– Не понимаю, – проговорила мисс Дюшемен. – Просто не понимаю.
– И не поймешь, – сказала девушка. – Ты как те добрые люди, которые скупили на аукционе библиотеку моего отца и подарили маме. Ее содержание обходилось нам в пять шиллингов за неделю, а в Илинге на меня постоянно ругались из-за состояния моих платьев…
Тут она осеклась и сказала:
– Давай больше не будем об этом, если не возражаешь. Я твой гость, стало быть, у тебя есть право «наводить справки», как любят говорить хозяйки богатых домов. Но ты всегда была ко мне очень добра и никогда не расспрашивала о моей жизни. А правда все-таки всплыла: вчера на поле для гольфа я рассказала одному господину, что проработала прислугой девять месяцев. Я пыталась объяснить, почему стала суфражисткой; а поскольку я просила у него помощи, мне показалось, что я обязана честно рассказать ему о себе.
Миссис Дюшемен, бросившись к девушке, воскликнула:
– Милая моя!
– Погоди-ка, я еще не закончила. Вот что я хочу до тебя донести: я никогда не рассказываю об этом периоде моей жизни, потому что мне стыдно. Мне стыдно потому, что, как мне кажется, я поступила неправильно – вот почему. Я ушла в прислуги, поддавшись минутному порыву, – и осталась работать прислугой из упрямства. Вероятно, было бы куда действеннее пойти с протянутой рукой просить у добрых людей денег на содержание матери и на завершение моего образования. Но в семье Уонноп по наследству передается не только неудачливость, но и гордыня. Я не смогла так поступить. К тому же мне было только семнадцать, и я уже всем рассказала, что мы переезжаем за город после продажи имущества. Образование мое, как ты знаешь, не завершено, потому что папа, человек по-своему гениальный, преследовал свои цели. Он был убежден в том, что я должна стать спортсменкой, а не образцовым профессором Кембриджа, которым вполне могла бы сделаться. Я не знаю, откуда у него эта идея фикс… Но я хочу, чтобы ты поняла вот что. Во-первых: как я уже сказала, то, что я услышу в этом доме, ни за что не шокирует и не развратит меня, даже если говорить будут на латыни. Я понимаю латынь почти так же хорошо, как английскую речь, потому что папа нередко заговаривал с нами на ней, когда заговаривал… И да, я суфражистка, потому что прислуживала в богатом доме. Но я хочу, чтобы ты, дама более старомодная, которой два этих факта – что я была в рабстве и стала суфражисткой – покажутся подозрительными, знала, что несмотря ни на что я чиста! То есть целомудренна… И совесть моя ничем не запятнана.
– О, Валентайн! – воскликнула миссис Дюшемен. – Ты носила чепчик и передник? Ты! Чепчик и передник!
– Да, – ответила мисс Уонноп. – Я носила чепчик и передник и гнусаво говорила «Мэм!», когда обращалась к хозяйке, и спала под лестницей. Потому что ни за что не стала бы спать рядом с этой сумасшедшей кухаркой.
Миссис Дюшемен выбежала вперед, схватила мисс Уонноп за руки и поцеловала сначала в левую, а потом в правую щеку.
– О, Валентайн! – воскликнула она. – Ты просто герой. А ведь тебе всего двадцать два!.. Ох, это не шум автомобиля? – прислушалась миссис Дюшемен.
– О нет, никакой я не герой, – сказала мисс Уонноп. – Вчера я попыталась пообщаться с этим министром – и не смогла. Говорила Герти. А я переминалась с ноги на ногу и, запинаясь, выдавливала из себя: «П…п…право г-г-голоса д-д-для ж-ж-женщин!» Будь я и вправду храброй, я не постеснялась бы заговорить с незнакомцем… Тут ведь нужна именно храбрость…
– Ну так тем более! – воскликнула миссис Дюшемен, не выпуская рук девушки из своих. – Стало быть, ты еще храбрее, чем я думала… Настоящий герой – это человек, который делает то, что боится делать, разве не так?
– О, когда нам с братом было по десять лет, мы часто спорили с отцом об этом. Откуда же знать. Нужно сперва дать определение храбрости. Я же была жалкой… Могла разглагольствовать перед целой толпой, когда удавалось ее собрать. А хладнокровно поговорить с одним-единственным человеком – не смогла… Конечно, я разговаривала с тем рослым пучеглазым гольфистом – просила спасти Герти. Но это совсем другое.
Миссис Дюшемен отпустила руки девушки.
– Как тебе известно, Валентайн, – сказала она, – я – женщина старомодных взглядов. Я считаю, что истинное место женщины – рядом с мужем. И в то же время…
Мисс Уонноп отошла от нее.
– Нет, нет, Эди, не надо! – воскликнула она. – Если ты и впрямь так считаешь, ты мне не сторонница. Не пытайся угодить и тем, и другим. Это твой недостаток, честно тебе скажу… Послушай, во мне нет ничего героического. Я до ужаса боюсь тюрем и терпеть не могу перепалки. Я благодарю Бога за то, что мне приходится держать себя в руках, потому что я должна ухаживать за мамой и печатать для нее тексты, – из-за этого я не могу выкинуть ничего серьезного… Посмотри на эту несчастную, больную малышку Герти, которая прячется у нас на чердаке. Она всю ночь проплакала от переживаний. При этом она уже пять раз бывала в тюрьме, пережила промывание желудка и все такое. И ни секунды не боялась!.. Я же, якобы твердая как кремень, не видела тюрьмы… Мне ведь ужасно страшно. Вот почему я несу всякую чушь, как наглая школьница. Я боюсь каждого звука – боюсь, что это шаги полицейских, пришедших за мной.
Миссис Дюшемен пригладила светлые волосы девушки и заправила выбившуюся прядь ей за ухо.
– Вот бы ты разрешила мне показать тебе, как делать красивую прическу, – проговорила она. – Тот самый мужчина может появиться в любую минуту.
– Тот самый мужчина! – повторила мисс Уонноп. – Спасибо за тактичную смену темы. Я уверена, что тот самый мужчина окажется уже женатым. Мы, Уоннопы, до безумия неудачливы!
– Не говори так, – с заметной тревогой проговорила миссис Уонноп. – С какой стати ты считаешь себя менее удачливой, чем другие люди? У твоей мамы дела, бесспорно, идут совсем неплохо. У нее есть положение в обществе, она зарабатывает…
– Но ведь мама не урожденная Уонноп, – заметила девушка. – А настоящие Уоннопы… Их казнят, лишают прав, несправедливо обвиняют, они погибают в авариях, женятся на авантюристах или умирают без гроша в кармане, как мой отец. Так было с самого начала. Да и потом, у мамы ведь есть «талисман»…
– О, что за талисман? – спросила миссис Дюшемен, слегка оживившись. – Какая-то реликвия?
– Неужели ты не слышала о ее «талисмане»? – спросила девушка. – Она ведь всем о нем рассказывает… Ты не слышала историю о человеке с шампанским? О том, как мама сидела у себя в спальне и обдумывала самоубийство, и вдруг к ней вошел мужчина со странной фамилией… что-то вроде «Диженс». Она вечно зовет его своим «талисманом» и просит поминать его в молитвах. Этот мужчина был с папой в немецком университете много лет назад и очень его любил, но с тех пор с ним не общался. Девять месяцев его не было в Англии, поэтому он не знал о смерти папы. И он спросил: «Ну так что же случилось, миссис Уонноп?» И она все ему рассказала. А он сказал: «Что вам сейчас нужно – так это шампанское». Потом дал служанке соверен и отправил ее за бутылкой «Вдовы Клико». Он разбил горлышко бутылки о каминную полку, потому что штопор не несли слишком долго. И стоял рядом с мамой, пока она не выпила половину бутылки. А потом повел ее на ужин в ресторан… о… что-то я замерзла!.. И читал ей лекции… И устроил ее на работу в газету, одним из владельцев которой был, – писать передовицы…
– Ты вся дрожишь! – воскликнула миссис Дюшемен.
– Я знаю, – отозвалась девушка, а потом быстро добавила: – И мама всегда писала папины статьи за него. Он придумывал идеи, но не умел их правильно выразить, а она очень хорошо чувствовала стиль… И с тех пор в трудную минуту этот «талисман» – Диженс – всегда приходил на помощь. Но однажды владельцы газеты разозлились на маму и стали даже грозить увольнением из-за каких-то неточностей! Она ужасно безалаберная в этом смысле. И тогда он составил для нее список, который должен назубок знать каждый автор передовиц, например что А. Ebor – это архиепископ Йоркский, а у власти сейчас либеральное правительство. Однажды ее благодетель пришел и сказал: «А почему бы вам не написать роман по мотивам той истории, которую вы мне рассказывали?» И он одолжил ей деньги, на которые мы купили домик, где сейчас и живем, чтобы она писала там в тишине и покое… Ох, не могу говорить!
Мисс Уонноп разрыдалась.
– Я вспоминаю эти жуткие дни… – проговорила она. – И жуть, произошедшую вчера! – Она с силой прижала костяшки пальцев к глазам, отстраняясь от объятий миссис Дюшемен и не принимая протянутый ей носовой платок. А потом сказала почти презрительно: – Какой же из меня приятный и обходительный человек. Ведь над тобой нависло такое испытание! Думаешь, я не восхищаюсь твоим тихим героизмом, который ты проявляешь дома, пока мы маршируем с флагами и кричим на улицах? Но мы делаем это для того, чтобы положить конец духовным и физическим страданиям таких, как ты, страданиям, которые изводят вас день за днем, и мы…
Миссис Дюшемен опустилась на стул у окна, закрыв лицо платком.
– Почему же женщины в твоем положении не ищут себе любовников? – с жаром проговорила девушка. – Или же ищут…
Миссис Дюшемен подняла глаза. Несмотря на то что в них стояли слезы, а лицо стало белее мела, на нем читалось какое-то серьезное достоинство.
– О нет, Валентайн, – начала она глубоким, грудным голосом. – В целомудрии есть что-то восхитительное, прекрасное. Я не ханжа. И я не склонна критиковать других. Я не осуждаю. Но всю жизнь сохранять верность в словах, мыслях и поступках… Не такая уж и простая задача…
– Все равно что бегать наперегонки, держа в зубах ложку с яйцом, – проговорила мисс Уонноп.
– Я бы сказала иначе, – мягко не согласилась миссис Дюшемен. – По-моему, куда более точный символ – Аталанта, которая торопится перегнать своего жениха и подбирает на ходу золотые яблоки. Мне всегда казалось, что именно в этом вся суть красивой легенды…
– Не знаю… – сказала мисс Уонноп. – Когда я читаю то, что пишет об этом Рёскин в «Венке из дикой оливы»… Или нет, в «Королеве воздуха». По-моему, это какая-то греческая чушь, разве нет? Так вот, когда я это читаю, мне вечно кажется, что это мало отличается от бега с яйцом, во время которого девушка не смотрит, куда бежит. Мне кажется, это одно и то же.