Вечером врачи пришли к выводу, что болезнь носит выраженный нервный характер, и просто поразительно, как еще справляется сердце. Перепробовали уже все средства, и только психолог Гилберт (мнения которого не спрашивали) настаивал на одном: свидании с близкими.
– Или дадите ему свидание с женой, или вычеркнете из списка обвиняемых, – заявил он английскому и советскому представителям, которые были против всяких нарушений. – Выбирайте.
Наконец четыре стороны согласились на такое свидание в присутствии четырех наблюдателей.
– Надеюсь, вы уже побеседовали с фрау Лей? – уточнил у Гилберта Аллен Даллес. – До предъявления обвинений остается меньше двух недель, а тогда наши возможности будут сведены к нулю. Фрау Лей это понимает?
Гилберт кивнул.
– Перед свиданием посвятите ее в детали, думаю, пора. Если все пойдет, как мы рассчитываем, мы дадим ей знать. Джон, вы… у вас какие-то сомнения?
– Нет, сэр.
Даллеса что-то настораживало сейчас в Гилберте. Подобное он уже наблюдал. В ком же? Не пришлось и напрягать память: Гаррисон! Та же скупость в ответах, тот же отклоняющийся взгляд… Всех, кто имеет дело с Леем, поражает какая-то инфекция…
– В вашем отчете, Джон, ясно сказано: под суд он не намерен идти. Очень к месту эта симуляция! Вы объяснили фрау Лей, что ее драгоценный супруг наконец созрел для разумных решений? – прямо глядя в лицо Гилберту спросил Даллес.
– Нет, сэр.
– Так объясните!
«Когда люди научатся читать без спросу чужие мысли, мир погибнет», – сказал себе Гилберт, глядя в глаза Даллесу.
– Фрау Лей уже приняла все решения, в корне которых благо ее мужа. Как она его понимает, – ответил он.
– Всё хорошо сказали. Кроме последнего, – устало усмехнулся Даллес. – Вы опытный психиатр, объясните мне, что это за парочка? Чего они добиваются?
– Боюсь, что разного, сэр.
– Разного? Он хочет жить, выбраться отсюда и жить. Они все этого хотят! А она… его любит, мне это совершенно ясно. Так как же – разного? Не чересчур ли вы все усложняете?
– Хотят они одного, – кротко согласился Гилберт.
Даллес помолчал с поднятыми бровями. Снова это было похоже на то, о чем, по сути, говорил и Гаррисон.
– Безусловно одно, сэр, – пояснил Гилберт: – фрау Лей считает своего мужа глубоко виновным. Но с этим ее любовь еще справилась бы. Однако она убеждена, что виновным считает себя и он сам. Поэтому «выбраться» ему пока некуда.
Даллес еще подумал, покачал головой:
– И вы в это верите?! А может быть, вы от них просто устали, старина? Тут один Геринг с ума сведет! А вы с ними ежедневно, по столько часов! Может быть, вам отдохнуть? Впрочем, я только так, в порядке дружеского участия, – быстро добавил он, вспомнив отставку Гаррисона, спор с которым еще не был завершен.
Гаррисона очень не хватало в Нюрнберге. Но Гаррисон категорически отверг бы план «Фариа»: единственный оставшийся способ изъять Лея из Нюрнбергской тюрьмы – вынести вперед ногами, как описано у Дюма в «Графе Монте-Кристо». Но Гаррисон ошибался! Лей уже начал подыгрывать, мощно и убедительно. Если его жена действительно стремилась отсечь для своего мужа всякую возможность возвращения в политику, то теперь она этого добилась: теперь он Монте-Кристо. В чем же сомневается Гилберт? В том, что для страстно любящей женщины есть нечто более страшное, нежели сделаться вдовой?..
В тот же день Маргарите было разрешено навестить мужа в тюремном госпитале.
Свидание было коротким, в присутствии четырех человек. Но хотя бы одна правота Гилберта подтвердилась: температура у Лея упала и за тридцать восемь больше не высовывалась.
«…В больничной палате я, как старым друзьям после разлуки, радовался обычным вещам: зеркалу, вилке, горшкам с цветами… Первую ночь не снились уроды, а снился я себе сам… Стою в зале суда… сейчас должны объявить приговор – смертную казнь. Вдруг появляется дух, в стиле сюр, и сообщает, что он мой ангел-хранитель и наделен кое-какими правами. Например, он может прямо сейчас в зале превратить меня в семилетнего ребенка и таким образом оконфузить суд, а меня спасти от смерти. Оконфузить суд мне очень хочется, и я соглашаюсь… Я вижу себя семилетним, точнее сказать – себя в теле семилетнего. В Трибунале замешательство… Все понимают, что я это я, что все во мне прежнее, уже приговоренное к казни, но только маленькое. Смешно было глядеть, как они бегали, совещались… Но тут в зале я вижу тебя. Я спрашиваю своего ангела, может ли он мне кое-что вернуть. “Не могу, – отвечает, – жди, пока само вырастет”. Десять лет ждать? И на черта они мне! “А все можешь вернуть?” – спрашиваю. “Все могу. И виселицу в придачу”. В этот момент я по-настоящему испугался: вдруг он сейчас исчезнет, так же? как возник? и оставит меня семилетним. Я проснулся, кажется, с воплем: “Верни мне мое обратно!..”, потому что меня потом спрашивали что у меня пропало, где и когда… Здесь все друг друга подозревают: американские врачи следят за английскими, английские – за французскими и американскими. Русские самые квалифицированные; они напоминают наших, тех, что прошли войну, – своей универсальностью. Строгий русский хирург, выслушав, что именно у меня “пропало”, с усмешкой подписал “рецепт” на следующую порцию лекарства… в виде тебя.
Р. Л. 17:30. 04.10.1945»
Свидание разрешили повторить. До тюремных ворот Маргариту проводили дети: Генрих, Анна, двадцатилетняя Элен и восьмилетний Буц, который, узнав, что отец вернулся в Германию, упросил, чтобы и его взяли.
Прижавшись всем телом к ограде, мальчик как зачарованный смотрел на окна Дворца правосудия: ему казалось, что в каждом из них он видит своего отца.
Этот октябрь начался с дождей, но дни были теплыми, и повсюду сквозь обломки и мусор пробивалась трава, тянулись стебельки цветов; некоторые, самые сильные, даже рискнули раскрыться. Перед Дворцом правосудия чудом уцелела клумба, заложенная до войны из многолетников. С верхних этажей еще не разглядели, что в самом центре ее пламенеет аккуратная свастика из алых гераней. В Нюрнберг съезжались адвокаты, но никаких материалов не получали, хотя до начала процесса, назначенного на 20 ноября, оставалось всего полтора месяца. К тому же немцев-адвокатов ждал здесь «сюрприз» в виде американской практики судебного разбирательства, при которой судья бесстрастен и недвижим, как сама Фемида, а обвинение и защита грызутся, как два отвязанных пса. Все требования защиты передать ей материалы обвинения, впредь будут натыкаться на вопрос: «Какие именно? Назовите точно, что вы хотите получить» – что было равносильно требованию описать мебель в запертой комнате.
Когда прибыло шесть тяжелых грузовиков, доверху заполненных документами по СС и следователи начали с ними работать, отношение к адвокатам сделалось уже откровенно неприязненным, а порой и просто грубым: на них словно перекладывалась часть вины их будущих подзащитных – той немецкой вины, которая была коллективной. Отвечать же перед Нюрнбергским трибуналом предстояло: Герману Вильгельму Герингу, Рудольфу Гессу, Иоахиму фон Риббентропу, Роберту Лею, Вильгельму Кейтелю, Эрнсту Кальтенбруннеру, Альфреду Розенбергу, Гансу Франку, Вильгельму Фрику, Юлиусу Штрайхеру, Вальтеру Функу, Гельмару Шахту, Густафу Круппу фон Болену, Карлу Деницу, Эриху Редеру, Бальдуру фон Шираху, Фрицу Заукелю, Альфреду Йодлю, Мартину Борману, Францу фон Папену, Артуру Зейсс-Инкварту, Альберту Шпееру, Константину фон Нейрату и Гансу Фриче (двадцать четыре человека) – индивидуально и как членам любой из следующих групп или организаций, к которым они соответственно принадлежали, а именно: правительственному кабинету, руководящему составу национал-социалистической партии, охранным отрядам национал-социалистической партии (СС), включая службу безопасности (СД) и государственной тайной полиции (гестапо), штурмовым отрядам германской национал-социалистической партии (СА), генеральному штабу и высшему командованию Германских вооруженных сил.
Оставив детей за оградой, Маргарита в сопровождении охранников прошла мимо часовых и морга в здание тюремного госпиталя, где ее встретили другие конвоиры и провели наверх. Роберту переменили палату; теперь он лежал в маленькой, метров десяти, в которой ждали всё те же четверо «наблюдателей», больше наблюдавшие друг за другом, чем за Леем. С появлением Маргариты они встрепенулись было, но ненадолго. «Объект» продолжал лежать с закрытыми глазами и не двигался. Жена, сев возле него, взяла его руку в свои ладони и, слегка наклонившись, больше ничего не предпринимала.
До окончания суда и вынесения приговора это свидание, по всей вероятности, будет последним.
Но Роберт знал, что ему приговор уже вынесен, и нужно только суметь прочесть его… в глазах Маргариты. Как это сделать – под взглядами четырех остолопов?
Лей сутки размышлял, как от них избавиться, хотя бы на несколько минут, понимая, что решения нет в принципе. Что могло бы заставить сотрудников союзных разведок оставить свой пост? Только отмена приказа. Он все время думал именно над этим и только сейчас, в присутствии Маргариты, разом послал к черту все свои логические построения и принял решение, вернее, осознал его… мгновением позже, чем его рука, крепко обхватив ее запястье, дернула к себе расслабленное податливое тело. Ее глаза блеснули у его глаз. Одной рукой почти вдавив ее в себя, другой он рванул на ней сзади платье… Удачно. Сразу обнажилось плечо, грудь и, должно быть, спина, открытая четырем мужчинам, застывшим в изумлении. Это было выше его сил, и он с рыком, с каким перервал бы им глотки, повернувшись, закрыл ее тело своим. В ее глазах не было вопроса; они были зажмурены до слез, губы сжаты, тело сведено в отчаянной судороге: замкнуться, освободиться от него. Он знал, что она очень сильная, но она никогда так не боролась с ним.
Впервые он ничего не смог с ней сделать: все в ней было сцеплено, перемкнуто. А открылось внезапно, по привычке ли, от жалости… просто ли оттого, что все когда-нибудь открывается.
В комнате они были уже одни. Шпионы вышли, подарив эти несколько минут, чтобы он смог сделать главное – заглянуть в глаза Маргариты.