За равнодушием он пытался упрятать стыд.
Он и сам не знал, зачем ударил охранника. Просто вдруг испытал озверение и кинулся. Но оступился и загремел. Смешно и стыдно. Нужно было уж довести дело до конца и загрызть русского. Видимо, прав был Гитлер, когда в отчаянии говорил, что немцы как нация никуда не годны, если не сумели сломать славянам хребет.
Немецкие адвокаты не упустили случая заявить союзникам протест по поводу «недопустимо грубого обращения с обвиняемыми». Чтобы замять «инцидент» его быстро переправили на высший уровень. Президент Трумэн позвонил Сталину. Сталин распорядился сменить в Нюрнбергской тюрьме весь состав советского персонала и охраны и прислать новых врачей. Таким образом, новые люди заняли места тех, кто уже начал ориентироваться в здешней обстановке. Это стало настоящим подарком людям Даллеса. Операцию «Фариа» решили больше не откладывать и назначили на 27 октября.
Сегодня, 24-го, Симпсон с двумя помощниками провели «генеральную репетицию». Они погрузили Лея в состояние, близкое к тому, в котором его собирались вынести из тюрьмы вперед ногами.
Изнутри состояние было приятно. Роберт свободно вышел из камеры и для начала отправился в свой старый дом, в Нидербрейденбахе, уютном городке, полном роз, ласковых женщин и сытых, всем довольных мужчин.
Отец с кем-то беседовал в кабинете; мать в гостиной поила чаем щекастого кудрявого мальчугана и что-то читала ему. Роберт узнал себя семилетнего и не стал задерживаться. Он немного попятился и попал в Мюнстер, но и в университет не вошел. Ему не хотелось встретить ту девушку, старшекурсницу, которая сказала ему, что он сопливый мальчишка и ничего не умеет. Теперь смешно вспоминать, но снова услышать неприятно. И он еще попятился: Кёльн, Париж, Венеция, Мюнхен… Женские тела шуршали в голове и рассыпались, как сигаретный пепел, едва он прикасался к ним пальцами.
Первое, во что сладко вошла плоть, была толпа, собравшаяся на Кёльнском вокзале, где он как-то, перед рассветом, впервые в жизни произносил речь, стоя на невысоком грузовичке. Он мигом примерил свое гибкое тогда тело, тряхнув головой, пощекотал лоб упругим завитком и, подняв глаза, удостоверился: следит за ним и кивает доброжелательно прихотливый Люцифер. Куда еще было пятиться?! Позвать Маргариту и остаться здесь навсегда. Он увидел ее в толпе и протянул руку, чтобы помочь взобраться на грузовик. Но прежде пришлось несколько раз сжать и разжать свои пальцы и подышать на них, согревая. У него заледенели не только руки, но и ноги, и живот. Какой-то холод шел от людей, как будто все они были уже мертвые – толпа мертвецов. Бог Познания всегда безумно усложняет жизнь… Дыши на пальцы, растирай ладони, пританцовывай… не согреешься и толпу не воскресишь. Не нужно было звать Маргариту.
Когда его привели в чувство, похлопывая по щекам и растирая конечности, Симпсон спросил, напряженно всматриваясь в его сузившиеся зрачки:
– Ну и где же вы побывали?
– Среди покойников, – ответил Лей.
– Скверно, – заметил доктор. И уточнил: – Вы среди них лежали или двигались?
– Стоял.
– Тогда ничего. Я все проверил на себе. Вам должно быть тепло и приятно. Завтра сделаем передышку. Постарайтесь поменьше размышлять. Займите себя чтением. У вас в камере есть Библия? Нет? Я вам принесу.
Он вышел. А Роберт вдруг понял, что читала с ним, семилетним, мать. Библия. Нет, в семилетнего он не станет возвращаться!
Весь день хлестал яростный дождь. Около полуночи Эльза спустилась открыть дверь и впустила три фигурки в длинных, залитых водой плащах. Элен, Генрих и Анна отчаянно спорили: Генрих убеждал сестер остаться, Элен твердила, что она взрослая, и просила Эльзу подержать «мелюзгу» у себя; Анна требовала, чтобы остались Элен и Генрих, потому что оба простужены, и она одна найдет Джессику и маму. Эльза все поняла.
Это повторялось последние дни. Маргарита уходила куда-то, ничего не объясняя и никого не предупредив. Чаще это случалось ночью или на рассвете. Все знали, что она ходит к тюрьме и подолгу стоит, прижавшись щекой к каменной кладке тюремной стены. Обычно ее приводила домой Джессика, иногда вместе с Эльзой или детьми. Маргарита сердилась, объясняла, что слишком много времени проводит среди людей и нуждается в маленьком одиночестве. Джессика стала следить за ней, не выдавая себя. Дети в такие часы не находили себе места, ожидая мать.
Сегодня ее не было особенно долго. Джессика тоже не возвращалась. Эльза набросила плащ, повязала косынку.
– Я сама их найду, я это сделаю лучше, – сказала она. – А вы оставайтесь с Буцем и ждите нас. Совершенно не о чем волноваться.
Она вышла под ливень и, перебежав через освещенную улицу, направилась вдоль полуразрушенной стены, спотыкаясь об обломки, в сторону тюрьмы, понимая, что только там можно искать Маргариту. Вскоре, нащупав рукой скользкий от дождя стальной прут ограды, пошла вдоль нее. Миновала боковые ворота, снова ощупала ограду – в этой, западной части, кирпичную. Она боялась наткнуться на пост. Однажды ее уже встретили возле тюрьмы американские солдаты и, посмотрев документы, довольно грубо велели больше здесь не появляться. С тех пор она не брала с собой паспорт, рассудив, что случайная прохожая, просто женщина на улице, вызовет меньше раздражения солдат, нежели фрау Гесс.
Эльза скорее почувствовала, чем услышала, как за ней кто-то идет, и остановилась подождать. Она догадалась, что это Генрих. Мальчик ни за что не позволил бы выйти в такой час без него кому-либо из женщин. К тринадцати годам у этого подростка полностью сформировался характер, в котором уживались сдержанность и такт матери с отцовской непреклонностью.
Вдвоем они обошли всю замкнутую в кольцо ограды территорию тюрьмы.
– Наверное, мама уже вернулась, – предположил Генрих.
Они прошли по набережной и свернули к дому, окна которого глядели на тюремный комплекс. Окна все были темны.
Они свернули на соседнюю улицу, и тут же навстречу им из мутной волнистой пелены, словно выплыли две тени; одна замахала рукой.
Все четверо забежали в подъезд дома, где жила Эльза, и, скинув капюшоны плащей, обменялись выразительными взглядами.
– Еще чуть-чуть, и мы с Джесси свернули бы и не увидели вас, – сказала Маргарита. – Так и бегали бы друг за другом всю ночь! Просто бог знает что такое! Нельзя так!
Никто ей не ответил. Все понимали, что сердится она на себя.
Умываясь, Маргарита в ванной расплакалась. «Не то делала, не то говорила, не так вела себя, – теперь постоянно стучало в ее мозгу. – Как исправить? Как объяснить? Как удостовериться?..»
– Грета, зачем ты мучаешь себя?! Что ты можешь изменить! – уговаривала ее Джессика. – Пожалей себя и детей.
– Все, все могу, – отвечала Маргарита. – Я это знаю и знала, когда была рядом с ним. Но не сказала… главного! Я больше его не оставлю. Никогда.
– Я уверена, что ты говорила это много раз. Да он и сам знает!
– Я говорила, что мы будем вместе за все расплачиваться, но не сказала, что готова платить любую цену.
– Но не детьми же станешь ты…
– И детьми! Я их оставлю дома, в Германии. Мы с Эльзой еще в сорок первом договорились обо всем. И уеду с ним. Куда угодно уеду. Что бы он ни выбрал для себя, я – с ним. Джесси… – молила она, – мне нужно его увидеть! Мне нужна минута: только сказать! Если тюрьма, я буду веселой. Если побег, я с ним!
Устроить свидание после предъявления обвинений было неимоверно трудно. Но для Греты Джессика пробила бы головой стену. Через отца она обратилась к Генри Форду.
Короткое свидание с Леем обещали устроить 25 октября. Завтра.
Завтра… Оно уже наступило. Накануне препаратов Лею не давали. Он спокойно проспал несколько часов и видел во сне Ингу, три года назад совершившую самоубийство. Она и во сне сделала то же самое: шагнула вниз с лоджии третьего этажа. Но не разбилась: во сне он успел подхватить ее за кончики пальцев.
Он проснулся с легким сердцем, как после исповеди. Библия лежала на стуле. Лей переложил ее на стол, постоял рядом со стулом. Библия была старой: позолота на обложке стерлась, края страниц истончены и, должно быть, тот же самый, особый запах – сдобы с корицей – из детства. Библию хотелось понюхать. Лей сел на постель и закрыл глаза…
«…И создал Бог твердь и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день второй.
…И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью… И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.
…И сотворил Бог человека по образу своему… мужчину и женщину, сотворил их.
И благословил их Бог…
…И был вечер, и было утро: день шестой…
…И заповедал Господь Бог человеку…
…от древа познания добра и зла не ешь… ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.
…И сказал змей жене: нет, не умрете… и будете, как боги, знающие добро и зло.
…И увидела жена, что дерево… вожделенно… и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел.
…И открылись глаза у них обоих…
…И сказал Бог Адаму… за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева… проклята земля за тебя…
…Адам познал Еву, жену свою; и она… родила Каина…
…И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем…»
«Стоп, память, – приказал себе Лей. – Так запомнилось. Для чего?»
Но Библию хотелось раскрыть.
Чтобы занять руки, он взял ими свою голову и сильно сдавил. Посидев так, почувствовал озноб и закутался в одеяло. На улице, конечно, дождь. Дождь в тюрьме всегда ощущается. Думать не хотелось. Он уже сказал себе: «Будь что будет. Лишь бы выбраться. Хуже не может быть». Хотелось беспамятства. А после – открыть глаза и сразу впустить в себя небесный свет. Нужно будет попросить, чтобы его положили на палубе, все равно, хоть в шторм, хоть ночью…