Брошюра называлась: «Союз якобинцев Франции с английскими министрами». Такое же задание получил Пьер Редерер, тоже бывший якобинец. «Я еще никогда не видал столь зловещего для правительства (Бонапарта) настроения», – в ужасе признавался Редерер под старость. Но состав суда был уже подобран, начались не только допросы, но и пытки заключенных. В подвалах Тампля страшно изуродовали молодого Пико – адъютанта Кадудаля; парню так долго жгли ноги, что ступни обуглились, а кисти рук раздавили слесарными тисками. Бонапарт требовал от Савари крутого решения: или – или. Для успокоения публики нужно было что-то новое, необычное…
В канцелярии Тампля был сервирован богатый стол, Моро вызвали из камеры, Савари дружелюбно сказал:
– Бонапарту надоело… Он желает вас видеть.
– Зачем?
– Пора кончать этот анекдот. Напишите откровенно все, что известно о заговоре, поедем в Сен-Клу, консул простит, в «Мониторе» будет об этом объявлено, и вы – сенатор!
– Благодарю, – ответил Моро. – Никуда я не поеду, а писать ничего не стану. Вам желательно видеть меня раскаявшимся, чтобы моя слабость прикрыла ваши преступления?
– А если я сразу выпущу вас из Тампля?
– Нет, – отказался Моро. – Теперь я из Тампля не уйду. Теперь-то уж я должен довести дело до конца. Я послушаю, что скажет на суде Пишегрю, и сам скажу все, что я знаю. – Моро заговорил об аресте Фуа: – Для себя я ничего не прошу. Но всему есть предел. Зачем арестован полковник Фуа? Он весь изранен в битвах. Таких людей – и держать в тюрьме?
– Хорошо, – сказал Савари, – я выпущу Фуа…
Он вернулся в Сен-Клу, застав консула в обществе Талейрана и Коленкура. Талейран многозначительно заявил, что, судя по результатам заговора, эти бессовестные англичане ценят кровь Бопапарта дешевле крови Бурбонов. Эта фраза произвела на консула такое же действие, как удар хлыстом по норовистой лошади. Он живо обернулся к Коленкуру:
– Берите драгун, ночью пересечь границы Баденского герцогства. Вы сами разберетесь, на месте, где ночует герцог Энгиенский – в доме прелестной Роган де Рошфор или в гостинице, что напротив ее дома. Эттенхейм – так называется, Коленкур, этот невзрачный городишко!
…Арман Коленкур был тогда инспектором его конюшен. Маркиз много делал для Бонапарта. Но делал и ради любви к мадам Адриенне де Канизи, которую он разводил с мужем, хотя Коленкур рисковал… даже очень рисковал.
Александрина открыла окно в сад, ей очень хотелось покоя… Неожиданно лакей сообщил, что внизу (дело было в Орсэ) какая-то дама просит о свидании.
– Пусть поднимется, – разрешила Александрина.
Перед нею явилась незнакомая женщина уже в летах, она держала в руке дорожный сак.
– Знакомо ли вам имя Розали Дюгазон?
– По театральным афишам – да.
– Значит, от мужа вы обо мне не слышали?
– Никогда.
– Его молчание, наверное, извинительно.
– Присядьте, мадам.
– Благодарю. Дело в том, что я долго и безнадежно (мне об этом не стыдно сказать) любила генерала Моро… Нет, я пришла не для того, чтобы причинить вам лишние муки, которых у вас и без моих признаний достаточно… Моро пока еще в Тампле, но, когда следствие закончится, он окажется в Консьержери.
– Откуда, мадам Дюгазон, это известно?
– Милая моя, я ведь из «Комеди Франсез», а вся наша труппа во времена террора сидела по разным тюрьмам, ожидая казни со дня на день… Когда у вас свидание с мужем?
– В следующий четверг.
– В этот день останьтесь дома – за вас пойду я…
Из дорожного сака актриса извлекла мрачные одежды кармелитки, с профессиональной ловкостью переоделась, ее голову совершенно укрыл капюшон монашенки, давно отрешенной от мирских страстей. Дюгазон сказала:
– Я так много изведала, столько перестрадала, что в конце жизни у меня ничего не осталось, кроме любви к вашему мужу. Простите, что напоминаю об этом. Но иначе мне трудно объяснить свое поведение…
Дюгазон изложила свой план: она явится на свидание в Тампль под видом монахини, как сестра или тетка Моро: в камере она и останется, а Моро под глубоким капюшоном и в длинной рясе, скрывающей его фигуру, выйдет на свободу.
– Вы погубите себя и его, – заплакала Александрина. – Вам не позволят теперь видеть Моро наедине… Если вы так добры, мадам, прошу – не делайте ничего такого, что могут истолковать во вред вам и моему супругу.
Розали откинула капюшон, встряхнув волосами, и Александрина позавидовала ее поздней, но еще яркой красоте.
– Жаль, – ответила актриса. – Париж ожидает от меня прощального бенефиса, и я решила сыграть свою последнюю роль на подмостках тюрьмы Тампля… Если этот план неуместен, так что же я могу сделать еще для свободы Моро?
– Я давно уповаю только на Божью милость.
– А я буду уповать на трагедию «Серторий», в которой Помпей бросает в огонь список заговорщиков, не читая его…
Париж был заранее извещен, что Дюгазон выбрала для прощального бенефиса «Сертория». Все ждали появления Бонапарта, обожавшего трагедийную выспренность. О присутствии его в театре узнавали по караулу возле дверей, по задернутым шторкам на окошках из лож в коридоры, – он оставался невидим для других, огражденный от публики деревянной решеткой. Взвинченная Дюгазон играла Корнелию с небывалым накалом, а когда Серторий, не веря в заговор, швырнул в пламя список своих врагов, она обернулась лицом к ложе Бонапарта, в трагическом призыве вытянув к нему руки:
– О Серторий! Какие боги вложили в сердце тебе чувств пламень благородный, о, как велик ты стал…
Бонапарт понял, ради чего устроен этот бенефис, а публика, уже распознав интригу, устроила артистке овацию. Консул быстро удалился из театра. С верхних ярусов зала на головы зрителей плавно опускались белые батистовые платки, на которых было отпечатано типографским способом:
Дюгазон вызвал директор театра. Он сказал ей:
– Блестящий бенефис, мадам. Как уцелела моя голова? Но где была и ваша? Я вас искренно поздравляю: секретарь нашего консула Буриен велел оставить вашу старость без пенсии.
– В этом мире, – ответила женщина, – кроме ничтожной пенсии существует еще и большая любовь… Я сыграла свою последнюю в жизни роль. Французы, судите!
8. В очереди на смерть
Эттенхейм спал. Клара Роган де Рошфор проснулась от шума в два часа ночи. По стенам перебегали красные отсветы. Казалось, что в городе пожар. Она подбежала к окну. Вся улица была заставлена лошадьми, в руках драгун обгорали смоляные факелы. Женщина вдруг увидела Энгиенского: его вывели из отеля в нижнем белье. Он отыскал в окне любимую и сразу отвернулся, чтобы не привлечь к ней внимания французов. «На рысях… марш!» – скомандовал Коленкур.
Энгиенского везли через Францию очень быстро, никто не вступал с ним в разговоры, но молодой Бурбон, потомок «великого Конде», вел себя спокойно. Ночью кавалькада всадников въехала внутрь мрачного замка.
– Узнаю Венсенн – здесь я родился.
– Здесь и умрешь, – сказали ему.
Суда не было, а было судилище. Бонапарт прислал из Парижа сабреташей, жаждавших отличий, банду оголтелых бонапартистов возглавлял генерал Пьер Гюллен, раньше часовых дел мастер. Как можно быстрее Энгиенского обвинили в устройстве заговора на жизнь Бонапарта, в том, что живет на деньги, отпускаемые для роялистов банками Англии.
– В последнем я сознаюсь, – сказал Энгиенский. – А на что бы я жил иначе? Не воровать же…
Ему зачитали смертный приговор, который Савари немедленно утвердил. Молодой человек спрашивал:
– За что? Где же хоть малая доля моей вины?
Сабреташи стали над ним измываться:
– Он еще спрашивает – за что? Но если француз достиг чина полковника, значит, он уже способен обо всем на свете судить справедливо. Иначе и быть не может…
Энгиенский хотел отрезать прядь волос, чтобы переслать ее с запиской для любимой в Эттенхейм:
– Пусть обо мне останется у нее память.
Полковники-судьи лирики не признавали:
– Успокойся! От тебя даже памяти не останется…
Ночью в камеру Энгиенского вошел священник:
– Господь повелел мне сказать вам, что он давно ожидает вас… Поспешим же, герцог, ближе к Богу!
Во рву Венсеннского замка было темно. Гюллен светил фонарем, но солдаты никак не могли прицелиться.
– Слушай, – сказал Гюллен, – нам трудно попасть в тебя в такой темноте. Не сможешь ли подержать фонарь?
Энгиенский прижал фонарь к своей груди:
– Надеюсь, вам так будет удобнее?
– Да, спасибо. Теперь мы видим тебя… пли!
После казни Савари и Коленкур стали хлестать вино в покоях Венсеннского замка. Коленкур спросил:
– Вам не кажется это злодейство бессмысленным?
– Похоже на то, – согласился Савари. – Нашему консулу захотелось взбодрить себя стаканом свежей человеческой крови. Уж теперь-то Англия моментально сколотит против Франции новую мощную коалицию… заодно с Россией!
– Я слышу голос женщины и плач детей… откуда?
– Да, – сказал Савари, – здесь в замке сидит семья контр-адмирала Ньелли… таков приказ консула!
Когда до провинции дошло известие о казни Энгиенского, Фуше сказал: «Это не просто юридическое преступление – это хуже: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА». Толкнул Бонапарта на преступление многомудрый Талейран, и Бонапарт, при всей своей жестокости, кое-что уже понял.
– Задали вы мне лишнюю работу! – сказал он Талейрану. – Теперь отзывайте французов из Петербурга поскорее, пока русские не дали им хорошего пинка…
Коленкур сказал, что приема ожидает несчастная Идалия Полиньяк с просьбой о помиловании мужа.
– Да, маркиз! Теперь я вынужден быть милостивым…
6 апреля Савари был срочно вызван в Тампль, где ему сказали, что Пишегрю найден в казарме задушившимся собственным галстуком. Вечно полупьяный надзиратель Фонконье перебрал в эту ночь, кажется, лишку. Савари спросил его: