вездеход. Он скороговоркой объяснил, что это, по-видимому, части той дивизии СС, что несколько дней назад перешла бельгийскую границу и теперь прорывается куда-то в район Рондорфа. Очереди внезапно стихли.
– Что вы будете делать? – спросил Лей Фила Мерфи американского капитана, руководившего движением их колонны.
– А черт его знает! – ответил тот. – Две наши машины уже на мосту; с той стороны въехали их «пантеры». Одно из двух – или мы их скинем в реку, или они нас.
– А повернуть назад нельзя? – спросила Маргарита.
– Пожалуйста, миссис, перейдите в бронемашину, – ответил на это капитан.
Роберт и Маргарита влезли в броневик, и Лей, подняв воротник куртки, тут же устроился спать. В машине они остались одни. Маргарита взяла наушники и, послушав работавшую рацию, дала послушать Роберту. Мерфи запрашивал информацию о колонне эсэсовцев.
– Я не стану ни во что вмешиваться, – буркнул Роберт.
Маргарита продолжала слушать… Подкрепление к американцам подойдет не раньше чем через час, и, судя по высланным силам, группировку СС составляли около двадцати «пантер».
– А если попытаться выйти с ними на связь, сказать, чтобы отходили, – предложила Маргарита.
– Похоже, у них рация другого диапазона, а то они уже начали бы нас размазывать… Отключи всё, быстро! – вдруг шепотом скомандовал он.