Прошло несколько часов, пока тюрьма снова не погрузилась в оцепенение. Джон Гилберт, стоически принявший на себя первый яростный выплеск эмоций, вечером снова обошел камеры
Долго потом его не отпускало ощущение, что вечером 20 октября 1945 года он прошелся по клеткам с дикими зверями, каждый из которых особым, ему одному присущим способом желал бы вцепиться ему в глотку. Впервые Джону было страшно, страшно со всеми, без исключения, даже с тихо и скупо разговаривающим Шпеером и равнодушным Шахтом.
К Лею Гилберт тоже заходил дважды. Последние дни Лей почти все время лежал, отвернувшись к стене. Гилберту он в шутку объяснил, что хотя бы перед смертью решил наконец выспаться. Препараты действовали таким образом, что от него Джон получил выплеск эмоций еще в свое вечернее посещение.
– Я бы пошел на суд, хотя бы для того, чтобы послушать, как мне докажут, что я участвовал в… – Лей наугад ткнул пальцем в разбросанные на постели листы, – вот, в утоплении этих ста сорока четырех тысяч граждан в Крыму. Или приказывал расстрелять одиннадцать тысяч поляков в Катыни. Бред! И сама ваша формула бредовая! – он снова указал в лист, потом взял его и стал читать: – «Все обвиняемые… составили и выполнили общий план, или заговор, с целью совершить военные преступления… включающие методы, прямо противоречащие законам и обычаям войны». Обычаям! Вы что, смеетесь?! Или: «Все обвиняемые… формулировали и проводили общий план, или заговор, чтобы совершать преступления против человечности». Как вы себе это представляете? Сели за стол и стали соображать, как бы это насовершать побольше преступлений против… человечности?! Слово-то какое! Бред! Бред.
– По-моему, человечность не бред, – тихо возразил Гилберт.
– Весь этот суд – бред, вот что! Расставьте нас вдоль стенки и расстреляйте! Вы победители!
– Так поступили в Лионе, в сорок третьем году, с семьей моего дяди, – так же тихо, но жестче произнес Джон. – Вывели из дома, поставили вдоль стены, под окнами, и застрелили всех. Моей троюродной сестре было тогда полтора года. Совсем кроха. Нет, человечность – не бред. Даже в войнах.
– И вы… и вас прислали сюда, работать с нами?! – словно само вырвалось у Лея.
Оба на мгновенье впились взглядами друг в друга и тотчас отвели глаза.
– Я с января работаю с военнопленными, – пояснил Гилберт. – Был во Франции, в Бельгии, в Нидерландах.
Лей машинально собрал листы обвинения, сложил аккуратно.
– Вы… вы в-видели мою семью? – спросил он так же машинально и сам поморщился.
– Да. Я их видел недавно. Все здоровы. Ваш сын работает в муниципалитете, а дочь в школе, при Красном Кресте.
– Б-б-благодарю.
Уже на другой день, 21 октября, нескольких обвиняемых, в том числе и Лея, посетили адвокаты.
Альфред Зейдль взялся одновременно защищать и Ганса Франка, заранее зная, что это дело будет тяжелым. Генерал-губернаторство Польское, управлявшееся обергруппенфюрером СС Франком, имело на своей территории Освенцим, Майданек, Треблинку – худшее из худшего, что только сотворил на земле человек. Еще в начале 1940 года Франк сам определил свои задачи так: «…беспощадно разорять эту область, как территорию войны и как трофейную страну, сделать ее грудой развалин с точки зрения ее экономической, социальной и культурной структуры». В конце 1940-го он говорил такое: «Должны быть уничтожены все представители польской интеллигенции. <…> Задача священника заключается в том, чтобы держать поляков спокойными, глупыми и тупоумными. <…> Краков в скором времени будет очищен от евреев совершенно».
Из трех с половиной миллионов польских евреев семьдесят пять процентов осталось в земном аду концлагерей. Пять с половиной миллионов граждан «генерал-губернаторства» за семь лет правления в нем «первого законника рейха» съел геноцид. При таких цифрах как ни крути, а никакой реальной защиты не выкрутишь. Франк, сам будучи юристом и много лет занимавшийся адвокатской практикой, это понимал. Зейдлю он при первой встрече не дал и рта раскрыть, сразу объяснил, что собирается признать вину, чтобы «не очень усердствовали с доказательствами», сказал, что хотел бы перейти в католицизм, что пишет мемуары и т. д.
«Я рад, что вы сами все понимаете», – на прощанье сказал ему Зейдль. Франк усмехнулся и кивнул, прикрыв глаза.
В отличие от первой, вторая – защита Лея – представлялась доктору Зейдлю чрезвычайно интересным делом. С именем Лея был связан огромный весомый позитив национал-социалистического режима: зарплаты, жилье, образование, медицина… На это очень желали бы закрыть глаза главные обвинители, и Зейдль видел свою задачу как раз в том, чтобы не дать им этого сделать. Вторая задача – детальный разбор деятельности Центральной инспекции по надзору за иностранными рабочими, которую возглавлял Лей. Если к имеющимся документам приложить еще и живых свидетелей, то картина получится прелюбопытная и отвернуться от нее всем будет нелегко.
– Здесь, под Нюрнбергом, я уже разыскал одного хозяина, у которого невестка русская, – рассказывал Зейдль Лею. – В сорок втором году, семнадцати лет, была угнана в Германию, попала к нему на ферму. Теперь отказывается возвращаться. А чтобы ее оставили в покое, сын хозяина фермы на ней женился. Зовут Ниной. Говорит, что ей здесь хорошо. Никто Нину никогда не обижал, напротив, жалели. И брат ее тоже решил остаться. Он работал на заводе, платили хорошо, больше, чем дома, даже скопил на машину, но не успел получить. Не все, конечно… такие, – продолжал, усмехнувшись Зейдль. – Но тех мы и не станем искать, да они в основном уже уехали. Я приведу сюда сколько нужно свидетелей, и они дадут показания в вашу пользу. И наконец, третье. Вы, может быть, сами назовете кого-то из ваших коллег, кто может засвидетельствовать, что вы официально, открыто отказались вступить в СС?
– Все могут, – пробормотал Лей.
Он равнодушно слушал, глядя в одну точку, и казался сонным. На вопрос Зейдля о самочувствии ответил, что «не слышит своего сердца».
– Что ж, основное мы обсудили, – подытожил адвокат. – Я теперь поработаю с документами и свидетелями. Нам здесь не очень-то дают работать, но я постараюсь. Вы не должны унывать. Ваше дело для обвинения крепкий орешек, а сделаем и вовсе не по зубам.
Зейдль попрощался и встал. Лей тоже поднялся, но, уже отвернувшись было, взялся рукой за раздвинутую между ними на время свидания решетку:
– Вы… не хотели бы взять дело Гесса? – спросил он.
Зейдль не успел ответить. Охранник шагнул к решетке, грубо оттеснив от нее Лея:
– Об этом говорить не полагается! Следуйте за мной!
– Трое много, но если будет двое… Вы имейте в виду! – успел еще крикнуть ему Роберт через плечо охранника, рискуя получить толчок. Но охранник опять ограничился окриком, пообещав доложить начальству, что обвиняемый нарушает правила. Лей резко повернулся к нему и, сильно толкнув плечом, грубо выругался. Из-за этой стычки второй охранник не успел пристегнуть свой наручник к наручнику Лея (на время свиданий с адвокатами обвиняемых поначалу «отстегивали»), и тот в три прыжка оказался у лестницы, ведущей вниз, на первый этаж. Оба охранника бросились следом, схватившись за оружие. Пост внешней охраны, состоявший из двух русских, вздернул автоматы. Но тут же один из русских согнулся пополам, получив удар в солнечное сплетение; его автомат загромыхал вниз по ступенькам. Гулко, на всю тюрьму, раскатились три автоматные очереди, выпущенные вторым охранником, взрывая пулями штукатурку со стен. Все произошло в считаные мгновения и настолько неожиданно, что охранники-англичане, сопровождавшие Лея к адвокату, даже не поняли, что же произошло. Одного русского они застали у начала лестницы, красного, хватающего ртом воздух, другого уже – на ступеньках, с поднятым вверх автоматом. Обвиняемый лежал внизу и не двигался.
– Это ты… ты его? – жестами допытывался англичанин у русского, который никак не мог сделать вздох.
– Не… сам, – мотал головой русский.
На шум сбегались со всех сторон.
Примчался Эндрюс с десятком солдат. Убедившись, что Лей жив, и, не обнаружив следов крови, Эндрюс пропустил к нему врачей. Полковника прежде всего интересовало, по кому были произведены выстрелы. Осмотрев стены, он спросил начальника советского подразделения охраны: кто столкнул Лея с лестницы. Русский майор говорил со своими парнями и тут же переводил Эндрюсу: никто немца и пальцем не трогал, напротив, он сам Кузьмичеву под дых дал, а потом сам же и сверзился.
– Попытка самоубийства? – уточнил Эндрюс.
«Да не… вроде как споткнулся», – предположил отдышавшийся сержант Кузьмичев.
Двое врачей-американцев в это время, осмотрев Лея, крикнули снизу, что обвиняемого нужно немедленно доставить в госпиталь. Эндрюс отдал распоряжение. Неприятный инцидент. Адвокаты, конечно, заявят протест, а скучающим в ожидании начала слушаний журналистам только дай: так всё вывернут и переиначат, что выйдет, будто тут бьют, пытают да скидывают с лестниц.
Эндрюс, оставив русских и англичан разбираться, пошел в госпиталь, выяснить, что с Леем. Доктор Симпсон сказал, что у Лея опять стало плохо с сердцем и он просто потерял ориентацию.
«Значит, сам», – констатировал полковник.
Правда, теперь возникал вопрос: как же это с сердечным приступом он умудрился так врезать здоровенному русскому, что у парня глаза на лоб вылезли?! Но Эндрюс рассудил, что русские сами не заинтересованы разглашать это дело и оставят вопрос риторическим.
– Наконец-то вы начали нам помогать, – шепнул Симпсон Лею, когда они остались одни в знакомой уже госпитальной палате.
– Я хочу вернуться в камеру, – заявил Лей.
Симпсон вышел для консультаций. Вернулся он с улыбкой.
– Наконец-то вы начали нам помогать по-настоящему, – снова поощрил он Лея. – Если мы вас водворим обратно в камеру, это снимет все подозрения с нашей стороны. Очень хорошо. Когда вы сможете встать?
Лей спустил к кровати ноги.
– Вы не ушиблись? – удивился Симпсон.
– Я умею падать, – равнодушно ответил Лей.