– Чего разинулись, мать-растак? Бей в эту ярмарку – никогда не промахнешься, зато Георгия заработаешь…
Понари стали второю Березиной. Дорога в гору буквально была выстлана золотом из разбитых фургонов Наполеона и его маршалов, драгоценные кружева лежали пышными грудами (здесь же, по уверению самих французов, они потеряли массивный золотой крест с колокольни московского собора). 30 ноября Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов, князь Смоленский, въехал в Вильно, потрясенный увиденным.
– Господи, да что же это такое? – говорил старик, всплескивая руками. – Ведь я тут губернаторствовал… чистенький городочек был. Матерь моя, пресвятая богородица…
Пленных заставили убирать трупы. Крючьями цепляя покойников, они просто шалели от удивления: из отрепьев так и сыпались часы, бриллианты, слитки золота, жемчуга. По ночам казаки тайком от начальства примеряли на себя мундиры королей и маршалов, они хлестали пикантное кло-вужо из фургонов Наполеона, отрыгивали благородным шамбертеном:
– Вкуснота! И в нос шибает. А дух не тот…
В декабре Александр приехал в Вильно, где его встречал Кутузов; через лорнетку разглядывая павших французских лошадей, император удивлялся отсутствию хвостов:
– Михаила Ларионыч, отчего они англизированы?
– Энглизированы – да, только на русский манер. С голоду они, бедные, хвосты одна другой обгрызали…
Был устроен парад, Кутузов обратился к войскам:
– Сотоварищи мои! Я счастлив, предводительствуя вами, русскими, а вы должны гордиться именем русских, ибо сие имя было, есть и будет знаменем победы!
Яркие лампионы над виленским замком высветляли слова: СПАСИТЕЛЮ ОТЕЧЕСТВА, – они относились к Кутузову, и Александр (хотя он и не любил старика) на обеде провозгласил:
– Вы спаситель не только России, но и всей Европы…
25 декабря 1812 года торжественным манифестом – по всем городам и весям России – было всенародно объявлено, что Отечественная война завершилась победой. Но за войной Отечественной неизбежно следовала другая. «Без нас Европе не быть свободной, – рассуждали тогда офицеры. – Наполеон опять наберет мужиков и лошадей, даст пинка королям всяким, и начнется бойня сначала». – «Не совершаем ли мы непоправимой ошибки, – возражали иные. – Наполеон по башке получил и больше на Русь не сунется. Так не лучше ли нам, русским, иметь в Европе одного ласкового льва с остриженными когтями, нежели свору голодных и злобных шакалов?..»
Кутузов в беседах с царем предупреждал его:
– Мы тоже изнурены, мороз да бескормица кусали нас не меньше французов. Я привел в Вильно толику войска, с которым даже Пруссию или Польшу от французских гарнизонов нам не избавить. Подтянем резервы, государь. Обновим пушечные парки. Ремонтируем кавалерию. Наконец, и обувка нужна… Мы же тут все пооборвались, обносились и прохудились!
С 1 января 1813 года на русской земле не сохранилось ни одного вооруженного неприятеля, зато уцелели разоруженные, которые потом, оттаяв в дворянских усадьбах, так и прижились в России навеки – гувернерами, кондитерами, садоводами, музыкантами, танцмейстерами, наконец, просто нахлебниками. Россия пострадала от нашествия жестоко, но она «берегла свои интеллектуальные силы, способные быстро восстановить и потери материальные. Никогда еще не был таким ярким пламень русского патриотизма в народе-победителе. Именно в эти дни на весь русский народ, на всю его армию ложилась сугубая ответственность за освобождение Европы, в которой еще властно хозяйничал Наполеон со своими вассалами… Русский кабинет неустанно вел „психологическую войну“: корабли Балтийского флота блуждали у берегов Франции, оставляя возле городов и гаваней пакеты листовок, в которых призывали галлов сбросить с себя ярмо корсиканского насилия, не давать обезумевшему от крови императору мужчин и лошадей. Голенищев-Кутузов напомнил царю о недавнем расстреле в Париже республиканских генералов – Мале и Лагори:
– Костер погас, но искры его еще светят свободе. Не может так быть, чтобы умнейший народ Европы покорялся извергу слепо и безголосо, подобно скотам бездушным.
– Моро на пути в Европу, – скупо ответил Александр.
Снежная вьюга исхлестала все лицо Рапателя:
– Клаузевиц, вы что-нибудь видите?
– Движение колонны. Большой. Прямо на нас.
– Это, случайно, не маршал Макдональд?
– Макдональд уже отвел войска до Тильзита, это выбираются на родину мои земляки… корпус генерала Йорка!
– Йорк? Разве шотландец?
– Обычный славянин-кашуб, опруссаченный в казармах настолько, что ничего не помнит, кроме своего короля…
Дибич выехал навстречу Йорку. Вьюга кончилась. Морозило. Сверкали снега. На чистом небе – яркие, чистые звезды.
– Хальт! Кто идет? – крик из прусской колонны.
– Мы идем… русские, – отвечал Дибич.
Впереди проступила мощная фигура самого Йорка:
– Иду я! И разнесу любого, кто помешает мне.
Дибич поднял руку, задерживая его движение.
– К чему притворяться? – сказал он. – У меня под знаменами мало людей и пушек, у вас их много. Вы можете опрокинуть нас с дороги, но… Что дальше, Йорк?
Клаузевиц тронул свою лошадь – ближе к Йорку:
– Ваше превосходительство, не станете же вы проливать прусскую кровь на прусской земле ради спасения маршала Макдональда и его солдат, угнетавших народ Пруссии?
– Ах, это вы, Клаузевиц! – узнал его Йорк. – Русские вас здорово приодели… не пожалели и полушубка с валенками! Вы для меня не пример: я подчиняюсь воле своего короля.
– Но король подчинил себя и Пруссию воле императора Наполеона, так не пора ли вам, генерал, стать умнее? И когда вы рассудите этот казус, тогда я стану для вас примером.
В руках Йорка блеснули пистолеты, большие курки которых были украшены головками наполеоновских «орлов».
– Прочь с дороги… застрелю! Я сидел в крепости еще при Фридрихе Великом, так теперь, когда моя голова поседела, не сидеть же мне в Кюстрине и при внуках его.
Рапатель вывел лошадь из глубокого сугроба.
– Все-таки поговорите сами, – сказал он Дибичу.
– Йорк! – гаркнул Дибич. – Я уже отрезал вас от Макдональда, могу отрезать от обозов и пушек. На это у меня сил хватит! Йорк, я ведь тоже кончал кадетский корпус в Берлине… Нет, Йорк, Россия не нуждается в завоевании Пруссии, она стремится едино лишь к освобождению ее.
Йорк убрал пистолеты в седельные кобуры:
– Ну хорошо. Я ведь тоже не хочу драться. Ночь холодная. Разойдемся. Разведем костры. Подумаем…
Ночью казаки перехватили французского офицера с письмом Макдональда, который требовал от Йорка ускорения марша к Тильзиту.
– Дружище, – сказал ему Рапатель, – зачем ваш маршал расстреливает солдат за их разговоры о бегстве Наполеона?
– Вранье, и мы не верим русским бюллетеням.
– Скоро поверите… Находясь в русской армии, я знаю положение в армии Наполеона лучше вас, французов.
– Простите, с кем говорю? – спросил офицер.
– Полковник Рапатель, адъютант генерала Моро.
– Моро? Не может быть.
– В этой войне все может быть. А вам, французам, не хватит ли быть рабами, впряженными в триумфальную колесницу?..
Под утро началось братание русских солдат с пруссаками. Йорк некстати получил письмо от короля: «Не перетягивайте веревку. Наполеон есть великий гений!» Йорк, тугодумный, еще колебался. Он звал Клаузевица и Дибича, в избе на окраине местечка Тауроген они распивали литовскую водку.
– Если король меня расстреляет, – сдался Йорк, – прошу озаботиться судьбою моей вдовы и детей. Я понимаю, что прусский офицер должен думать сначала о Пруссии! – Он сказал, что завтра будет ждать их на Пошерунской мельнице. – Пусть я стану тем роковым камнем, что сдвигает лавину…
В последний день 1812 года на Пошерунской мельнице Йорк подписал с русскими конвенцию: его корпус отделялся от армии Макдональда, готовый выступить за свободу Пруссии. Раздался жуткий скрип. Это ветер развернул крылья мельницы, и она со скрежетом провернула круг тяжелого жернова. Клаузевиц сказал Рапателю, что поворот колеса истории свершился:
– Мне хотелось бы, чтобы все немцы Германии даже через сто и через двести лет помнили этот день… Бедный Михель! Все хотели сожрать плоды труда твоего, все хотели выспаться с твоей бедной Эльзой, и только одна Россия бескорыстно пришла на защиту маленького, обиженного немца. Да будет проклят тот, кто в будущем оскорбит память этого дня! Крутитесь, крылья мельницы, вращайтесь, жернова истории…
В убогом трактире Вильковишек, где отъедались офицеры Наполеона, счастливые от сознания, что России им больше не видать, вдруг появился страшный солдат в лохмотьях, бородатый, с закопченным лицом. Он приставил ружье к стенке.
– Господа, покормите меня. Пустите к печке.
Он отряхнул с себя вшей, и ему закричали:
– Иди, иди отсюда. Откуда ты взялся такой?
– Я – арьергард «Великой армии» великого императора. Неужели не узнаете меня? Я маршал Ней… князь МОСКОВСКИЙ!
– Арьергард? Так где же сам арьергард?
– Я и есть арьергард, – и Ней накинулся на еду…
…«Мужчин и лошадей!» – требовал Наполеон.
12. В котле европы
К весне 1813 года Наполеон уже был способен расправить крылья своих «орлов» над рядами новой полумиллионной армии. Конскрипция была жестокой: допризывники стали призывниками. Этих нежных юношей, почти мальчиков, прозвали «мариями-луизами». Наполеон взял из казны 300 миллионов, в подвалах Тюильри у него осталось еще 160 миллионов – его личные деньги:
– Этого пока хватит, чтобы вернуться на Вислу…
По дорогам провинций шатались конные жандармы, вылавливая дезертиров. Чтобы избежать конскрипции, деревенские парни клещами выламывали себе передние зубы, отрубали себе пальцы. Наконец, поскольку молодоженов не брали в армию, все мужчины мигом переженились. Когда невест не осталось, нарасхват пошли под венец с юношами и вдовые старухи.
– Бертье, – указал Наполеон, – всех беззуб