Phal…i…i…na! Рифмуется с «Дина», а не с «Елена»!
– Он называл холмы «грандиозными и прекрасными возвышенностями», а не «величественными и прекрасными», – поправил Титженс. – Как и у всех учеников общественных школ, мое латинское произношение основывается на немецком.
– Вот именно! – воскликнула она. – Папа рассказывал, что его это жутко раздражало.
– «Цезарь» – то же, что «Кайзер», – проговорил Титженс.
– Да ну их, ваших немцев! Никакие они не этнологи, и филологи из них дрянные! – сказала мисс Уонноп. А потом добавила, чтобы не казаться столь педантичной: – Папа так всегда говорил…
И воцарилась тишина! Мисс Уонноп поплотнее укуталась в плед, одолженный ей тетей, и теперь ее тень походила на черную гору со слегка вздернутым носом. Будь у нее шапочка квадратной формы, она походила бы на ткачиху, но на ней была красивая лента, и потому девушка больше напоминала богиню Диану. Ехать рядом со спокойной, тихой девушкой в тумане, не пропускающем лунного света, было и приятно, и волнительно. Копыта коня звонко стучали по дороге. Ближайший фонарь вдруг осветил коричневатую фигуру мужчины с мешком за плечами; он вжался в изгородь, а у ног его, жмурясь, стояла его собака.
«Хорошо он укутался, этот лесник, – подумал Титженс. – Вечно эти южные лесники спят всю ночь… А потом платишь им по пять фунтов за возможность поохотиться на выходных…» И тут он понял, что ему предстоит осесть дома. Больше никаких выходных с Сильвией в особняках среди высшего общества…
И тут его спутница внезапно проговорила, когда повозка выехала на просеку глубоких лесов:
– Я вовсе на вас не злюсь из-за того замечания о латыни, хотя вы повели себя удивительно невежливо. И я вовсе не хочу спать. Как же тут хорошо.
Он с минуту помолчал в раздумьях. Мисс Уонноп сказала какую-то девичью ерунду. Обычно она подобных глупостей не говорила. Нужно одернуть ее для ее же блага…
– Да, весьма неплохо, – проговорил он. Девушка посмотрела на него, повернув голову; теперь он больше не видел ее профиль. Месяц светил прямо у нее над головой, вокруг сияли неизвестные звезды; ночь была теплой. А ведь даже самым мужественным мужчинам не чужда снисходительность! Давно же он ее себе не позволял…
– Как это мило с вашей стороны! – воскликнула она. – Могли бы и намекнуть, что эта долгая, проклятая поездка отнимает у вас время на такую важную работу…
– О, думать я могу и по пути, – сказал Титженс.
– Вот оно что! Меня не задела ваша грубость, потому что я куда лучше знаю латынь, чем вы. Вы ведь и нескольких строк Овидия не процитируете без десятка ошибок… Там ведь vastum[30], а не longum[31]. Terra tribus scopulis vastum procurrit[32]. А дальше – alto, а не coelo… Uvidus ex alto desilientis…[33] Разве мог Овидий написать ex coelo?[34] С после x – это же просто язык сломаешь!
– Еxcogitabo![35] – насмешливо воскликнул Титженс.
– Напоминает собачий лай, – недовольно бросила Валентайн.
– Кстати сказать, – вставил Титженс, – longum звучит куда красивее, чем vastum. Терпеть не могу вычурные прилагательные вроде vastum…
– Какова скромность – поправлять Овидия! – воскликнула мисс Уонноп. – И тем не менее вы говорите, что Овидий и Катулл были единственными истинными поэтами в Риме. А все потому, что они сентиментальны и пользуются такими словами как vastum… «Смешай поцелуи свои с горькой слезою любви!» Что это, если не сентиментальность?
– А ведь правильнее было бы «Слей поцелуи свои с горькой слезою любви», – предостерегающе произнес Титженс. – Tristibus et lacrimis oscula mixta dabis.
– Удавиться можно! – негодующе воскликнула девушка. – Если бы человек вроде вас умирал в канаве, я прошла бы мимо. Вы слишком черствы – даже для человека, научившегося латыни от немцев.
– Я ведь математик, – пояснил Титженс. – С филологией у меня неважно.
– Вот уж действительно, – язвительно заметила мисс Уонноп.
После затяжного молчания от ее черной фигуры вновь послышались слова:
– Вы перевели слово mixta как «слей», а не как «смешай». Судя по-всему, английский вы не в Кембридже изучали! Впрочем, всему остальному там тоже учат так себе, как говорил папа.
– А ваш отец, само собой, учился в Баллиоле, – подметил Титженс с легким раздражением и пренебрежением.
Но мисс Уонноп восприняла это как комплимент, ибо привыкла жить среди ученых из Баллиола.
А чуть погодя Титженс заметил, глядя на ее силуэт:
– Не знаю, заметили ли вы, но мы уже несколько минут едем практически строго на запад. А нам нужно двигаться на юго-восток с уклоном на юг. Полагаю, вы знаете эту дорогу…
– Каждый ее дюйм! – проговорила она. – Я много раз по ней ездила на мотоцикле с коляской, в которой сидела мама. Следующий перекресток называется «перекресток Деда». До него еще одиннадцать полных миль и одна четверть. Здесь дорога поворачивает в обратную сторону – все из-за Сассекских железных рудников, их здесь сотни, и она петляет между ними. В девятнадцатом веке город Рай торговал хмелем, пушками, чайниками и печными заслонками. Ограда вокруг собора Святого Павла сделана из сассекского железа.
– Конечно же я это знаю, – проговорил Титженс. – Я и сам из графства, где добывают железную руду… Почему же вы не разрешили мне отвезти вашу подругу на мотоцикле, раз он с коляской? Тогда мы бы добрались куда быстрее.
– Все дело в том, что три недели назад я разбила коляску, когда на огромной скорости – миль под сорок – влетела в указатель у Хогс-Корнер.
– Какой это был, вероятно, мощный удар! – заметил Титженс. – Мамы в коляске не было?
– Нет, – ответила девушка. – Я везла суфражистскую литературу. Всю коляску ей забила. Удар и впрямь был мощный. Разве вы не замечаете, что я до сих пор прихрамываю?
А через несколько минут она призналась:
– У меня нет ни малейшего представления о том, где мы находимся. Напрочь забыла, что надо следить за дорогой. И мне все равно… Хотя вон стоит указатель, давайте к нему подъедем…
Однако свет фонарей не доставал до надписей: фонари светили тускло, и видно было лишь землю. Густой туман наполнил воздух. Титженс передал поводья своей спутнице, спустился на землю, взял фонарь в руки и, пройдя один-два ярда вперед, принялся всматриваться в едва видимый указатель…
Девушка негромко вскрикнула, и этот крик пронзил его насквозь; копыта лошади неожиданно застучали, повозка покатилась вперед. Титженс поспешил следом; удивительно, но повозка совсем пропала из виду. А потом он в нее влетел: она была вся в тумане, краснела впереди еле заметно. Туман внезапно стал гораздо гуще. Он клубился вокруг фонаря, который Титженс прилаживал на место.
– Вы это нарочно? – спросил он девушку. – Или вы не можете лошадь удержать?
– Я не умею обращаться с лошадьми, – проговорила мисс Уонноп. – Я их боюсь. И мотоцикл водить не умею. Я все это выдумала, потому что знала, что вы признаетесь, что куда охотнее отвезли бы Герти в коляске, чем поехали бы на повозке со мной.
– Тогда, будьте так любезны, скажите, знакома ли вам вообще эта дорога? – спросил Титженс.
– Ни капельки! – невозмутимо сообщила она. – Никогда в жизни по ней не ездила. Нашла ее на карте перед тем, как мы отправились в путь, потому что мне до смерти надоела та дорога, которой мы приехали. От Рая до Тентердена ходит омнибус, который тянет одна лошадь, а от Тентердена до дядиного дома я множество раз ходила пешком…
– Вероятно, мы доберемся до дома лишь утром, – сказал Титженс. – Как вы на это смотрите? Лошадь, наверное, устала…
– О, бедняжка! – воскликнула она. – Мы-то с вами спокойно прокатаемся всю ночь… Но наш несчастный конь… Какая же я равнодушная – о нем-то я не подумала!
– Мы примерно в тринадцати милях от местечка под названием «Брид», в одиннадцати с четвертью милях от города, название которого я не смог прочитать, и в шести полных милях и трех четвертях от населенного пункта под названием вроде «Уддльмер», – объявил Титженс. – Это дорога на Уддльмер.
– Значит, мы и впрямь на перекрестке Деда, – сообщила девушка. – Я хорошо знаю это место. Перекресток так зовется в честь старого джентльмена, который любил сидеть здесь, звали его Дед Финн. Всякий раз, когда в Тентердене устраивалась ярмарка, он продавал пироги проезжающим мимо. Ярмарки в Тентердене запретили в 1845 году – это было последствие отмены «Хлебных законов». Вам как тори это должно быть интересно.
Титженс говорил сдержанно и терпеливо – он понимал, что его спутница только-только сбросила с плеч тяжкий груз; долгая жизнь под одной крышей с Сильвией научила его умело справляться с резкими переменами настроений у женщин.
– Будьте так любезны, скажите… – начал было он.
– Перекресток Деда, – перебила она его. – Слово «перекресток» происходит от слова «крест», а на высоком французском звучит как carrefour… А может, это неверный перевод. Вот она, ваша извечная логика…
– Вы, вне всяких сомнений, частенько ходили от своего дома до этого перекрестка со своими кузинами, – заметил Титженс. – Носили виски инвалиду, живущему в доме у дороги. Вот откуда вы узнали историю о Деде Финне. Вы сказали, что никогда по этой дороге не ездили, а вот пешком ходили. Вот она, ваша извечная логика, не правда ли?
Она ахнула.
– Тогда, – продолжил Титженс, – не подскажете ли вы мне, ради нашего несчастного скакуна, где находится Уддльмер: на той же дороге, что приведет нас домой, или нет? Как я понимаю, в этой части дороги вы никогда не бывали, но знаете, куда она ведет.
– Ваш пафос тут ни к чему, – проговорила девушка. – Кого беспокоит наше положение – так это вас. Лошадь совершенно спокойна.