– Критик? А что он критикует? – ее вялость как рукой сняло.
– Не знаю, – ответила ей дочь. – Книги, наверное…
Несколько мгновений спустя, когда крупная черная лошадь, которой трудно было стоять на месте, в несколько прыжков преодолела двадцать ярдов, извозчик сказал мисс Уонноп:
– Ваша мамаша вас кличет.
Но мисс Уонноп только рукой махнула. Она была уверена в том, что все предусмотрела. Она рассчитывала вернуться к обеду; ее подруга Герти Уилсон, отдыхающая на чердаке, должна была до этого момента оставаться под маминым присмотром; а Ханну, которая приходила к ним каждый день и помогала по хозяйству, она попросила на день отпустить. Нельзя было допустить, чтобы Ханна прознала, что в одиннадцать часов утра на чердаке в их доме спит незнакомая девушка. Иначе новость об этом в момент разлетится по всей округе, и полицейские тут же явятся за девушками.
Но миссис Уонноп была женщиной крайне деловой. Услышав о том, что неподалеку будет завтракать известный критик, она заявилась к нему, прихватив с собой яйца в качестве подарка. В дом священника она направилась, как только пришла Ханна. Мысль о том, что в это время домой может нагрянуть полиция, ее нисколько не пугала, да она и забыла о полиции.
Появление миссис Уонноп не на шутку встревожило миссис Дюшемен, потому что она хотела, чтобы к моменту прихода ее мужа все гости уже сидели за столом и завтракали. А это было непросто. Миссис Уонноп, которую на завтрак вообще никто не приглашал, не желала расставаться с мистером Макмастером. Мистер Макмастер сказал ей, что он не пишет рецензий для еженедельных газет – только статьи для ежеквартальных толстых журналов, и миссис Уонноп решила, что подобная статья в толстом журнале о ее книге – это именно то, что нужно. Поэтому она начала увлеченно рассказывать мистеру Макмастеру, что именно нужно написать. Миссис Дюшемен дважды уводила мистера Макмастера к его месту за столом, но миссис Уонноп утаскивала его обратно, к окну. Тогда миссис Дюшемен пришлось сесть рядом с Макмастером – из стратегических соображений.
– Мистер Хорсли, будьте добры, усадите миссис Уонноп рядом с собой и угостите ее завтраком, – выкрикнула она, ибо миссис Уонноп, увидев, что место свободно и что Макмастер сидит совсем неподалеку, смело отодвинула чиппендейловский стул, предназначенный мистеру Дюшемену, и собралась было на него усесться. А это грозило катастрофой: ведь мистер Дюшемен вполне мог разбушеваться, оказавшись среди гостей.
Мистер Хорсли выполнил поручение с такой твердостью, что миссис Уонноп сочла его очень неприятным и неуклюжим типом. Он сидел неподалеку от мисс Фокс, неприметной старой девы, которую едва было видно за высокой серебряной посудой и которая увлеченно рассматривала ручки и краны из слоновой кости. Опустившись на свой стул, миссис Уонноп решила, что если она чуть отодвинет серебряные вазы с высокими цветами дельфиниума, то увидит мистера Макмастера, сидящего наискосок от нее, и сможет с ним переговорить. Но это ей не удалось, и она в итоге послушно опустилась на стул, предназначенный для мисс Герти Уилсон, которая должна была стать восьмым гостем. Миссис Уонноп сидела в какой-то рассеянной мрачности, время от времени говоря дочери:
– По-моему, все организовано хуже некуда. По-моему, здесь царит страшный бардак.
Мистер Хорсли поставил перед ней блюдо с рыбой, но она поблагодарила его весьма холодно. А на Титженса даже не взглянула.
И вот, сидя рядом с Макмастером и не сводя глаз с маленькой двери в углу, миссис Дюшемен вдруг ощутила внезапное и невыносимое беспокойство. Ей даже пришлось сказать своему гостю то, о чем она хотела бы промолчать:
– Возможно, я поступила несправедливо, вынудив вас проделать такой путь. Может статься, встреча с мужем ничего вам не даст. На него порой находит… особенно по субботам…
Она в нерешительности замолчала. Возможно, еще обойдется. Две субботы из семи обходились без происшествий. В таком случае, можно ни о чем не рассказывать, и тогда это симпатичное создание исчезнет из ее жизни, даже не зная, что оставил неизгладимый след в ее памяти… Но тут ей подумалось, что если бы он знал о ее страданиях, то непременно остался бы, чтобы ее утешить. Мысленно она подбирала слова, которыми лучше было бы закончить предложение. Но тут Макмастер заговорил сам:
– Милая леди! («Какое очаровательное обращение!», – подумалось ей). С годами понимаешь… С годами начинаешь замечать и понимать… что умнейшие люди… вечно в своих мыслях…
Миссис Дюшемен облегченно выдохнула. Макмастер использовал исключительно правильные слова.
– К тому же… – продолжил Макмастер, – провести хоть миг, быстротечный, как полет ласточки… «И ласточкой порхать с калитки на калитку!»… Вы же знаете эти строки… В таком чудесном месте…
Волны блаженства захлестнули ее. Именно так и должны говорить мужчины, именно так они и должны выглядеть – темно-синий галстук, кольцо из, как кажется, настоящего золота, темно-синие глаза под черными бровями! Его слова согрели ее, разум чуть затуманился, ей стало спокойно и хорошо, как бывает, когда засыпаешь в тепле и уюте. Розы на столе поразили ее своей красотой, до нее донесся их нежный аромат.
– Надо признать, все обставлено с большим вкусом, – произнес чей-то голос.
Рослый, неуклюжий мужчина, которого ее дивный гость привез с собой, пытался привлечь к себе ее внимание. Он поставил перед ней маленькую голубую тарелочку, на которой лежало немного черной икры с кусочком лимона, и изящное, розовое блюдце из севрского фарфора с самым спелым персиком в комнате, – она сама не так давно попросила ей передать это.
Миссис Дюшемен поспешно приняла вид самый что ни на есть чарующий; а Титженс не сводил круглых рыбьих глаз с икры, стоящей перед ним.
– Как же вам удалось ее достать? – поинтересовался он.
– О! Если бы не мой муж, можно было бы счесть это показной роскошью. Мне кажется, это ни к чему, – сказала она и улыбнулась лучезарной, но какой-то натянутой улыбкой. – У мистера Симпкинса с Нью-Бонд-стрит. Если позвонить накануне, он высылает людей на рыбный рынок в Биллингсгейт; на рассвете они уже там и оттуда привозят партию лосося и барабульки – вот она, видите, – причем вместе со льдом. Очень хорошая рыба… К семи часам машина с рыбой уже оказывается на станции Эшфорд… Все равно ведь завтраки редко начинаются раньше десяти.
Ей вовсе не хотелось растрачивать на этого неприметного незнакомца силы и время, но повернуться к невысокому гостю, расточавшему такие приятные для нее речи, будто взятые из ее любимых книг, она не могла, хоть и очень хотела.
– В этом нет ничего показного, – сказал Титженс. – Это Великая традиция. Не стоит забывать, что все наслышаны о знаменитых завтраках у Дюшемена из колледжа Магдалины.
Он внимательно смотрел ей в глаза – было непонятно, что именно выражал этот взгляд. Вне всяких сомнений, ему очень хотелось ей угодить.
– Я и не забываю, – проговорила она. – Но ведь мой муж сам ничего такого не ест. Он аскетичен до ужаса. По пятницам он вообще ни крошки в рот не берет. Что доставляет мне много волнений… по субботам.
– Знаю, – проговорил Титженс.
– Знаете! – воскликнула она чуть ли не резко.
– Да, конечно, – продолжил он, не сводя с нее глаз. – Многие знают о замечательных застольях в доме Дюшемена. Он ведь участвовал в ремонте дорог вместе с Рёскиным. И, по слухам, больше всех на него походил!
Миссис Дюшемен ахнула. Ей тут же вспомнились обрывки ужасных историй, которые рассказывал ей о своем наставнике муж, когда пребывал в худшем расположении духа. Она вообразила, что самые интимные подробности ее жизни также могут быть известны этому расплывшемуся чудовищу. Ибо когда Кристофер повернулся к ней лицом, его черты словно расплылись – и он показался ей настоящим чудовищем. Он виделся ей мужиковатым, пугающим, неуклюжим, мерзким и чужим! Она поймала себя на том, что мысленно угрожает Титженсу, обещает, что ему не поздоровится, если… Она вдруг почувствовала свое влияние на вкусы, мысли и будущее мужчины, сидящего по другую сторону от нее. Он тоже был мужчиной, как и Титженс, но только ласковым, родным; его присутствие дарило ей ощущение гармонии, утоляло ее духовный голод, как насыщает голодного сладкая мякоть спелого инжира… Появление этих чувств было совершенно неизбежно, учитывая природу отношений миссис Дюшемен со своим мужем…
Почти без эмоций – настолько сильным было ее напряжение – она услышала за своей спиной дрожащий, высокий, скрежещущий голос:
– Post coitum triste![17] Ха! Ха! Вот что это такое! – Голос повторил латинскую фразу и язвительно поинтересовался: – Вы знаете, как это переводится? – Однако волнения, связанные с мужем, внезапно появившимся, отошли для миссис Дюшемен на второй план. Ее куда больше беспокоило, что скажет это чудовищное, мерзкое существо своему другу, когда они отсюда уедут.
А он все смотрел ей в глаза. А потом невозмутимо проговорил, понизив голос:
– На вашем месте я бы не оборачивался. Винсент Макмастер вполне справится сам.
В его голосе слышалась фамильярность старшего брата. И внезапно миссис Дюшемен поняла: он прекрасно видит, что между нею и Макмастером пробежала искра. Он говорил так, как говорят в особых случаях мужчины с любовницами своих лучших друзей. Он был из тех опасных и грозных мужчин, обладающих тонкой интуицией.
– Слышали! – воскликнул Титженс.
Злорадному, жестокому голосу, который спросил: «Знаете, как это переводится?» – Макмастер ответил четко, однако с раздражительностью учителя, который отчитывает нерадивого ученика:
– Конечно, знаю. Тоже мне, открытие! – И тон Макмастер выбрал самый что ни на есть правильный.
Титженс – и миссис Дюшемен – слышали, как мистер Дюшемен, спрятавшись за стеной из дельфиниума и серебра, что-то прогнусавил в ответ, словно пристыженный школьник. За невидимым стулом стоял невысокий человечек с довольно жестоким лицом в сером твидовом костюме, застегнутом по самое горло, и смотрел прямо перед собой. «Боже мой! Пэрри! Чемпион Бермондси в среднем весе! Он здесь наверняка для того, чтобы угомонить мистера Дюшемена, если тот разбушуется!» – подумал Титженс.