оводствовался отнюдь не альтруистическими соображениями. Мотивы его были сугубо эгоистическими.
Дело в том, что свою карьеру Гейдрих начинал на флоте, где для достижения успеха вполне достаточно было владение лишь устной речью. Вальтер же с ранней юности подвизался в разных юридических конторах, где научился тому, что грамотно написанный документ имеет решающее значение для успеха дела. Несомненно, что в своих отношениях с Шелленбергом Гейдрих активно использовал навыки своего подчиненного. А в середине июля 1940 года Гейдрих, руководитель имперской безопасности, поручил Шелленбергу, возглавлявшему тогда группу IV-E, изложить на бумаге программу сотрудничества между политической и военной разведками.
После многочисленных доработок документ был с энтузиазмом одобрен представителями всех служб, собравшихся в Праге. Это было грандиозное сборище с сытным обедом, обильно сдобренным чешским пивом. Все были в полном восторге от состоявшегося братания и расставались с искренней верой в начало новой эры в работе немецких разведок.
Эйфория, как водится, была напрасной.
Шелленберг сразу вспомнил недавнюю встречу с Канарисом, только что вернувшимся из Праги.
— Как дела, господин адмирал? — начал он. — Как самочувствие после пражского обеда?
— Изжога!
— Что так? — искренне удивился Шелленберг.
— Да вот у меня ощущение, что ваш шеф и мой друг Гейдрих после Праги еще более ожесточился против моей службы. Ведь это же подло — говорить одно, думать другое, а делать…
Машина прошуршала резиной по асфальту и замерла перед подъездом здания имперской безопасности. Миновав два контрольных поста, Шелленберг легко взбежал по старинной широкой лестнице с отшлифованными бесчисленными касаниями человеческих рук дубовыми перилами и теперь, открывая дверь приемной рейхсфюрера Гиммлера, вспомнил было вновь о своей последней встрече с адмиралом.
А далее произошло то, о чем предупреждает английская поговорка: «Назови дьявола и он явится». Едва Вальтер переступил порог приемной, как от небольшой группы военных отделился адмирал и, подойдя к Вальтеру, с полными слез глазами, еле слышно пошевелил губами:
— Поверьте, Вальтер, я потерял верного друга и порядочного человека!
Ни с одним из названных личных качеств покойного Вальтер в душе не смог бы согласиться, а потому лишь вежливо склонил голову Ему с гимназической скамьи запала в голову расхожая фраза «О покойниках либо хорошо, либо ничего». Седовласый адмирал на философский лад настроен не был, а потому продолжил с энтузиазмом:
— Я только что отправил письменное соболезнование вдове погибшего, Лине, в котором написал, кого мы с ней одновременно лишились: она — верного мужа, я — верного друга.
Настойчивое повторение слова «верность» вызвало у Вальтера еще большее раздражение, поскольку решительно никоим образом не вязалось с образом убиенного.
«О какой верности, а тем более порядочности может идти речь в нашей профессии, когда все держится на лизоблюдстве, подсиживании, на беспардонном использовании вышестоящими нижестоящих!» Невольно вспомнились времена не столь отдаленные, но оставившие в душе глубокий след.
Взять, например, ликвидацию руками самого Сталина крупного военного советского деятеля Тухачевского. Шелленберг долго и тщательно подбирал записанные немецкой спецслужбой и агентурой неосторожные высказывания Тухачевского о некомпетентности Сталина в военных вопросах, которая особенно проявилась во время Гражданской войны. К этому Вальтер добавил претензию Тухачевского на власть в стране, к чему действительно могли стремиться военные и политики, ибо сама власть висела, как приманка, на тонкой нитке, соблазняя своей доступностью.
Однако когда дело Тухачевского приобрело конкретную форму и хорошую перспективу, Гейдрих, ни на секунду не заботясь о порядочности, забрал все материалы по делу себе, отодвинув Шелленберга в сторону, а когда дело было реализовано, сумел присвоить себе все лавры, не потрудившись даже упомянуть того, кто их поистине заслужил.
Царский генерал Николай Скобелев, проживавший в то время в Париже, был приглашен для консультаций по подготовке документа, а для технического исполнения — двое известных рисовальщиков фальшивых денег.
Изготовленная в Германии версия «назревающего переворота» в России была подброшена президенту Бенешу в ходе секретных германо-чешских переговоров в январе 1937 года. Искушенный в политических интригах чех не пожелал или, скорее, не решился передавать, как он позже выразился, «информацию с запашком» непосредственно Сталину, хотя технически легко мог это сделать.
Бенеш предпочел отстраниться от роли «непосредственного исполнителя», и, зная о тесном сотрудничестве Франции и России, информировал французскую разведку, то есть, премьер-министра Эдуарда Даладье, а тот через советского посла во Франции Панюшкина — самого Сталина.
11 июня 1937 года ТАСС сообщило всему миру о расстреле семи высокопоставленных военных во главе с заместителем министра обороны Михаилом Тухачевским.
Позже, когда число репрессированных офицеров Красной армии выросло до 33 тысяч, Гейдрих вполне мог рассчитывать на торжество по поводу достигнутого успеха с вручением наград и произнесением хвалебных фраз. Но произошло обратное.
После очередного доклада Гейдриха, не вставая из-за стола и не выбросив руку в партийном приветствии, Гиммлер сначала отодвинул лежавшие перед ним на столе бумаги в сторону, а затем пристально принялся разглядывать своего визави. После чего, видимо, не обнаружив в его внешности ничего особо примечательного, перешел к делу.
— До меня дошли слухи, — начал он гнусным голосом, — что вы используете служебное помещение, рабочее время и женскую часть служебного контингента в сугубо личных целях. Надеюсь, что вы как ответственный руководитель имеете четкое представление о том, что допустимо и что недопустимо в стенах нашего учреждения. — Он задумался на секунду и добавил: — Как, впрочем, и за его пределами.
Затем Гиммлер уселся поглубже в кресле, упершись локтями в стол и положив голову на уложенные друг на друга кисти рук, уставился, не мигая, на Гейдриха.
— Итак, жду вашего объяснения. Возможно, я не прав, тогда переубедите меня.
Гейдрих как никто знал, что демагогию, лежащую в основе взаимоотношений между высокими чинами империи, может сокрушить только демагогия, но в более изощренной форме.
— Многоуважаемый господин рейхсфюрер, — начал он спокойно, — должен признаться, что вы вновь оказались правы. Внешне все выглядит именно так, как вы сказали.
— А на самом деле?
— На самом деле я еще молодой человек. И чтобы быть полезным нашему общему делу, то есть отдавать все силы Германии, я обязан быть здоровым, а для этого вести нормальную половую жизнь.
Гейдрих был настоящим немцем, а потому хорошо знал, что человеческая физиология является никак не менее привлекательной темой для разговора, чем, скажем, международное положение страны.
— Насколько я осведомлен в делах житейских, для этого у вас имеется жена. Не так ли?
Гейдрих почувствовал, как судьбой все упорно выстраивается в его пользу.
— Верно. Но моя жена решила неукоснительно следовать пожеланиям нашего фюрера и дарить Германии, как и фрау Геббельс, каждый год по ребенку А потому я как муж практически лишен возможности интимного общения с ней.
Гиммлер почувствовал, как один за другим размываются аргументы, на которых он собирался построить нравоучительную беседу с подчиненным, а потому поспешил прервать ее.
— Я вовсе не намеревался давать советы по поводу того, как вам следует устраивать свою личную, тем более интимную жизнь, но я категорически запрещаю использовать женский персонал, а также помещения госбезопасности для удовлетворения сотрудниками своих физиологических потребностей. Надеюсь, вы меня поняли?
Гейдрих шел по коридору, низко опустив голову, вновь и вновь прокручивая в памяти только что состоявшийся разговор. У двери кабинета он опустил руку в карман за ключом и в этот момент увидел приближающуюся фигуру Шелленберга.
— Вальтер! Очень хорошо, заходите, я только что от рейхсфюрера! Хотел бы обсудить с вами кое-что. — Он подошел к шкафчику, достал бутылку какого-то крепкого голландского напитка, глянул на этикетку.
— Ого, 6о градусов! Прямо, как на флоте. Там напитки ценятся не по вкусу, а по крепости. — Он наполнил две рюмки, объемом гораздо более вместительнее, чем положено для крепких напитков и, не сказав ни слова, опустошил свою, а затем еще две. Шелленберг осилил с трудом половину и скоро почувствовал головокружение, чего давно не испытывал.
— Насколько я понял, мы пьем за ваше повышение.
— Повышение, понижение, в конце концов унижение. Вы, Вальтер, представляете, как это выглядит на самом деле? Это когда из вас делают крендель. — Он на секунду задумался. — Хотите знать, что произошло? — и не дожидаясь ответа, изложил Вальтеру свою встречу с Гиммлером. Шелленберг никогда не мог обвинить своего шефа в словоохотливости. Но, видимо, иногда в человеке концентрация отрицательных эмоций становится столь высокой, что он уже не в силах сдерживаться и они выплескиваются наружу, подобно рвотной массе.
«Вот так-то, Вальтер, жизнь вдруг поворачивается к тебе самой отвратительной стороной, о которой ты ранее и не подозревал».
— А вы знаете, Вальтер, что в нашем деле самое главное? Брать на себя ответственность за поступки, которые совершаешь ради великой Германии. Возьмем проблему с евреями. Все хлопали в ладоши, топали ногами от восторга, произносили громкие слова о необходимости их уничтожения вместе с коммунизмом, а когда дошло до непосредственной реализации, то многие постарались тут же отойти в сторону — это, мол, ваша епархия, мы вмешиваться не вправе. А я ведь не стал ни за кого прятаться — взял практическую депортацию, эвакуацию и ликвидацию евреев на себя.
Он прервался только для того, чтобы сделать несколько поспешных глотков из рюмки и тут же продолжил: