Юбка Валентайн привлекла внимание Марка. Довольно строгая, темно-синяя и весьма короткая. Белая рубашка с черным шелковым мужским галстуком. Широкополая фетровая шляпа с какими-то цифрами на ленте.
– Да вы ведь сами в военной форме, – сказал он. – И как вам только совесть позволяет работать в этой сфере?
– Это учительская форма. У нас плохо с деньгами, – ответила девушка. – Я преподаю гимнастику в одной хорошей школе – зарабатываю этим себе на хлеб… Пойдемте скорее!
Она оттягивала ему руку, и ему это льстило. Он слегка отклонился назад, чтобы она проявила еще больше настойчивости. Ему очень нравилось, когда его о чем-то упрашивали симпатичные девушки, а возлюбленная Кристофера определенно к ним относилась.
– О, такие дела за минуту не решаются, – сказал Марк. – Но мы все уладим, в этом у меня никаких сомнений. Подождем в фойе, пока генерал не спустится.
Он сообщил одному из двух благожелательных швейцаров, стоявших за стойкой в людном холле, что хотел бы увидеть генерала Хогарта. Но посылать коридорного не надо. Он может немного подождать. Потом неуклюже присел рядом с мисс Уонноп на деревянную скамейку, а люди ходили мимо, едва не наступая им на ноги, словно они сидели на пляже. Мисс Уонноп слегка отодвинулась, уступая ему место, и от этого у него только улучшилось настроение.
– Вы сказали, «у нас плохо с деньгами». У нас – это у вас и Кристофера? – спросил он.
– У нас с мистером Титженсом? О, нет! У нас с мамой! Газета, для которой она писала, закрылась. После смерти вашего отца, полагаю. Он ее спонсировал, судя по всему. Мама совершенно не создана для работы на дому. Она и так всю жизнь трудилась изо всех сил.
Он смотрел на нее своими круглыми выпученными глазами.
– Никогда не работал на дому, – сказал он. – Но уверен в одном: вы должны жить в комфорте и достатке. Сколько вам с матерью нужно для комфортного существования? С небольшим запасом, чтобы Кристофер временами мог полакомиться бараниной!
Она слушала его невнимательно.
Он настойчиво добавил:
– Послушайте! Я ведь здесь по делу. Я вам не какой-то там престарелый воздыхатель, жаждущий вашего внимания. Хотя, видит Бог, вы мне искренне нравитесь… Но мой отец очень хотел, чтобы ваша мать жила в комфорте…
Она повернулась к нему, и лицо ее вдруг сделалось серьезным.
– Вы ведь не хотите сказать, что… – начала она.
– Не перебивайте, пожалуйста. Так вы быстрее меня поймете. Позвольте, я изложу дело со своей стороны. Мой отец хотел, чтобы ваша мать жила в достатке. Так, чтобы, как он говорил, «писать не газетные статьи, а книги». А потом добавлял, что прекрасно знает, что это совсем не одно и то же. Он хотел, чтобы и вы жили в достатке… Чтобы у вас не было никаких сложностей! Нет ли… нет ли у вас иных занятий? Может, вы содержите магазинчик шляпок, который не приносит никакого дохода? Некоторые девушки…
– Нет. Я учу детей, вот и все… О, поторопитесь же…
Впервые в жизни он поспешил исполнить желание ближнего.
– Вам стоит об этом подумать, – проговорил он. – Потому что мой отец оставил вашей матери в наследство небольшое состояние. – И тут он задумался, собирая рассеявшиеся мысли.
– Неужели! Неужели все-таки оставил! – вскричала девушка. – О, слава богу!
– И вам тоже достанется часть этой суммы, если хотите, – проговорил он. – Впрочем, возможно, Кристофер запретит вам ею пользоваться. Он обижен на меня. Но денег хватит и на то, чтобы ваш брат занялся частной врачебной практикой. Вы ведь не упадете в обморок от радости?
– Нет, я не падаю в обмороки. Но могу заплакать, – ответила она.
– А, ну тогда ничего страшного, – проговорил Марк и продолжил: – Таково ваше положение. Теперь несколько слов о моем. Я хочу, чтобы у Кристофера было такое место, где его всегда ждут вкусно приготовленная баранина и кресло у камина. И человек, которому Кристофер небезразличен. Как вам, например. Я это вижу. Я знаю женщин!
Девушка плакала, тихо и долго. В ней впервые ослабло то напряжение, что возникло накануне того, как немцы пересекли бельгийскую границу неподалеку от городка Жамниш.
Все началось с возвращения миссис Дюшемен из Шотландии. Поздно ночью она послала за мисс Уонноп, и та послушно прибыла в дом священника. В свете свечей, горевших в высоких серебряных подсвечниках вдоль стен, обитых дубовыми панелями, миссис Дюшемен походила на лишившуюся рассудка мраморную статую с широко распахнутыми черными глазами и растрепанными волосами. Жестким, каким-то искусственным, а не человеческим голосом она спросила:
– Как избавиться от ребенка? Ты же была прислугой. Ты должна знать!
Это было величайшее потрясение, решающий момент в жизни Валентайн Уонноп. Предыдущие несколько лет ее жизни прошли в спокойствии и меланхолии, ведь она любила Кристофера Титженса. Но довольно быстро она научилась жить без него, к тому же она считала, что в жизни человеку неизбежно приходится чем-то жертвовать и страдать. Титженс должен был остаться человеком, который приходит навещать ее мать и рассказывает очень интересные вещи. Она была искренне счастлива, когда он сидел у них дома, а она сама суетилась в кладовке, готовя все к чаю. Кроме того, она усердно помогала матери. Погода в целом была хорошей, а то место, где они жили, по-прежнему очень им нравилось. Здоровье у Валентайн было отменное, временами она каталась на послушной и сильной лошади, которую Титженс приобрел взамен коня, пострадавшего после аварии, а ее брат успешно доучился в Итоне, поступил в Оксфорд и стал получать там такую приличную стипендию, что почти не обращался к матери за помощью. Замечательный, веселый мальчик, который вполне мог бы добиться больших успехов в университете – и стать его гордостью, – если бы его только не исключили за политические воззрения. Он сделался коммунистом!
В священническом доме жили супруги Дюшемен, точнее, миссис Дюшемен, а по выходным почти всегда где-то поблизости крутился Макмастер.
Страстная любовь Макмастера к Эдит Этель и Эдит Этель к Макмастеру представлялась мисс Уонноп одним из прекраснейших явлений на свете. Казалось, они обитали в своей особой вселенной, которая зиждилась на самопожертвовании, красивых цитатах, верности, ожидании. Как личность Макмастер особенно не интересовал Валентайн, но она уважала его, потому что он был возлюбленным Эдит Этель и давним другом Кристофера Титженса. На ее памяти он никогда не произносил ничего оригинального, а всегда приводил – хоть и к месту – довольно избитые цитаты. Но она искренне верила в то, что он – замечательный человек, подобно тому, как пассажир поезда верит в то, что двигатель работает исправно. Ведь его собрали умные люди…
Увидев миссис Дюшемен в таком безумном состоянии, девушка впервые стала подозревать, что ее замечательная подруга, которой она верила так же безоговорочно, как и в то, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, является любовницей человека, в которого она, мисс Уонноп, влюблена чуть ли не с первого взгляда… И что миссис Дюшемен все это время умело скрывала свойственную ей резкость и поразительную грубость речи. Эдит Этель металась в свете свечей, понося своего возлюбленного последними словами и выказывая сильнейшую ненависть к нему. «Неужели этот кретин настолько глуп?! – вопрошала она. – Мерзкий коротышка, рыбачок из города Лит…»
Но зачем же тогда эти высокие свечи в серебряных подсвечниках? И блестящие деревянные панели?
Валентайн Уонноп недаром прожила в Илинге несколько месяцев в одном доме с пьяной кухаркой, хозяйкой-инвалидом и тремя перекормленными мужчинами – за это время она успела многое узнать о половой разнузданности, какая встречается у некоторых людей. Но подобно тому, как несчастная городская прислуга находит отдохновение в мечтах о красивой и элегантной жизни и каком-никаком достатке, она всегда думала, что вдали от Илинга с его графскими чиновниками, чревоугодниками и насмешниками обитают люди безгрешные, чистые, с прекрасными мыслями, великодушные и осмотрительные.
И она верила, что когда-нибудь сможет стать одной из них. Она мечтала попасть в какую-нибудь лондонскую компанию, состоящую из людей замечательных, и притом ее друзей. Об Илинге она и думать забыла. Она часто вспоминала слова Титженса – однажды он сказал, что человечество состоит из людей умных и творческих, с одной стороны, а с другой – из «начинки для кладбищ»… Так что же стало с этими умными и творческими людьми?
А что стало с ее влечением – большее она и вообразить себе не смела – к Титженсу? Неужели она больше не будет счастлива от мысли о том, что он сидит в мамином кабинете? И что же стало с влечением Титженса к ней, о котором она знала? Она задавала себе извечный вопрос (и понимала, что на него нет ответа): возможно ли, чтобы это чудесное чувство между мужчиной и женщиной так и осталось лишь влечением? И, глядя на миссис Дюшемен, мечущуюся туда-сюда в свете свечей с голубовато-белым лицом и растрепанными волосами, Валентайн Уонноп воскликнула:
– Нет! Нет! Хищник, спрятавшийся в траве, рано или поздно дает о себе знать! Хотя тут не о хищнике речь, а о павлине скорее…
Она вообразила Титженса, сидевшего по другую сторону стола, рядом с ее матерью, представила, как он поднял голову и взглянул на нее долгим, задумчивым взглядом, – раз так, глаза у него должны быть не голубыми и слегка выпученными, а кошачьими: желто-зелеными, с вытянутыми черными зрачками и хитрым блеском.
Она понимала, что Эдит Этель поступила с ней жестоко, ведь потрясения подобного рода оставляют в душе неизгладимый след. Во всяком случае, на многие годы. Тем не менее она сидела с миссис Дюшемен почти до рассвета, а потом та рухнула, будто красивый, как хвост павлина, мешок с костями, в глубокое кресло, отказываясь говорить и двигаться, но мисс Уонноп и тогда не оставила свою дорогую подругу…
А на следующий день началась война. Это был сущий кошмар, страдание, не ослабевающее ни днем ни ночью. Кошмар начался утром четвертого числа, когда брат мисс Уонноп прибыл домой из какой-то оксфордской летней школы для коммунистов в Бродсе. На нем была немецкая фуражка, и он был ужасно пьян. Он провожал в Харидже друзей-немцев. Тогда мисс Уонноп впервые увидела пьяного мужчину, так что это был хорошенький подарок.