– Да, наверное, – задумчиво проговорил Титженс. – Бесспорно…
Сильвия отпустила штору, краешек которой придерживала все это время, чтобы свет падал ей на лицо – как ей казалось, это придает ее словам убедительности. Наконец она набралась храбрости и всерьез решила сообщить супругу дурную весть. Она подошла к камину. Кристофер вновь повернулся на стуле, чтобы оказаться лицом к ней.
– Послушай, ведь во всем виновата эта чудовищная война, ведь так? Не будешь же ты с этим спорить?.. Я о том, что достойные, благородные мужчины вроде Брауни превратились в чудовищ!
– Да, наверное, – тупо проговорил Титженс. – Да, в точности так. Ты совершенно права. Все дело в неожиданном упадке героических настроений: когда он слишком силен, внезапно наступает спад и подчиняет все себе. Это объясняет, почему Брауни… все представители этого семейства… сделались чудовищами…
– К чему тогда твое упрямство? – спросила Сильвия. – Видит Бог, я могла бы вытащить тебя с фронта, поддержи ты меня в этом хоть немного!
– Спасибо, но я лучше еще повоюю… – сказал Титженс. – Как еще я заработаю на жизнь?..
– Так ты знаешь! – вскрикнула Сильвия. – Знаешь, что тебя не примут обратно на службу, когда поймут, что удалось от тебя избавиться…
– Это в их духе, – сказал Титженс, а затем продолжил свою мысль: – Когда мы отправимся на войну с Францией, – начал он.
Сильвия знала, что он машинально высказывает свое давнее убеждение, видимо думая совсем о другом. Наверняка все его мысли сейчас о юной Уонноп! О ее миниатюрной фигурке, о ее твидовых юбочках… Провинциальная копия ее самой, Сильвии Титженс… Вот только Сильвия не миниатюрна и не из провинции… Но слова Титженса больно хлестнули ее, словно плеть.
– Нам надо бы вести себя более достойно, – сказал он, – потому что скоро героизм улетучится. Нам… половине из нас… следовало бы постыдиться своих поступков. Тогда героический порыв не ослабнет.
Сильвия наконец прислушалась к его словам, оставив мысли о мисс Уонноп и отговорках Титженса, касающихся Макмастера, его книг и вечеров.
– Боже правый! – воскликнула она. – О чем ты?..
– О грядущей войне с Францией, – продолжил Титженс. – Ведь мы же их естественные враги. И нам придется добывать себе хлеб либо грабежом, либо порабощением.
– Нет! – вскричала Сильвия. – Так нельзя…
– Придется! – проговорил Титженс. – Таково условие нашего существования. Мы – перенаселенная северная страна, находящаяся на грани разорения, они – богатые южане, численность которых сокращается. К 1930 году нам придется сделать то же, что сделала Пруссия в 1914 году. И наши условия будут точно такими же, как у Пруссии. А именно… Как же это называется?..
– Но ты ведь франкофил!.. Тебя даже считают французским агентом… Это-то и вредит твоей карьере!
– О, правда? – равнодушно спросил Титженс, а потом добавил: – Да, пожалуй… – А потом вновь заговорил, уже живее и задумчивее: – Интересным зрелищем будет эта война… Не то что пьяная драка с участием недалеких людей…
– Мама с ума сойдет! – сказала Сильвия.
– Не сойдет, – сказал Титженс. – Напротив, воодушевится, если доживет… Наши герои не станут напиваться вином и распутствовать; наши негодяи не останутся дома, чтобы бить героев в спину. Наш министр ватерклозетов не станет удерживать два с половиной миллиона мужчин на плацдармах ради того, чтобы их жены проголосовали за него на выборах, – вот первое из страшных последствий того, что женщины получили право голоса! Когда французы удерживают Ирландию и выстраиваются сплошной линией от Бристоля до самой улицы Уайтхолл, министра нужно казнить еще до того, как он подпишет бумаги. А еще нужно проявить великодушие по отношению к нашим прусским союзникам и братьям… Наш кабинет министров не должен возненавидеть их сильнее, чем ненавидит французов за их экономность, логическую силу, образованность и безжалостную практичность. Почему-то по отношению к пруссакам мы способны поступать подло, когда нам это удобно…
– Ради бога, хватит! – резко оборвала его Сильвия. – Еще чуть-чуть, и я поверю, что ты говоришь правду. Говорю тебе, мама с ума сойдет. Ее лучшая подруга – графиня Тоннерская Шато-Эро…
– Что ж, а твои лучшие друзья – Мед… Мед… Австрийские офицеры, которым ты возишь шоколад и цветы. Они ведь заварили всю эту кашу… Мы вообще-то с ними воюем, тем не менее нельзя назвать тебя сумасшедшей!
– Не уверена, – сказала Сильвия. – Порой мне кажется, что я теряю рассудок! – Она уронила голову на грудь.
Титженс с очень напряженным лицом всматривался в скатерть. Он бормотал:
– Мед… Мет… Кос…
– Знаешь стихотворение Кристины Россетти «Где-то там»? Начинается так: «Где-то там или здесь непременно есть…»
– Нет, прости. Все никак не могу плотно засесть за изучение поэзии.
– Прекрати! – воскликнула Сильвия, а потом добавила: – Тебе же нужно явиться в Военное министерство в 4.15, не так ли? А сейчас сколько времени? – Ей нестерпимо хотелось успеть сообщить ему жуткую весть до того, как он уйдет, ей нестерпимо хотелось оттянуть этот момент настолько, насколько возможно. Ей хотелось сперва поразмыслить о происходящем, а еще продолжать этот бессвязный диалог, иначе Кристофер может уйти из комнаты. Ей не хотелось говорить ему: «Погоди минутку, мне надо кое-что тебе сказать!» – кто знает, может, он сейчас не в настроении.
Титженс ответил, что еще и двух нет. Значит, у нее есть еще часа полтора.
Чтобы продолжить разговор, Сильвия сказала:
– Наверное, юная Уонноп делает перевязки или состоит в женской вспомогательной службе сухопутных войск. Что-нибудь такое.
– Нет, она пацифистка, – сказал Титженс. – Как и ты. Правда, не столь импульсивная, но, с другой стороны, у нее куда больше аргументов. Пожалуй, ее посадят еще до конца войны…
– Хорошо же тебе между нами метаться, – проговорила Сильвия. Ей отчетливо вспомнился разговор с великой леди по прозвищу Глорвина – хотя, надо сказать, прозвище не самое удачное. – Ты, наверное, все с ней обсуждаешь? – спросила она. – Вы же встречаетесь каждый день.
Она предвидела, что Титженс, возможно, задумается на минуту-две. Он довольно равнодушно сказал – она уловила один лишь смысл его слов, – что последнее время он каждый день пьет чай у миссис Уонноп. Миссис Уонноп переехала в Бедфорд-парк – это недалеко от Военного министерства: дойти можно за три минуты, а то и быстрее. Валентайн он видит самое большее раз в неделю. Они никогда не обсуждают войну – это слишком неприятно для юной девушки. Или, скорее, слишком больно… Он стал говорить все бессвязнее и бессвязнее…
Время от времени они разыгрывали подобную драму, ибо невозможно жить двоим в одном доме и не сталкиваться. И они оба начинали говорить: порой монологи их были долгими и вежливыми, каждый делился своими мыслями, а потом оба погружались в тишину.
С тех пор как Сильвия приобрела привычку уезжать в англиканские монастыри, что очень раздражало Титженса, ибо он терпеть не мог женские обители и считал, что члены разных общин не должны объединяться, она научилась уходить с головой в свои мысли. Вот и теперь она едва осознавала, что великан в мундире, Титженс, сидит за огромным обеденным столом, покрытым белой скатертью, в окружении книг… Перед ее глазами была совершенно иная картина и иные книги – книги мужа Глорвины, ибо знатная дама принимала Сильвию в его библиотеке.
Глорвина, мать двух самых близких подруг Сильвии, однажды послала за ней. Она желала – из добрых и весьма мудрых соображений – переубедить Сильвию в отношении ее воздержанности от любой патриотической деятельности. Она дала Сильвии адрес магазина, где можно закупить оптом готовые детские пеленки, которые Сильвия могла бы отдать в дар какой-нибудь благотворительной организации, сказав, что сшила их своими руками. Сильвия заявила, что ни за что не пойдет на такое, и тогда Глорвина объявила, что поделится этой идей с бедной миссис Пильсенхаузер. Глорвина сказала, что она каждый день придумывает, какие бы патриотичные поступки совершить несчастным богачам с иностранными фамилиями, корнями или акцентами…
Глорвина была дамой в возрасте, около пятидесяти, с острым, серым лицом, которое всегда казалось очень строгим, но, когда Глорвине хотелось показать свое остроумие или о ком-нибудь походатайствовать, на лице проступало доброе выражение. Они сидели в комнате, располагавшейся над садами Белгравии. В комнату проникал дневной свет, и тени, падавшие на Глорвину сверху, подчеркивали морщинки на ее лице, пепельный оттенок седых волос и одновременно суровое и приятное выражение лица. Это очень впечатлило Сильвию, которая привыкла видеть знатную даму только в искусственном свете…
– Глорвина, вы же не принимаете меня за несчастную богачку с иностранной фамилией! – воскликнула она.
– Моя дорогая Сильвия, дело не столько в вас, сколько в вашем муже, – проговорила она. – Ваши последние интрижки с Эстерхази[42] и Меттернихами[43] сильно по нему ударили. Вы забываете, что нынешние наши власти совершенно нелогичны…
Сильвия вспомнила, как тогда подскочила на своем кожаном кресле и воскликнула:
– Так вы хотите сказать, эти твари считают, будто я…
– Моя дорогая Сильвия, – терпеливо произнесла Глорвина, – я ведь уже сказала, что дело не в вас. Кто действительно страдает, так это ваш муж. А он слишком хорош для страданий. Так говорит мистер Уотерхауз. Хотя я лично с ним незнакома.
Сильвия вспомнила, что спросила тогда:
– А кто такой мистер Уотерхауз?
И услышала, что мистер Уотерхауз – бывший министр либерального правительства, и моментально потеряла к нему интерес. И уж конечно, она никак не могла вспомнить, какие именно слова произнесла хозяйка дома далее. Слишком уж ее взволновал их смысл…
И вот теперь она стояла, глядя на Титженса и лишь временами его замечая. Ум ее был целиком увлечен попытками отвоевать у памяти слова Глорвины – она жаждала точности. Обычно она довольно хорошо запоминала разговоры, но в тот раз ярость, легкое головокружение, боль в ладонях от вонзившихся в них ногтей, неистовая круговерть чувств внутри – все это охватило ее.