— Еще как! Устриц в лимонном соусе.
— Вот видишь, я же говорил, что мы с тобой с детства… — Кляйне долго и мучительно собирался с мыслями и наконец изрек: — Важно, что я скажу. Я же промолчу.
Он с усилием оторвался от спинки стула, качнулся в сторону и, с трудом удерживая равновесие, добрался до своего места за соседним столом. Наконец подали шницели. Ни по внешнему виду, ни по вкусу они ничуть не уступали прежним. Им под стать оказалось и красное вино.
Густое, оно надолго задерживалось на стенках бокалов, окрашивая их в бордово-лиловый цвет.
— Извините, господин майор, мы хотели бы пригласить госпожу Карин выпить с нами по глотку вина, — адъютант Гофмайера застыл в просительной позе.
От неожиданного приглашения Карин заметно разволновалась, поднялась из-за стола и, не дожидаясь разрешения майора, с радостной улыбкой удалилась в сопровождении адъютанта.
А Генрих с друзьями продолжали трапезу. В какой-то момент взгляд его вернулся к соседнему столу.
Кляйне продолжал сидеть у самого края стола в странной позе. Локтем правой руки он опирался на стол, тогда как левая провисла между ног соседа и суетливо подергивалась, оказавшись в замкнутом пространстве.
Сосед, судя по всему, был далеко не в восторге от манипуляций Кляйне, и норовил сдвинуться как можно левее от навязчивого ухажера. Генрих едва заметно кивнул. Скиба тут же соскользнул вниз и из укрытия многократно зафиксировал на пленку происходившее под соседним столом. Он так быстро ориентировался в обстановке, что позволил себе даже несколько кадров с подсветкой. Яркая вспышка насторожила было некоторых, еще недостаточно захмелевших гостей. Однако опытный фотомастер легко покинул свою рабочую точку и сделал на глазах у любопытствующих несколько снимков своего друга Дубровского, который тут же принял позу человека, для которого фотообъектив не помеха, а всего лишь привычное развлечение.
Частная жизнь в военное время малоинтересна. И когда все вошло в обычное русло, молодые люди откланялись, оставив Генриху самые теплые пожелания в адрес покинувшей их дамы, а также отснятую кассету.
Карин вернулась довольно скоро и искренне огорчилась по поводу исчезновения друзей Генриха.
— Как досадно, но меня невероятно подкупило, что меня еще помнят малознакомые мне люди. Впрочем, оставим это.
Она попросила Генриха наполнить бокалы.
— Выпьем за мой приезд, которому вы рады и умело скрываете это.
В каждом вновь приносимом официантом графине пурпурное вино оказывалось столь же прекрасным, как и в предыдущем.
— Меня удивляет, почему вы не спрашиваете, как мне удалось вернуться сюда?
— Не смею. Вдруг это тайна?
— Возможно, но вам я ее открою. Я уже рассказывала вам, что у нас очень уютная вилла в сельской местности, километрах в девяноста к западу от Берлина в направлении Магдебурга. Кругом — поле, лес, речка, тишина… Мы с папой садились вечером у камина и вспоминали наше прошлое — каждый, как он видел его с высоты своего возраста.
— Увлекательное занятие.
— Если это ирония, то напрасно.
— Боже упаси! Но что вы могли рассказать отцу из того, чего он не знал прежде?
Карин отпила немного из бокала и отставила его в сторону. Причем сделала это так спешно, словно боялась, что после паузы ей не позволят довести повествование до конца.
— Меня воспитывала мать, отец в этот процесс не вмешивался и потому многого не знал. Я рассказала ему о моем первом серьезном увлечении и связанную с этим довольно смешную историю.
— Интересно, — теперь глоток вина сделал Генрих.
— По окончании гимназии я, конечно, как и все подруги, влюбилась, и тайно пригласила мальчика к нам домой. У меня в доме была отдельная комната с отдельным входом. Мы проговорили ночь напролет, целовались, конечно, естественно, не более того. Под утро он уже собрался уходить, как тут увидела в окно маму, направлявшуюся ко мне, хотя заходила она ко мне очень редко. Я с испугу решила притвориться спящей, легла в постель и уложила мальчика рядом, укрыв нас обоих одеялом, будучи уверенной, что это нас спасет.
— Спасло?
— Мама глянула на представившуюся перед ней мизансцену и хорошо поставленным голосом произнесла: «Дорогая дочка, сначала постарайся приобрести мужа, только потом любовника, а никак не наоборот». Мама была красивой и мудрой женщиной — редкое сочетание. К тому же, неплохой актрисой — она играла в берлинском драматическом театре.
Я рассказала эту историю отцу у камина. Сначала он рассмеялся, а потом пустил слезу. Они ос мамой были великолепной парой.
Карин придвинула бокал к Генриху.
— Налейте, пожалуйста, я хочу, следуя восточной традиции, выпить за здоровье отца. Он — необыкновенной души человек с очень интересным прошлым.
Оба на минуту замолчали.
— Во время империалистической войны служил в одной части с фюрером. Дома у нас есть несколько фотографий: отец и фюрер среди фронтовых друзей во Франции. Все совсем юные, не похожие на сегодняшних.
— Если он фронтовик, я с удовольствием подниму за него бокал.
— Отдадим все наши силы и умение на благо великой Германии.
Карин пила медленно, смакуя каждый глоток, что-то явно обдумывая, и заговорила вдруг на совершено иную тему.
— А вы знаете, Генрих, к нам на загородную виллу однажды приезжал фюрер и пробыл почти два часа. Пили чай с печеньем, которое испекла мама. Он очень хвалил выпечку и даже поцеловал маме руку. За чаем они с папой вспоминали свои фронтовые переживания, но больше говорили о провалившемся путче в ноябре 1923 года. Я впервые узнала, что папа был участником уличной демонстрации, которую полиция расстреляла. Погибли ведь шестнадцать человек. Образовалась огромная куча из живых и мертвых, из-под которой папа извлек фюрера и оттащил в припаркованную неподалеку машину. Позже папа навещал фюрера, отбывавшего пятилетнее наказание в крепости Ландсберг.
— Отец ваш и сегодня, стало быть, может рассчитывать на любые привилегии со стороны фюрера.
— Может, но не хочет. — Несколько глотков вина заставили на минуту задуматься, стоит ли посвящать хоть и симпатичного, но отнюдь не близкого знакомого в дела более чем семейные? Но эта мимолетная мысль изменила что-то в соотношении добра и зла, превратив возникшие сомнения в легко сдуваемую ветром пыль. — Видите ли, фюрер мыслит несколько иными категориями, нежели мы с вами, смертные. Просьбы людей он воспринимает как насилие над собой и потому, как правило, отвергает их. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Я даже понимаю, что имеет в виду фюрер. Делать добро людям значительно приятнее, нежели выполнять их просьбы.
— Браво, Генрих! Именно это я и хотела сказать, но не смогла верно сформулировать эту мысль. Зато я запомнила финал их разговора. Фюрер сказал, что поначалу в крепости он сильно загрустил, но как только осмотрелся, изменил мнение. Ведь у него было все — большая светлая комната, стол, скатерть, плетеные кресла. Питание чуть хуже, чем дома, но куда лучше, чем в окопах. Папа поддержал его, пошутив, что главное регулярное. Что же касается решеток на окнах, то их в последнее время все чаще стали навешивать на свои окна владельцы богатых домов, спасаясь от проникновения нежелательных визитеров. Так что, решетки это — не знак грехопадения, а скорее, большого достатка. Одна беда — коллеги стали рваться к нему в крепость. Его заместитель Гесс, например, явился в полицию и заявил, что тоже участвовал в демонстрации и попросил его посадить. Ему ответили, что не могут. Не пойман — не вор. Тогда он принес две фотографии, где они вместе с Герингом маршировали в колонне на подходе к Одеонплатц. Власти вынуждены были посадить его, предупредив, однако, что ненадолго. К счастью, к тому времени фюрер написал уже почти на три четверти «Майн кампф» и никакое соседство не могло ему больше помешать.
Карин умолкла, взяла бокал в руки, но, не пригубив, вернула на место.
— И как же закончилась та встреча с фюрером?
— Простите, что я одна так много говорю.
— Не говорите, а рассказываете интересные детали о человеке, которого я знаю лишь по голосу из радио, по газетным фотографиям и по кадрам кинохроники.
— О! На трибуне и в жизни — это два разных человека. На трибуне он — одержимый пропагандист своих идей, способный подчинить себе толпу. В жизни это — обаятельный, говорящий тихим голосом человек, обладающий гипнотической силой воздействия на окружающих, особенно на женщин.
— И на вас тоже?
— На какое-то время — да. Но я очень скоро освободилась от этого наваждения. Мне помогла внутренняя убежденность в том, что в человеке не могут мирно уживаться качества-антиподы. Например, человек не может быть одновременно злым и добрым, благородным и подлым.
— Глупым и умным.
— Совершенно справедливо. И если ему это удается, значит, он как минимум в одном случае лжет, а это… — на секунду она впала в молчаливое раздумье.
— Не будем искать пробора на лысой голове, — пришел на помощь Генрих.
Карин была счастлива предложенному выходу из тупика.
— Вам освежить вырезку? — раздался голос подошедшего официанта, кивнувшего в сторону остывших кусков мяса, припудренных сухарной крошкой. Генрих вопросительно взглянул на Карин.
— Я предпочла бы чаепитие дома.
Она тут же спохватилась, и, желая исправить оплошность, поспешно добавила:
— Дом — не только место, где я родилась, но и где мне просто хорошо.
От ресторана «Четыре времени года» Генрих отъехал спокойно, но, выбравшись на главную улицу, резко прибавил скорость.
— Генрих, а вам никогда не удавалось ездить медленнее?
— Не знаю, не пробовал, — отшутился он. Очутившись на набережной, он снизил скорость, а затем остановился и предложил прогуляться перед сном.
— Я только что подумала об этом.
— Угадать желание одного человека — это удача, а угадать стремление целого народа — прозрение.
— Если вы имеете в виду нашего фюрера, то он, несомненно, обладает этим даром. К сожалению, после того визита, о котором я вам рассказала, он в нашем доме больше не появлялся.