– Грета, что мне делать? Соглашаться на выход отсюда, идти на суд или…
Она повернула голову и смотрела на него, как смотрят те, кто знает, что прощается, до поры, до встречи там, где все когда-нибудь встречаются.
– Все, что хочешь. Только не уходи от меня.
– Грета! Я хочу… знать.
– Ты знаешь.
Отворилась дверь и осталась открытой. Кто-то положил на стул плащ Маргариты, который она сняла, прежде чем сюда войти.
– Я видел Рудольфа. Он спокоен, играет в амнезию. Если будет свидание, ты должна его узнать, сразу – это важно. Пресечь вариант двойника, – быстро зашептал Лей. – Он… переменился немного, похудел. Но он все выдержит, не то что…
Роберт почувствовал поцелуй. Она как будто стремилась вдохнуть в него всю свою душу, как в человека, перестающего дышать.
Агенты спецслужб, нарушившие инструкцию, должны были давать объяснения своему начальству. После этого случая трое из четверых были уволены, а один – американец – переведен в другой отдел, с повышением. По словам Даллеса, «парень просто работал не на своем месте, поскольку обладает более высокой нервной организацией, чем о нем думали».
Американцы значительно увеличили число своих сотрудников в Нюрнбергской тюрьме, объясняя такой шаг растущим напряжением среди заключенных, часть которых находилась в плену шестой месяц – критический для психики срок.
Одновременно из тюрьмы вывели всех заключенных, кроме главных: около двухсот человек. Тюрьма опустела, но напряжение все росло. Участились допросы, практически пресечена переписка с родственниками, ожидавшими в Нюрнберге начала суда. Эта переписка почти ничего не дала следствию; она лишь поддерживала в заключенных «расслабляющие иллюзии». Заключенные теперь все чаще встречались во внутреннем дворе или на боковых лестницах, когда их водили на допросы, и эти свидания тоже не добавляли оптимизма. Все выглядели помятыми, неопрятными, как будто пришибленными, и каждый, глядя на другого, понимал, что и у него самого такой же жалкий вид.
Исключением оставался Рудольф Гесс. Всегда прямой, подтянутый, в превосходно сидящем мундире люфтваффе, он уверенно печатал шаг по тюремным коридорам, спокойно глядя поверх голов или вежливо кивая в ответ на приветствия бывших товарищей. Каждая встреча с ним ранила им сердце, болезненно тревожила воображение: этот человек проходил мимо как воспоминание об утраченном и погибшем, как тень… Гитлера.
О нем всё чаще думали в эти смутные дни. Истерическая попытка забыть своего фюрера ни для кого не увенчалась успехом. Гитлер, как «пепел Клааса», стучался соратникам в грудь. Однажды охранник, дежуривший у камеры Геринга, услышал, как рейхсмаршал громко и четко обращался к кому-то «мой фюрер»: «Да, мой фюрер», «Безусловно так, мой фюрер…» Возможно, Геринг восчувствовал наконец свое предательство, которое было больше внутренним, и теперь каялся в такой своеобразной форме, беседуя с Гитлером, как с живым. На вопрос охранника – с кем он разговаривал, Геринг даже не ответил.
«В дикие времена победители клали на побежденных настил и устраивали на нем пляски, – сказал Геринг с усмешкой на одном из допросов. – Все ваши законы, как моральные, так и юридические, не что иное, как тот же настил. Это не мы варвары; варвар тот, кто станет отплясывать».
Тюремные власти по-всякому старались препятствовать общению заключенных, и все же иногда бывшим вождям удавалось минуту-другую поговорить – например, во время прогулок. Геринг старался все такие случаи использовать для внушения соратникам общей стратегии поведения. Эту стратегию он сам назвал «созданием мифа» о величии и исторической правоте национал-социалистического государства и об идеальной личности Гитлера. Фюрер для будущих поколений немцев должен предстать в сиянии славы, в окружении блестящего сонма героев-соратников, во главе понимающего его, благодарного народа.
С ним молча соглашались. И только Шпеер, криво усмехаясь, заметил Герингу, что тому следовало бы проявлять свою завидную энергию, когда это еще имело смысл и могло удержать фюрера от многих пагубных решений; теперь же полезней было бы «не сочинять сказки для детей, а взять на себя коллективную ответственность». Геринг плюнул Шпееру под ноги и предложил подвергнуть остракизму «любимчика фюрера». Вскоре охранники заметили, как вожди предаются странной забаве: кидают по камешку в общую кучку у стены. «Голосуют сволочи», – догадался один из солдат и доложил начальнику, а тот – Эндрюсу, который запретил впредь «выгуливать все стадо, а только каждого скота по отдельности».
Напряжение нарастало и в отношениях заключенных с персоналом тюрьмы. Охранники, прежде никогда не отказывавшиеся перекинуться с арестантами парой слов, сделались враждебно молчаливы. Допросы прекратились, а вместе с ними и почти всякое общение за стенами камер. На прогулки выводили редко и поодиночке; обслуживающий персонал как воды в рот набрал. Штрайхер пробовал что-то кричать о правах военнопленных, Геринг сделался особенно язвителен, Функ усилил жалобы на здоровье, но большинство как будто даже радо было этому затвердевшему вокруг них отчуждению, как стене, за которой можно было укрыться в своем горе, замкнуться в нем, оцепенеть. Досада, злость, негодование, жалость к близким и к себе – все сливалось в одну боль: сердечную, очищающую сознание.
«Сколько жертв… сколько немецкой крови позади… – писал на обороте семейной фотографии Йодль. – Не стены и потолок камеры – вина меня давит».
В эти же дни, между 13-м и 16-м октября, у полковника Эндрюса побывал необычный посетитель. Он просил дать ему свидание с «одним из четырех» (по списку обвинения). Посетитель говорил уверенно; понятно было, что все уже решено без Эндрюса и свидание придется дать. Выбора из четырех – Геринга, Гесса, Риббентропа и Лея – тоже особенно не было. Эндрюс считал, что такое свидание можно было устроить лишь в госпитале, а поместить туда проще всего было бы Лея. Эндрюсу до чертиков надоели эти игры родных спецслужб; он вообще считал их здесь неуместными, однако, живо вообразив себе это предстоящее «свидание», фыркнул, а затем рассмеялся.
Лея переводили в тюремный госпиталь едва ли не насильно. Он вдруг разбушевался, кричал, что совершенно здоров!.. Утихомирил его Гилберт, одной фразой, которой больше никто не расслышал. Странное дело: еврей Гилберт оказался здесь единственным человеком, кому, похоже, доверял этот антисемит.
– И как это вы с ним ладите?! – удивлялся Эндрюс. – После того, как он публично изнасиловал свою жену, я убедился, что такие… как они там себя называют – олимпийцы, сковырнувшись с олимпа, среди людей не задерживаются, а прямиком – в лес. Животное!.. Как вы считаете? – надвинулся Эндрюс на психолога.
– Он просто искал способ сказать ей что-то наедине, – пояснил Гилберт.
– Сказать? Ах, вот что! Но знаете… по-моему, это еще омерзительней! С этим-то вы хоть согласны?
– С этим… согласен и он сам.
Эндрюс плюнул. Через два часа он проводил посетителя к палате, где сидел Лей, и с облегчением удалился, передав свои функции помощникам.
Полковнику отчего-то до того все сделалось противно, что, запершись в своей комнате, он выпил русской водки и, положив на колени фотографии двух своих дочерей – семи и одиннадцати лет, долго смотрел в их личики.
Визитер был низенький, округлых форм; голова сидела у него ниже плеч; цвет лица и черты выдавали предков – выходцев из почти неведомых цивилизации миров, съеденных джунглями и алчностью европейцев. Его необычный вид ни у кого не вызывал здесь подозрения: все знали, что начальник генштаба сухопутных войск США Джордж Маршалл большой любитель экзотической кухни и повара у него соответствующие.
Войдя в палату, посетитель так сразу и представился на чистейшем немецком: «Повар генерала Маршалла» – и цепко облазил своими черными глазками всю фигуру бывшего вождя, который сидя был с ним одного роста.
– Что вам? – резко спросил Лей.
– У меня к вам деловое предложение.
– Хотите приготовить мне на ужин фаршированных червей?
– О! Я не только повар, герр Лей, я еще и король. Королевство у меня маленькое, но в нем многое есть. А будет все, что вы сочтете нужным: полигоны, технологии, персонал.
– Садитесь.
– Благодарю.
– Ваше имя?
– О! Оно займет более минуты. Для друзей я просто Ди.
– Вы предлагаете мне создать банановую армию?
– Армия может быть и чисто немецкой. На ваш вкус.
– Вы представляете себе, сколько это может стоить?
– Вы об этом не должны беспокоиться.
– Каковы ваши цели?
– Противовесы, герр Лей, противовесы.
– Кто ваши враги?
– У нас один враг: мусульманский Восток.
– Не славяне, не евреи… не коммунисты, а ислам?
– Именно.
Пауза.
– Я не считаю мусульман первостепенным врагом Германии. Нам с ними не за что воевать. Сфера наших интересов распространяется на другие территории.
– Я говорил не о войне, герр Лей, а о противовесе. С Востоком не нужно воевать, достаточно лишь держать кулак у его носа. Это будет немецкий кулак. А где крепкий кулак, там и сильный мужчина.
– Слишком ловко, чтобы быть правдой, – Лей произнес это по-французски.
– Отнюдь; Германия десять лет держала в страхе весь мир. У вас это великолепно получается! – Ди ответил на безукоризненном французском, на котором и продолжился разговор. – Вы станете вооружаться, мы – торговать. И в том и в другом обе стороны не знают равных.
– Торговать… Кокаин, марихуана? Я химик, сударь, и знаю о перспективах подобного «товара». Ваши покупатели уже сейчас не доживают до сорока лет. Потомства у них нет, или оно неполноценно…
– Чем же вас не устраивает перспектива? Не нужно ни расстрелов, ни виселиц. Неполноценные сами заплатят за свою смерть. За те пять-семь лет, которые вам потребуются для создания сверхсовременной армии, я гарантирую вам поставку рабочей силы, которая станет вас обслуживать. Каждая из особей рассчитана на небольшой срок, но мы запустим конвейер…