Гофмайер знал, что демагогия действует сильнее разума, по крайней мере на первом этапе, и потому упорно гнул свою линию.
— Скажите, Зиберт, вы когда-нибудь куда-нибудь «запрыгивали», как вы выражаетесь, с парашютом?
— Боже упаси! Я рожден, чтобы ходить по земле, а не парить над нею. Я панически боюсь высоты. Что же касается нашего общего дела, то, признаюсь, в процессе общения вы уже убедили меня в несостоятельности части подозрений, одолевавших меня. Возможно, в ходе дальнейшей дискуссии отпадут и оставшиеся.
— В отличие от неуча-внука дед мой был человеком образованным и будучи профессором читал лекции по философии в университете Лейпцига. Так вот, он рассказал мне нечто вроде философского анекдота, который я в отличие от остального, рассказанного им, запомнил надолго: в древности были философы, которые месяцами спорили о том, сколько зубов у лошади. Однажды пастух, гнавший табун мимо философов, прислушался к их спору, после чего подвел к ним самую крупную кобылу, раздвинул ей пасть и вслух пересчитал количество зубов. Философы осудили пастуха за то, что он в одночасье лишил их предмета спора, а, следовательно, и возможности проводить время в приятных праздных дискуссиях.
— Поучительная история, но какое отношение она имеет к нашему разговору?
— Вам не кажется, что мы чем-то напоминаем этих древних бездельников?
Не дожидаясь ответа, Гофмайер нажал кнопку внутренней связи.
— Ефрейтор Кляйн слушает, господин полковник!
— Проводите парашютиста ко мне.
— Парашютист попросил мыло, полотенце и сейчас приводит себя в порядок после сна.
— После сна? — изумился полковник. — А шампанского с черной икрой он не попросил?
— Никак нет, господин полковник, с подобной просьбой он пока не обращался.
— И слава Богу! — Гофмайер знал, что ирония и сарказм с трудом усваиваются низшими чинами, а потому вернулся к обычной форме общения.
— Сопроводите немедленно задержанного ко мне!
Через несколько минут Северов, чисто выбритый и в достаточно опрятном виде, стоял перед полковником в его кабинете.
— Прошу прощения, господин полковник, должен был привести себя в порядок после долгих скитаний.
— Присаживайтесь, — бесцеремонно перебил сидевший в кресле Зиберт.
Северов глянул поверх него в сторону полковника. Тот легким кивком санкционировал предложение коллеги.
— Что ж, расскажите для начала о ваших скитаниях в лесу, — поспешил Зиберт.
— Думаю, нетрудно представить, что человек, направляющийся к вам с миссией, подобной моей, испытывает массу сомнений по поводу того, правильно ли он будет понят теми, к кому пришел.
— А потому, используя приобретенный опыт, профессионально и исключительно грамотно уходит от них, то есть от тех, к кому шел. После чего бесцельно бродит в дремучем лесу двое суток. Не так ли?
— Нет, не так. В лесу я пробыл не двое, а трое суток.
— Тем более. Решили вволю насладиться свежим воздухом и одновременно запутать свои следы от преследователей вместо того, чтобы потребовать сопроводить вас к нам.
— Это как раз то, чего я хотел избежать.
— Интересно. Идете к людям, которых старательно избегаете, рискуя жизнью.
— Одно дело, когда вас приводят как сдавшегося под конвоем, а другое — когда вы стучитесь в дверь сами. Не знаю, как вы, я предпочитаю совершать поступки по доброй воле.
— Логично, — поддержал полковник, что заметно озлобило Зиберта.
— Вам известна судьба вашего предшественника? — поинтересовался он.
— Я проходил подготовку в сугубо индивидуально-конспиративных условиях, поэтому не имею ни малейшего представления ни о моих предшественниках, ни о последователях.
— Мы могли бы отправить вас в подвал, где он закончил свое земное существование, проще говоря, был расстрелян.
— Если в порядке устрашения, то напрасно.
— Это почему же?
— Совсем недавно на фронте, будучи ранен, я пролежал всю ночь в открытом поле при двадцатиградусном морозе, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать и попрощаться с жизнью. А потому уверен, что большую часть пути на тот свет я уже проделал, а оставшаяся — меньшая — меня уже ничуть не пугает.
— Одну минуточку, — неожиданно вмешался полковник. — Мы отклоняемся от основной темы — что же было главным мотивом вашего прихода к нам?
— Я уже изложил в записке все, касающееся этой темы, но если необходимо, то…
— И желательно поподробнее, — Зиберт придвинул к себе исписанную Северовым стопку листов, положил ее перед собой, словно ноты, по которым намеревался сверять издаваемые звуки с написанным на бумаге.
Генрих в очередной раз изложил свою биографию, стараясь при сохранении содержания до малейших подробностей изменить форму, дабы рассказ не выглядел заученным уроком.
— И опять вы обошли причины, приведшие вас к нам, — раздраженно заключил Зиберт.
— Они очевидны.
— И все же?
— До войны в России было популярно все немецкое, и в школе учили только немецкий язык. Когда мы жили в Москве, мать преподавала немецкий язык даже в Военной академии. С началом войны она, как и все немцы, должна была отправиться в Сибирь, естественно, вместе с отцом. Но поскольку я к этому времени уже был на фронте, то им как родителям фронтовика разрешили жить у сестры отца под Самарой, на Волге, где они и находятся в настоящий момент.
— Хорошо, отложим биографию в сторону и перейдем к оперативной части.
— Самое время, — согласился Зиберт. — Для начала у меня совершенно примитивный вопрос: сколько агентов из местного населения вам предложено принять на связь?
— Всего одного — преподавателя средней школы.
Зиберт снисходительно улыбнулся.
— Как же — целый год готовили, чтобы принять на связь одного учителя? Согласитесь, это несерьезно.
— Согласен.
— Вот видите!
— Первоначально я должен был принять на связь четырех человек. Однако ваша контрразведка провела массовые аресты и ликвидировала нужных нам людей. Среди них оказались и те люди, с которыми я должен был установить рабочий контакт. Остался один учитель. И потому передо мной была поставлена задача — создание нового агентурного аппарата во Пскове.
— И вы, конечно, постарались как минимум убедиться за эти четыре дня лесной жизни, жив ли он?
«Неужели они зафиксировали мое пребывание на кладбище?» — мысль готова была сковать сознание, но он тут же вытеснил ее логикой событий. В этом случае был бы неразумен визит офицера на мотоцикле к Кторову. А кроме того, перемещаясь по лесу, Северов постоянно проверял себя на наличие слежки, особенно тщательно вблизи кладбища. Даже размеренные звуки, издаваемые кукушкой, показались ему тогда слишком человеческими, и он не сдвинулся с места, пока не увидел кукующую птицу на дереве.
— Я уже сказал, что моя главная цель — явиться к вам и желательно не под конвоем, а по доброй воле. Поэтому отклоняться от намеченного маршрута не было никакого смысла. — Северов бросил взгляд в сторону Зиберта. Тот продолжал изучать бумаги.
— Кстати, вы до сих пор не назвали ни фамилии, ни адреса человека, с которым должны установить связь, — вмешался Гофмайер.
— И то, и другое указано в отчете.
— Повторите.
— Кторов, Красноармейская, 10.
Гофмайер скрупулезно зафиксировал сказанное на бумаге. Зиберт не удосужился сделать даже этого. Затем полковник положил ручку на чернильный прибор, словно подводя итог разговору.
— Думаю, на сегодня достаточно.
То, что полковник думал, оказалось обязательным для всех присутствовавших.
— Сейчас вас отвезут на конспиративную квартиру, — обратился он к Северову, — где вы будете находиться несколько дней, пока мы проведем проверку.
Тут же появился офицер в наглухо застегнутом кителе и начищенных до блеска сапогах.
— Отвезете, — Гофмайер кивнул в сторону Северова, — на 12-ю.
— Слушаюсь! — офицер наглядно продемонстрировал, что каблуки существуют не для того, чтобы удобнее было ходить, а для того, чтобы ими щелкать.
Через пятнадцать минут езды по древнему городу, переполненному служивыми в гитлеровской военной форме, машина въехала во двор старого приземистого купеческого дома, сложенного из могучих бревен, видимо, под стать первому хозяину.
Уже в прихожей пахнуло чем-то близким к уюту. Чистый деревянный пол украшали лоскутные дорожки. Стол с могучей столешницей подпирали четыре толщенные опоры.
На шум из глубины дома вышла женщина, являвшая собой воплощение всех черт арийской расы: натуральная блондинка со светло-голубыми глазами, среднего роста, белолицая. Ее поведение вполне соответствовало образу. Она что-то коротко бросила шоферу и тот, не попрощавшись, исчез. Видимо, это был день, когда по немецкому календарю не следовало ни прощаться, ни здороваться.
— Здравствуйте, фрау, — произнес Северов и склонил голову. — Я — Генрих, прибыл к вам на постой.
— Карин, — вырвалось у нее невольно, о чем она тут же пожалела и взяла себя в руки. — Я — хозяйка дома, поэтому по всем проблемам быта обращайтесь ко мне. Вот — туалет и умывальник. На столе ужин и горячий кофе. В экстренных случаях постучите мне в дверь на втором этаже, но только до 945 вечера — потом я ложусь спать. И с 7.30 утра, когда я уже бодрствую.
«Брунгильда», — назвал ее мысленно Генрих эпическим германским именем, неожиданно всплывшем в его памяти из времен далекого детства.
Тогда мать читала ему на ночь отрывки из древнего эпоса, кажется, из «Песни о нибелунгах». В воображении сложилась статная дама с мужественным лицом и мечом в сильных белых руках. Карин на эпическую Брунгильду не тянула. Была на голову ниже воображаемой героини, в плечах вполовину уже. Руки, конечно, никогда тяжелого меча не держали и были нежно красивы, особенно кисти с длинными изящными пальцами и миндалевидными ухоженными ногтями.
— Для чтения на столике газеты, — продолжала она. — К сожалению, не свежие, новые пока не поступали. Дом охраняется снаружи, так что самостоятельно выходить не рекомендуется. — Она повернулась и едва заметно плавно покачива