– Концлагеря для наркоманов? Понятно. Кто вам мешает делать ваш бизнес уже сейчас?
– Американское государство. Мой бизнес должен ему заплатить. Умный бизнес всегда хорошо платит государству.
– Так заплатите. Что, в джунглях больше золота не осталось?
– Мы продолжаем поиски. Пока же… золота достаточно и в Альпийских горах.
Пауза. Лей перешел на немецкий:
– За наше золото ваш бизнес оставят в покое… Он даст деньги нам… Мы создадим армию, нейтрализуем ваших конкурентов… Но нам нужен четвертый рейх. А зачем он Америке?
– Мы и есть Америка, герр Лей! Но мы не американское государство.
Снова пауза. Ди, вкрадчиво:
– Схема ведь очень проста. Вы концентрируете силу, мы деньги. Сила и деньги – еще один противовес. Если деньги получают под дых, сила остается без денег. Но у арийцев ведь крепкие нервы, не правда ли?! Вам только нужно дать согласие и довериться опытному врачу. Вы всего лишь закроете глаза и откроете их посреди океана.
– Д-достаточно. Я п-понял в-вас. Я… п-подумаю.
Посетитель удалился. Роберт почувствовал, что весь взмок. Пока Ди сидел на стуле напротив, сердце билось ровно, сознание фиксировало каждую деталь. Но едва «картинка» исчезла, в голове все спуталось. Нестерпимо захотелось спать. Когда его отвели в камеру, он сразу лег и, погрузив голову в мягкую подушку, с облегчением закрыл глаза. Он проспал несколько часов, сжатых сознанием в миг.
Острый свет фонариков проколол глаза. Лей приподнялся, заслоняясь от него руками… Ему приказали встать. Охранник дожидался тут же с наручниками. Роберт глядел перед собой, припоминая… Когда это уже было с ним? Он резко обернулся, наткнувшись глазами на стену. Тогда… вместо стены была Инга, про которую он забыл.
(Тогда, в тридцать девятом, он попросил Гиммлера устроить ему своего рода экскурсию – имитацию ареста, тюремного заключения, отправки в концлагерь и т. д. Гиммлер устроил.)
Звякнул наручник, холодком обхватив запястье. Лея вызывали на допрос.
Допрос проводили русские. Обычно они делали это в спокойной корректной форме. Если заключенный начинал чересчур нервничать или возмущаться, как, например, Штрайхер, советские следователи давали ему возможность высказаться, время – чтобы успокоиться, или вообще прекращали допрос. Они никогда не вступали ни в какую полемику с заключенными, точно отгородив себя от них непроницаемой стеной.
Сегодня вопросы касались в основном работы Центральной инспекции по наблюдению за иностранными рабочими. Лея на допросах у русских всегда как будто немного парализовывало и начинало клонить в сон. «Эта кошка все равно меня слопает», – говорил он себе и расслаблялся. Ему казалось, что и русским с ним скучно, а может быть, противно, как той же сытой кошке с самой неаппетитной из мышей. «Чем я им так уж отвратителен?» – поначалу спрашивал он себя, а потом перестал.
Вопрос следователя:
– Доктор Лей, чем, на ваш взгляд, было обусловлено введение в начале войны с СССР должности уполномоченного по использованию рабочей силы, которую занимал Заукель?
– Это была непопулярная работа. Она касалась и немцев.
– Поясните, пожалуйста. – Следователь уставился на свой отточенный, как игла, карандаш, которым пока, видимо, ни разу не воспользовался.
– Работа на себя менее продуктивна, чем работа на государство, при условии слияния интересов. Такое слияние было почти повсеместно в Германии, когда в ней правили мы. В местах же, где интересы все-таки начинали расходиться, фюрер ставил такие фигуры, как Заукель.
Следователь молчал. Вопрос задал его помощник:
– Что вы имеете в виду, говоря о слиянии интересов?
– Я имею в виду хороший цемент.
– То есть… идею?
– Ну да. Нашу или вашу – все равно. Пояснить?
Оба следователя молча кивнули.
– Ваша идея доведет человечество до критической черты, за которой снова встанет наша. Как спасение. И так будет повторяться, только с ускорением процесса.
– Вы по профессии физик или химик? – спросил следователь.
– Химик, – ответил Лей, глядя на грифельное острие, которое следователь осторожно крутил в пальцах, как маленькое копье.
– Как химик вы знали об использовании газа «Циклон Б»? В каких целях он применялся?
– В гигиенических.
Карандаш замер, дрогнул и ткнулся игольным грифелем в пустой лист.
– Поясните.
Лей молчал.
– То есть вы знали, как он использовался! Знали и о перспективах?
– Я не понимаю, о чем вы говорите. Впрочем, я на все вопросы заранее отвечаю «да». Можете записать в протоколе.
– Поясните, пожалуйста.
Лей молчал.
– Вы считаете идею национал-социализма преступной и разрушительной? – с усмешкой спросил русский полковник.
– Как и все вообще идеи, – с похожей усмешкой ответил Лей. – Все они разрушают жизнь простого человека, а если считать разрушение преступлением, то… – он пожал плечами.
– Есть и созидательные идеи, – возразил второй следователь.
– Коммунистические, что ли? «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем?..» Затем – заметьте. В чем же разница?
– В том, что для коммунистов разрушение это – беда и боль, которую нужно стремиться ослабить, свести до минимума, а для нацистов – образ жизни, способ воспитания. Наше разрушение переходит в созидание; ваше – в саморазрушение.
– Знаете, что я думаю, – Лей резко наклонился вперед, упершись грудью в край стола. – Нацизм и коммунизм похожи друг на друга, как два растения в период вегетации. Но вы правы: у них разные корни, значит, и плоды будут разные. Ваше даст много, но безвкусных и вялых; наше – всего несколько или один, но он будет великолепен!
– И ядовит, – весело подсказал русский. – Наши будут все же съедобными. Их хватит всем. А со временем все постараются и сделают их вкусней.
«Где… от кого я это уже слышал?» Лей медленно отстранился; медленно глубоко вздохнул. Голова мгновенно взмокла, по вискам предательски потекли струйки пота. Следователь прищурился:
– Вам нехорошо?
Роберт едва его услышал: уши заложило, и все вокруг поплыло, и сам он куда-то поплыл. Должно быть, так ощущает себя самоубийца, вскрывший себе вены и теряющий кровь: недолгая боль сменяется приятным успокоением, перетекающим в бесчувствие.
Перечитывая протокол допроса, советский следователь долго размышлял над своей последней фразой, после которой у заключенного случился сердечный приступ. В ней, как и во всем диалоге, не содержалось ничего особенного, никакой «дубины», что могла бы свалить с ног такого буйвола, как Лей. Но… свалила. Почему? Загадка останется.
От укола опять все качалось и плыло. Как через стену он слышал голос американского врача, требующего вернуть заключенного в госпиталь, и резкий отказ русских.
«Если он умрет, мы не будем нести ответственность», – твердил американец.
Роберт и сам не прочь был бы вернуться в беленькую палату. Никогда еще камера не казалась ему такой глухой и темной. Какая-то жуть скапливалась возле кровати, приподнималась, тянулась к груди… Вот-вот она навалится, задавит… Из-под нее не выбраться ему… Он впился зубами в ладонь от нестерпимой потребности сейчас же глотнуть воздуха, глотнуть прямо с небес. Взгляд уперся в дверь, за которую еще можно выйти! Сесть в автомобиль или самолет… Лететь над океаном… Потом раздеться и войти в него, погрузиться в его мощь и нежность! Эта дверь… за которой жизнь… Жизнь!.. Со всей ее сверкающей, сочащейся радостью… Еще откроется!
Роберт лег поудобней, выискал глазами клочок серенького неба за окном.
«Мысли мои больны, но сам-то я не болен, – усмехнулся он себе. – Как просто морочить врачей! Рудольф это понял, он ведет себя правильно… Мне тоже пора бы, если не поздно еще…» «Поздно» – и была та жуть, что едва не задушила его. Ее породили сомнения. «Сомнения? Сомневаются живые. А я… Я хочу жить».
Он согласился, и ему начали тайком давать препарат, замедляющий сердечные ритмы. В таком состоянии его должны были бы посещать приятные галлюцинации. Но вместо этого к нему периодически заявлялся Ди и предлагал поиграть.
Ди приходил с бутылками темного стекла, в волокнах паутины, с узкими не заткнутыми ничем горлышками, расставлял их возле кровати и прикладывал палец к мясистым губам: «Тсс! Они спят. Начинаем?» – «Начинаем», – покорно соглашался Лей. Ди высыпал на постель кучу пробок: «Готов?» Роберт снова соглашался. Король щелкал пальцами по одной из бутылок, и в ней начинало шевелиться что-то. Это нечто росло, поднималось, из горлышка начинал сочиться плотный зеленоватый дым. Бутылка принималась пульсировать, тужиться, и нужно было успеть заткнуть горлышко пробкой и вдавить изо всех сил. Но Ди уже щелкал по другой бутылке, и в ней тоже просыпалось, начинало дышать, страстно желало вырваться. Игра шла вовсю. Из пляшущих бутылок неслись стоны, взвизги, заклинания… Эти, последние, были особенно ужасны: пробки таких бутылок приходилось втискивать, напрягаясь до треска в голове. Игра становилась кошмаром… Хитрец Ди всегда недодавал одной пробки; в этом и заключался источник азарта – успеть выдернуть пробку из бутылки с жалобно стонущим, полузадохшимся и заткнуть того, кто, выпустив ядовитый пар, сумел вдохнуть воздуха и вот-вот вырвется. Игра уходила в бесконечность. Всегда было начало, но не предвиделось конца, и непонятно было, как из нее выйти.
Роберт пожаловался опекавшему его врачу Симпсону. Тот даже посочувствовал: навязчивость галлюцинаций – их самая неприятная сторона. «Потерпите, – сказал он. – Поиграйте еще в эту игру. Скоро… – он машинально перешел на шепот, хотя все “прослушки” здесь были свои, американские, – вы утопите всех ваших джиннов в океане».
До «океана» еще нужно было дотерпеть. Роберт сделал попытку «передать игру» Герингу, который изо всех сил пытался исполнять здесь заглавную роль. На перекрестном допросе так прямо и предложил ему заняться затыканием горлышек. «Следи внимательно: туда, где чересчур бурлит; оттуда, где потише… – втолковывал он Герингу. – Тут есть какой-то смысл, просто я его не понял. Я устал. Я не могу больше». Геринг, слушая, несколько раз открывал и закрывал рот, таращил глаза, оглядывался на следователей, наконец откинулся на спинку стула и утер лоб. Лей был превосходный актер, и Герман в его сумасшествие никогда бы не поверил. Но сейчас все же было в Роберте что-то такое, что заставило Геринга отвести глаза и промолчать.