С этим вопросом он и полетел в Нюрнберг, формально, чтобы показать ей список обвиняемых и проект устава Международного трибунала, который страны-победительницы собирались учредить в течение первой недели августа, на самом же деле – чтобы увидеть ее.
Гаррисон привез и проекты обвинительных заключений против двадцати четырех человек. Он надеялся, что Маргарита ознакомится с ними постепенно, в щадящем для себя режиме… А она, пробежав глазами документы, позвала детей. Прямо при нем, полковнике спецслужб США, она вслух прочитала сыну и дочери список обвиняемых, а затем пункт 2 из раздела о целях оккупации Германии, статьи «Политические принципы»:
«Убедить немецкий народ, что он понес тотальное военное поражение и что он не может избежать ответственности за то, что он навлек на себя, поскольку его собственное безжалостное ведение войны и фанатическое сопротивление нацистов разрушили германскую экономику и сделали хаос и страдания неизбежными».
Затем, положив листок в папку с остальными документами, протянула ее сыну. Мальчик взял, и они с сестрой ушли. Гаррисон был потрясен. Несколько минут он пытался подобрать слова для начала разговора. Здесь, в Нюрнберге, где союзники договорились провести небывалый в истории процесс над «главными военными преступниками нацистской Германии», ей, сестре «номера два» и жене «номера четыре», надлежало существовать очень тихо, не привлекая к себе внимания. Однако она и тут оставалась собой: работала в родильном доме и в городской управе, а двойняшки – в архиве бывшего Трудового фронта, помогали восстанавливать документы.
Она сидела перед Гаррисоном, держа на коленях белый халат, который только что сняла, выйдя из машины. Светлые волосы, целый день упрятанные под косынкой, отдыхали на плечах; веки были полуопущены; грудь дышала медленно, тоже отдыхая. День и ночь за ней охотились журналисты, но все их атаки умело отбивала верная Джессика.
– Джон, я благодарна вам за то, что вы снова стремитесь проявить деликатность, – начала Маргарита. – Но теперь для нас, немцев, наступило время прямых вопросов, на которые мы обязаны отвечать. Я готова.
– Маргарита… – он все же запнулся.
Она подняла и снова опустила глаза.
– Маргарита, я только хочу понять вас. Казна нацистской партии могла бы послужить восстановлению Германии. Если бы ваш муж поступил с ней так, как с сейфами, это было бы гарантировано. Вы имеете на него огромное, решающее влияние, но в данном случае не используете его. Почему?
Она снова подняла глаза и не опустила.
– Потому что… потому что люблю мужа больше Германии. Больше всего.
Гаррисон почувствовал, как в нем, подобно взорванному дому, тяжело оседает надежда. Он понял, что проиграл, – отдельное, «частное» поражение на фоне общих побед.
Позвонил Даллес с веселым рассказом о том, как его «подопечный» славно проводит время, купаясь с «нимфами» в ручье и слушая Орсона Уэллса.
– Уверяю тебя, он вполне созрел для приятных перемен, – бодро информировал шеф. – Я не вмешиваюсь, как ты просил, но поторопись! Мы должны сделать официальное заявление. Русские и англичане уже нервничают, требуют полный список наличности. Поторопись, старина!
«Вы слишком рано почувствовали себя хозяевами в стране, которой не понимаете», – вспомнился Джону упрек Маргариты.
После прямого отказа Роберта Лея передать американскому правительству золотой запас НСДАП (и переехать с семьей в Соединенные Штаты) полковник спецслужб Джон Гаррисон подал в отставку, взяв на себя ответственность за провал порученной ему операции.
В эти же дни журналистка Джессика Редсдейл получила сведения о точном местонахождении Лея на конец июля 1945 года. Из того же источника она узнала и о том, что с 27 июля к нему начали активно применять психотропные препараты.
Зная, чем рискует, Джессика не молчала ни одного дня. 4 августа американские газеты вынужденно оповестили мир о том, что нацистский преступник Роберт Лей, скрывавшийся в Баварских Альпах под чужим именем, пойман и разоблачен.
«…В альпийском костюме, при батарее из пустых бутылок, проводил время этот известный деятель, надеясь укрыться за поддельными документами на имя доктора Дестельмайера. Застигнутый врасплох, в полупьяном виде, в горном охотничьем замке, он всячески пытался вывернуться, отрицая собственную личность, но был полностью разоблачен», – писали газеты. Одна из заметок заканчивалась словами: «Вы проиграли, доктор Лей!»
6 августа американцы сбросили на японский городок Хиросима первую атомную бомбу.
Часть III
Через фильтрационный лагерь Оберурзель под Франкфуртом, где сейчас находилась ставка Эйзенхауэра, пропускали почти всех бывших вождей Третьего рейха, предназначенных для доставки в Нюрнбергскую следственную тюрьму. Американские власти на несколько часов собрали их в большом зале комендатуры, точно на смотр – бессмысленный, поскольку все процедуры уже были пройдены ранее и оттого еще более унизительный.
– Очень рад вас видеть, – приветствовал каждого входящего в зал полковник Эндрюс, начальник Нюрнбергской тюрьмы. – Прошу, проходите, располагайтесь.
«Располагаться» здесь было негде: вдоль стен стояло лишь несколько коротких и узких скамеек, на которых всем даже места не хватило бы. Одну тут же целиком занял Функ, сказав, что у него болят ноги; на других разместились Шахт, фон Папен, фон Нейрат и Кальтенбруннер; остальные предпочли остаться на ногах. Фон Риббентроп стоял у стены, чуть склонив вперед голову, точно так, как прежде стоял на дипломатических приемах, олицетворяя достоинство и такт. Штрайхер бегал у окон, то и дело что-то высматривая на улице. Геринг размашисто вышагивал, выписывая сложную траекторию с острыми углами. Дениц тоже ходил, и оба прилагали массу усилий, чтобы постоянно находиться в максимальном отдалении друг от друга. Фон Ширах задумчиво глядел в окно и, казалось, весь ушел в воспоминания. Тем не менее именно он первым повернул голову в сторону двери, в которую вошел Роберт Лей. Остальные почти не отреагировали на появление коллеги, которого не видели около четырех месяцев. С Леем поздоровались только фон Нейрат, Шахт, Риббентроп; четко, по-военному, кивнули Йодль и Дениц. К нему подошел один фон Ширах и протянул руку.
– Я рад, что вы с нами, – сказал он и смутился.
– А где мне быть? – буркнул Лей, мрачно оглядывая соратников. Он не ожидал такого приема.
Может быть, впервые в жизни, подъезжая сегодня к Оберурзелю, Роберт ощутил даже какое-то подобие тепла в груди от мысли, что сейчас увидит своих – и на тебе: такая встреча! Вместо тепла сразу появился озноб; начало слегка поколачивать. Он отошел к свободному окну и стал смотреть на шевелящиеся от дождя и ветра кусты вдоль дорожки, по которой только что шел сюда совсем с другим чувством.
– Вам нездоровится? Возьмите мою куртку, – предложил фон Ширах и сам накинул ему куртку на плечи.
Никогда прежде Бальдур фон Ширах не допустил бы подобной фамильярности, но теперь он сделал это, бросив вызов.
– В чем дело? – резко спросил Лей.
– Они думают, что вы… выдали американцам… Одним словом, будто бы вас за это… – зашептал Ширах.
– Спихнули в общий отстойник? – еще громче бросил Лей. – Кто так думает?
– Лично я спорил, – воскликнул Функ, спуская ноги со скамейки. – И, как это очевидно, оказался прав.
– Ничего не очевидно! – остановившись посередине комнаты, взмахнул рукой Геринг. – Откуда мы могли знать?! По тому, что доносилось, очень даже не очевидно!
– Сомнения в самом деле возникали, – нервно пояснил Ганс Франк, тоже подходя к Лею. – Но я верил… просто ждал. Похоже, они с вами поработали?
Лей, закутавшись в куртку, снова отвернулся. Он понял, в чем его заподозрили. Скулы крепко свело обидой.
Все чувствовали себя неловко. Только на лице Альберта Шпеера было написано удовлетворение. Еще мог порадоваться Кальтенбруннер, который всех здесь считал предателями, а Лея – в первую очередь. Кальтенбруннер, однако, не радовался и вообще не следил за происходящим. Он сидел у стены, откинув голову и закрыв глаза. Последнее время его мучили такие головные боли, что мутилось сознание. Геринг, напротив, ощущал себя бодрым и полным сил; негодование в нем бурлило и пузырилось, как вулканический кратер; негодование было доминантой его чувств и распространялось на всё.
Геринг уже собрался энергично первым подойти к Лею, хлопнуть его по плечу и высказаться по поводу говнюков американцев, которые «всем им врали», но его опередил Штрайхер. Он сказал, что американцы «суки», однако своей цели не достигли: не сумели-таки внести «раскол» в их ряды, но что и сами они «хороши», хотя никто «по-настоящему не поверил», просто их всех насторожила история с исчезновением Бормана и со вскрытыми сейфами… Штрайхер сделал паузу, видимо, ожидая от Лея каких-то объяснений, но, не дождавшись, закончил тем, что за всех извинился.
Вошел полковник Эндрюс с четырьмя офицерами. Он держал в руке листок с фамилиями; первым в списке значился Геринг. Назвав его имя, Эндрюс кивнул и указал рукой на то место, куда Герингу следовало встать. Геринг, восприняв это лишь как подтвержденье своему первому месту, спокойно перешел, куда ему было указано. Вторым полковник назвал Гесса, которого здесь не было. Пометив что-то в списке, Эндрюс вызвал Риббентропа. Тот, помедлив, пожал плечами и встал рядом с Герингом. Четвертым был назван Лей. Эндрюс ждал. Лей ответил короткой фразой. Эндрюс достаточно владел немецким, чтобы понять.
– Обвиняемый Роберт Лей, встаньте, куда вам указано, – Эндрюс ткнул пальцем, не теряя самообладания.
Лей естественно не сдвинулся.
– Я полагал, господа, что мы обойдемся без подобных сцен, поскольку все наши требования разумны и продиктованы необходимостью, – сказал Эндрюс. – Я всего лишь собирался вернуть вам личные вещи перед отправкой в Нюрнберг и сделать это в удобной для всех форме.
Он продолжил перекличку. Пятым был назван Кейтель, который стоял отвернувшись. Шестым – Кальтенбруннер, с трудом открывший глаза. Седьмым – Альфред Розенберг, за ним Франк, Фрик, Штрайхер, Функ, Шахт, Ширах и т. д. (Последним– Ганс Фриче, находившийся в плену у русских вместе с адмиралом Редером.)