В одну из бессонных ночей, бродя в лихорадке по палубе «Патрии», Гиммлер увидел… фюрера. Гитлер молча усмехнулся.
Оставалось единственно возможное и еще имеющее какой-то смысл: лично явиться к Монтгомери и взять на себя всю ответственность за своих подчиненных.
Навозная куча на «Патрии» только жужжала, однако отказывалась помочь: ни самолета, ни достойного сопровождения, ни даже приличных машин… Все одобрили его решение лично предстать перед Монтгомери, но ни один не желал быть заподозренным в причастности. И Гиммлер покинул Фленсбург налегке, с секретарем Брандтом и врачом Карлом Гебхардом. (Своего адъютанта Гротмана он еще раньше отправил доставить часть сотрудников на базу под Рондорф, где они должны были получить новые документы, иностранные визы и прочее. Кое-кому делали там даже пластические операции.)
Далее на две недели Гиммлер и его спутники выпали из истории и вернулись в нее только 23 мая, по иронии судьбы в день ареста правительства Карла Деница всех троих задержали британские посты.
Гиммлер снял с глаза черную повязку, помогавшую ему оставаться неузнанным при переходе через Голштинию, надел очки и, назвав свое имя коменданту лагеря 031 капитану Сильвестеру, потребовал предоставить ему возможность встречи с Монтгомери. Срочно прибывшим сотрудникам Secret Service[1] он повторил то же самое – требуется немедленная встреча с фельдмаршалом!
Существует несколько версий последующих событий. Но достоверно известно лишь о предсмертной минуте рейхсфюрера. Из опасения лишиться последней капсулы с ядом (остальные у него уже были изъяты), которую Гиммлер спрятал во рту, он, скорее, импульсивно, чем сознательно, раздавил ее зубами и спустя пару секунд рухнул к ногам начальника секретного отдела английских экспедиционных сил и собиравшегося произвести осмотр врача.
Еще достоверно – Гиммлер не хотел умирать. В последние годы, получив огромную власть, сопоставимую разве что с властью восточного деспота, он не то чтобы пресытился ею, а как-то отошел от «конкретных дел», позволил себе заняться «формой» – обрядовой, церемониальной стороной «ордена СС», его, так сказать, оформлением. Теперь, поздней весной 45-го года, оказавшись вне привычных декораций, без своего мундира и орденов, Генрих Гиммлер и не думал унывать. Сидя на обочине пыльной дороги (машина у них сломалась еще в начале пути), он говорил своим спутникам, что ощущает себя олимпийцем, ненадолго сошедшим с горы – поглядеть на возню смертных, приобщиться к их чувствам, а то и просто походить по траве, которую он годами видел лишь как пучки и клочки среди вековой каменной кладки Вевельсбурга.
Приближаясь к своему сорокапятилетию, Гиммлер не собирался сдаваться без борьбы, безропотно соглашаться на роль штатного палача фюрера – какого-то монстра, выпивающего ежедневно перед обедом по стакану теплой крови.
«Я всегда сторонился трибун и подиумов, – сказал Гиммлер своим спутникам, – но теперь я к этому готов. На любом судилище я докажу, что работа по очищению человечества велась нами со всею возможною гуманностью. Мы первыми взялись приостановить деградацию и вырождение на том этапе, когда это еще можно было бы сделать относительно цивилизованными методами. Конечно, евреи снова поднимут вой, станут кидаться в падучую, и, конечно, найдутся те, кто будет оплакивать их жертвы. Но! Мы должны были вывернуть перед человечеством его собственное лицемерие по отношению к этой постыдной нации».
Прогулка по Ахену стала короткой. Город был полон американских солдат, и Лей снова почувствовал тошноту.
Маленькое «французское» кафе в саду возле кирхи, которое много лет тщетно пытался выжить отсюда местный пастор, совсем не переменилось. Роберт и Маргарита присели за крайний столик, над которым нависала могучая ветка конского каштана, вся в белых свечках. Лей, отвернувшись, смотрел в сад, пока Маргарита делала заказ улыбчивому хозяину. Ему неприятна была даже такая небольшая «перемена ролей»; к тому же он вспомнил, что у него нет с собой ни пфеннига. «А ведь она сможет без меня, – просто вошла в голову мысль. – Все сможет: и жить нормально, и детей поддержать и… счастливой еще будет».
– Роберт, я все время думаю, – начала Маргарита, тоже вглядываясь в зелень между клумбами, – нужно сказать детям о Хельге. Может быть, тебе самому поговорить с Генрихом?
Лей вопросительно посмотрел на жену. Грета кивнула:
– Да. Хельга Геббельс была первой любовью нашего мальчика.
Роберт задумался, припоминая:
– В прошлом году… когда мы неделю провели в Берне, я увидел у него два рисунка. На одном – девушка на облаке, на другом – она же, в венке из листьев… Я еще подумал: кого она мне напоминает? Хорошо, я поговорю. Только почему ты думаешь, что я это сделаю лучше тебя?
– Потому что, когда им больно, слезы… они бегут ко мне. Но если – страдание, ты им нужен. Взрослеют, – ответила Маргарита.
Хозяйка принесла тарелки и бутылку вина. Солнце, пройдя лучами сквозь наполненные стаканы, отбросило на белоснежную скатерть светло-вишневые блики. Лей чувствовал, как и в него входит это тепло, как опять зашевелились простые желания: выпить вина, утолить голод, спокойно посидеть за круглым столиком, как миллионы безмерно счастливых, не сознающих, насколько они счастливы. Он невольно задержал взгляд на паре, сидевшей на другом конце полуоткрытой веранды. Мужчина был примерно его возраста; женщина лет на десять старше Маргариты. Через десять лет Маргарита вот так же будет сидеть под веткой каштана – и «ничего, кроме хрупкого воспоминания…».
– Что ты? – не глядя, спросила она.
– Если можно будет передавать книги, пришли мне «Собор Парижской Богоматери», только непременно на французском, – усмехнулся он.
Маргарита не улыбнулась, но солнце точно бы прошло и сквозь нее. Вот так он швырял ее из надежды в отчаянье, из отчаянья – снова в надежду…
Она первой заметила, как возле кирхи остановился «виллис» Гаррисона.
Полковник был в машине не один. Вместе с экспертной комиссией, прибывшей в Ахен, чтобы исследовать «французские трофеи», в город прилетел и шеф Гаррисона Ален Даллес.
5 июня в Берлине началась встреча трех командующих стран-победительниц в связи с предстоящим разделением Германии на зоны оккупации. Америке еще предстояло воевать с Японией: нужно было изыскивать резервы – хотя бы десять дивизий для переброски в район Тихого океана. Американцы и англичане, по договору, собирались отвести войска на запад, по фронту на 650 километров и в глубину на 250; вся та обширная территория должна войти в зону русских, с чем никак не мог примириться Черчилль. Английский премьер донимал Эйзенхауэра советами, которые того раздражали. Генерал не собирался, как настаивал Черчилль, «все проблемы с русскими превращать в политические» и, в свою очередь, советовался со всезнающим Даллесом.
Даллес понимал, что Германия только под взглядом с острова выглядит раздавленной и разбитой. Энергичные, упорные и озлобленные немцы быстро соберутся со своим арийским духом и встанут на прежний путь, если их не разметать по «зонам» и не изолировать от их лидеров в самое ближайшее время. Вот чем следует сейчас заниматься, а не препираться с русскими, как внушает Черчилль! Расчленением Германии Даллес рекомендовал президенту и Эйзенхауэру заниматься со всей твердостью, даже ценой уступок; национальных лидеров же он взял на себя, обещав до первого августа составить о них окончательное представление.
Из главных вождей самыми перспективными были трое: Шахт, Шпеер и Лей. Шахта следовало подвести под оправдательный приговор; Шпеера – под минимальный срок. С Леем было сложнее; он, как глава орготдела НСДАП, оказывался вне доводов защиты по многим пунктам, но он же был и самым ценным из троицы: после почти несомненной гибели Бормана Лей – единственный, кто владел полной информацией о золоте НСДАП. Для него у Даллеса был разработан особый сценарий, который пора было приводить в исполнение.
Даллес был очень доволен ахенским сейфом с платиной и рекомендовал Эйзенхауэру и Клею выполнить условие и семьдесят пять процентов этих средств распределить так, как требовал Лей.
Сегодня Даллес прилетел в Ахен с намерением расставить кое-какие «точки». Гаррисон, как ему казалось, хорошо поработал со своим подопечным: Лей вел себя разумно, и можно было переходить к следующему этапу: впрямую обсуждать с ним цену его частного и политического будущего.
– Я думаю, что человек с такой высокой самооценкой не станет долго торговаться, – весело сказал Даллес Гаррисону. – Но он имеет право точно знать, за что станет платить. Ты говорил ему, что мы беремся сделать ему новый имидж и со временем вернуть публичность и что это будет гарантировано?
– Нет, мы не говорили, – как-то вяло отвечал Гаррисон. – Но мне кажется… он все меньше склонен… покинуть Германию.
– У тебя, Джонни, усталый вид, – Даллес похлопал его по плечу. – Отдохни, старина, а я пока поработаю с этим господином. Кстати, и с его супругой тоже. Ее удивительный брат так искусно симулирует амнезию, что убедил психиатров, которые с ним занимаются. Наши коллеги из Secret Service изыскивают способы повлиять на его память, в частности, например, через любимую сестру.
Этот разговор велся в «виллисе», который на последних словах как раз остановился на площади возле кирхи, откуда была видна веранда «французского» ресторанчика.
Заканчивая разговор с шефом, Гаррисон заметил, как Лей и Маргарита, встав из-за стола, спустились в сад и пошли по тропинке, огибающей кусты сирени. За кустами был большой газон; на нем хозяин ресторана обычно косил траву для своих кроликов, и Роберт ощутил непреодолимое желание подышать этим теплым тонким духом.
О чем-то таком Гаррисон догадался и сказал Даллесу, что разговор лучше отложить: Лей сейчас «не адекватен». На что шеф снова посоветовал ему отдохнуть.
– Послушай, я на ногах только вторые сутки, и это уже заметно, – снова попытался возразить Гаррисон. – А он… да я уже сбился со счета, – четверо… пять суток почти не спал. К тому же всякие эксцессы… И вообще, подобный разговор преждевременен.