Уходить на фронт было нечестно. Но теперь не осталось ровным счетом ничего честного – ни для него, ни для любого другого человека. Можно было с чистым сердцем бороться за цивилизацию, если угодно, отстаивать восемнадцатый век в битве с двадцатым – примерно это и являла собой война Франции против вражеских стран. Но вступление Англии моментально все изменило. Двадцатый век будто разделился напополам, и одна его часть начала нападать на другую при помощи восемнадцатого века. Верно, других путей просто не было. Сперва ситуация была терпимой. Можно было бы держаться за свою работу – подделывать статистику, – но потом и это осточертело до головокружения. Мягко говоря.
Вероятно, было неразумно подыгрывать врагу. Может, рано или поздно все разногласия уладились бы сами собой. А может, и нет. Все зависело от начальства. Очевидно! Сперва в правительстве работали славные ребята. Глуповатые, но относительно непредвзятые. Но теперь!.. Что же теперь? Он продолжал, почти неразборчиво…
Внезапно она отчетливо увидела в нем человека невероятно дальновидного, когда речь заходила о делах других людей, о великих делах, однако, когда дело касалось его самого, он был наивен, как дитя. И благороден! И невероятно бескорыстен. Он не высказал ни одной эгоистичной мысли!.. ни одной!
Он продолжал:
– Но теперь!.. С этой толпой взяточников!.. Представьте: один из них просит подделать данные по гигантской партии обуви для того, чтобы вынудить кого-то отправить какого-то несчастного генерала и его солдат, скажем, в Салоники, при том что все прекрасно понимают, что это сущая катастрофа… Нашими войсками попросту играют… Морят голодом некоторые подразделения по политическим… – Он уже говорил сам с собой, не с мисс Уонноп. И отчетливо произнес: – Видите, я не могу говорить с вами. Судя по тому, что мне известно, вы словом – да и делом – симпатизируете врагу.
– Нет! Нет! – с чувством воскликнула она. – Как вы смеете так говорить?
– Это не важно, – ответил он. – Нет! Я уверен, что нет… Но тем не менее, ведь это все официальные детали. Человеку не престало – если он порядочен – даже говорить о них… И потом… Видите, это все подразумевает бесчисленное множество смертей… И еще эти вмешательства со стороны… И потом… Я должен выполнять приказы, потому что надо мной стоит начальство… Но выполнение приказов подразумевает бесчисленное множество смертей…
Он посмотрел на нее со слабой, почти комической улыбкой.
– Видите! – воскликнул он. – Возможно, мы вовсе не такие уж и разные! Не думайте, что вы – единственная, кто замечает все эти смерти и мучения. И я тоже отказываюсь от службы в департаменте из соображений морали. Моя совесть не позволяет мне и дальше воевать под началом этих людей…
– Но неужели нет иного… – начала было она.
– Нет! – перебил ее он. – Нет никакого иного пути. В этом деле можно участвовать или умственно, или физически. Полагаю, я скорее ум, чем тело. Мне так кажется. Может, я обманываюсь. Но совесть не позволяет мне пользоваться своим умом им на благо. Но ведь у меня есть и громадное, крупное тело! Признаю, во мне, наверное, мало хорошего. Но мне незачем жить – то, во что я верил, уничтожено. Того, чего мне хочется, я иметь не могу, вы знаете. Поэтому…
– О, говорите! Говорите же! – с горечью воскликнула она. – Скажите, что ваше громадное, неуклюжее тело остановит две пули, закрыв собой двух тощих, анемичных солдат. И как вы смеете заявлять, что вам незачем жить? Вы вернетесь. Снова приметесь за свою полезную работу. Вы же знаете, ваша работа была полезной…
– Да, я с этим согласен. Я презирал ее, но теперь скорее соглашусь с вами… Но нет! Они ни за что не отпустят меня назад. Скорее, выгонят со скандалом. Будут методично меня преследовать… Видите ли, в таком мире, как наш, идеалист – или сентименталист – должен быть забит камнями до смерти. Он ведь причиняет другим столько неудобств. Ходит за ними хвостом во время игры в гольф… Нет, уж они меня достанут, так или иначе. А мою работу будет выполнять кто-нибудь другой – скажем, Макмастер. Он будет справляться с ней чуть хуже и менее честно. Или нет. Не стоит мне так говорить. Он будет работать с энтузиазмом и добросовестностью. Будет выполнять приказания начальства с примерным послушанием и безропотностью. Он будет подделывать статистику с неистовством Кальвина, а когда война разгорится еще сильнее, выполнит все необходимые фальсификации и в праведном гневе уничтожит врагов, словно Господь – жрецов Ваала. И будет прав. Только на это мы и способны. Не нужно было ввязываться в эту войну. Нужно было захватывать чужие колонии в качестве платы за нейтралитет…
– О! – воскликнула Валентайн. – Как же вы можете так сильно ненавидеть свою родину?
– Не говорите так! И не думайте! – с величайшей серьезностью сказал он. – Ни на секунду не допускайте таких мыслей! Я люблю каждый дюйм наших полей и каждый цветок, каждую травинку – и окопник, и коровяк, и лютики, и высокие пурпурные цветы, которым либерально настроенные пастухи дают вульгарные названия… И другие мелочи – вы же помните поле между домом четы Дюшемен и вашей матери, – а мы ведь всегда были взяточниками, ворами, разбойниками, пиратами, похитителями скота и все равно создали великие традиции, которые любим… Но любить их больно. Сегодня мы ничем не хуже, чем общество во времена Уолпола, но и не лучше. Кто-то считает, что Уолпол объединил народ за счет государственного долга, кто-то не одобряет его методов… Моему сыну – и его сыну – будут рассказывать лишь о той доблести, с какой мы воевали в этой безобразной войне. Или в следующей… Они ничего не узнают о наших методах. В школе им будут твердить о том, что по всей стране просто пронесся клич, который услышал их отец или дед… Но это уже совсем другая позорная история…
– Но вы! – воскликнула Валентайн. – Вы! Что вы будете делать? После войны!
– Я! – воскликнул он в легком замешательстве. – Я!.. О, я займусь антикварной мебелью. Мне предложили работу…
Она не верила, что он говорит серьезно. Она знала, что он и не задумывался о своем будущем. Но внезапно перед ее глазами предстали его седая голова и бледное лицо в глубине темного магазинчика, полного пыльной мебели. Представилось, как он выходит, тяжело опускается на пыльный велосипед и едет на сделку по продаже дома.
– Так почему же вы медлите? – вскричала она. – Почему не принимаете предложение? Ведь в глубине темного магазинчика его хотя бы не убьют.
– О нет! – воскликнул он. – Не в этот раз. К тому же продажа антиквариата сейчас, вероятно, не так прибыльна… – Было видно, что он думает о чем-то другом. – Наверное, я поступил как наглец и эгоист, измучив вас своими сомнениями, – проговорил он. – Но мне хотелось проверить, в чем проявится наше сходство. Мы ведь всегда – по крайней мере, мне так казалось – мыслили очень похоже. Осмелюсь сказать, я даже хотел, чтобы вы меня уважали…
– О, я уважаю вас! Уважаю! – воскликнула она. – Вы невинны, как дитя!
– И я хотел подумать кое о чем, – продолжил он. – Последнее время мне нечасто удается посидеть в тишине у огня… с вами! Чтобы поразмышлять о чем-нибудь вместе. В вашем присутствии и впрямь становится куда проще разобраться со своими мыслями… А у меня сегодня такая путаница в голове… Но она рассеялась пять минут назад! Помните, как мы ехали с вами в повозке? Вы тогда рассуждали о моем характере. Никому другому я бы не позволил… Но вы видите… Вы же видите?
– Нет! Что я должна увидеть? – спросила она.
– Что я определенно больше не английский джентльмен, который подхватывает сплетни на лошадиных рынках и говорит: «Пусть страна катится к черту!»
– Неужели я так говорила? Да, точно!
Чувства захлестнули ее мощной волной, девушку начала бить мелкая дрожь. Она вытянула руки… Вернее, ей так показалось. Кристофера едва было видно. Валентайн вообще ничего не видела – слезы застлали ей глаза. Она никак не могла вытянуть руки, ведь ими она прижимала к глазам носовой платок. Кристофер что-то сказал, но точно не признался в любви, иначе она ухватилась бы за эти слова! Фраза начиналась с: «Что ж, я должен…» А потом он надолго замолчал, а она все представляла, что эта мощная волна нежности шла от него. Но его уже не было в комнате…
А дальше потянулись невероятно мучительные дни, так было вплоть до того, как Валентайн с Марком пришли в министерство. Газета, с которой сотрудничала ее мать, сократила гонорары, заказы на статьи перестали поступать; дела матери шли все хуже и хуже. Вечные язвительные речи брата были для нее как удары хлыста по оголенной коже. Казалось, он молился о смерти Титженса. О Титженсе не было ни слуха ни духа. В гостях у четы Макмастеров она однажды услышала, что он недавно уехал. Из-за этого каждый раз при виде газет ей нестерпимо хотелось кричать. Нищета подступила к ним вплотную. Полиция внезапно нагрянула к ним домой: искали ее брата и его приятелей. Потом брат отправился в тюрьму – куда-то в Мидлендс. Былая дружелюбность соседей превратилась в угрюмую подозрительность. Они не могли достать молока. Добыть пищу стало практически невозможно, разве что далеко от дома. Три дня подряд миссис Уонноп чувствовала себя весьма неважно. Потом ей стало лучше, и она принялась за новую книгу. Книга обещала получиться очень хорошей. Но у нее не было издателя. Эдвард освободился из тюрьмы в веселом и шумном расположении духа. Видимо, заключенные очень много выпивали. Но, услышав, что его мать чуть с ума не сошла от такого позора, после ужасной сцены с участием Валентайн, в которой он обвинил сестру в том, что она – любовница Титженса и потому милитаристка, он дал согласие на то, чтобы мать воспользовалась своим влиянием – которым по-прежнему обладала, – чтобы устроить его на минный тральщик матросом. Валентайн стала до ужаса бояться не только пальбы, доносящейся с моря, но и сильного ветра. Матери становилось все лучше; она очень гордилась тем, что ее сын пошел на флот. Она уже успела смириться с тем, что газета вообще перестала ей платить. Пятого ноября толпа незнакомцев сожгла чучело миссис Уонноп прямо у их дома и разбила окна на первом этаже. Миссис Уонноп выбежала из дома и в свете огня сбила с ног двух подростков – работников с фермы. Вид миссис Уонноп с растрепанными седыми волосами, поблескивающими в отсветах огня, ужасно напугал присутствующих. После этого случая мясник напрочь отказался выдавать им мясо – что по карточкам, что без. Переезд в Лондон стал неизбежным.