Генриху стало искренне жаль эту невероятно талантливую, немолодую уже женщину, из-за собственной корысти и тщеславия оказавшуюся вовлеченной в опаснейший водоворот политических событий в их самой рискованной стадии. Но были у Генриха и более весомые обстоятельства, нежели сочувствие к этой блестящей даме. Москва неоднократно и настойчиво напоминала, что учитывая беспрецедентное в истории количество жертв, понесенных в войне, развязанной Германией, не может быть и речи о каких-либо мирных переговорах с агрессором, кроме его полной и безоговорочной капитуляции.
— Придумайте что-нибудь, дорогой Генрих, ведь вы молодой, умный. Изобретите что-нибудь.
Она подняла голову и посмотрела на него в упор. Генрих тут же вспомнил Оскара Уайлда. В «Портрете Дориана Грея» все тяжкие грехи, совершаемые героем, тут же отражались на холсте его портрета. Сейчас на Генриха, словно с портрета смотрели усталые глаза бурно и сложно пожившей дамы, нещадно растратившей всю свою жизнь: и ум, и силы, и талант, и чувства.
— Дорогая Габриэль, вы рождены сильной женщиной и оставайтесь такой. А теперь, — после секундного раздумья продолжил он, — по поводу вашего визита в Мадрид. Если у вас есть хоть малейшее сомнение в том, что он планировался без согласия фюрера, то он не должен состояться. Иначе вы ставите себя в крайне опасную для жизни ситуацию.
— Я уверена, что все осуществляется без ведома рейхсканцлера. Более того, втайне от него. Но отменять встречу сегодня уже поздно. Завтра мы уезжаем.
— Прекрасно. Отмените встречу с премьером, а поездка обязательно должна состояться, и непременно в срок. По прибытии в Мадрид вы, не спеша, направите письмо премьеру с просьбой посодействовать в решении сугубо житейской проблемы, и попросите о возможности изложить ее при личной встрече. Далее в том же письме вы на правах давнего друга выразите беспокойство о нем в связи с постоянной сменой климатических поясов в рамках его нескончаемых поездок, чреватых всевозможными простудными заболеваниями, и, если таковое случилось, желаете скорейшего выздоровления.
Коко подняла голову.
— Великолепный текст — все сказано и ни слова лишнего.
— Далее вы тянете время, насколько вам позволит ситуация. За этот период наши силы перегруппируются и коренным образом изменят положение на фронтах, после чего и целесообразность встречи с премьер-министром отпадет.
— И вы думаете?..
— Дорогая Габриэль, время на обдумывание исчерпано, теперь надо действовать, если вы, конечно, хотите выпутаться из…
При этих словах она поднялась, взяла обеими руками его руку и крепко сжала ее.
— Спасибо, Генрих, и, поверьте, этого разговора я никогда не забуду. Сейчас, если можно, не уходите, я покину вас не более, чем на минуту.
Генрих повернулся к окну и вновь с интересом стал наблюдать за накалом страстей в перепалке итальянских дам. Судя по всему, достигнув апогея, страсти пошли на спад. Список тем, подлежавших обсуждению, был исчерпан, и наступил тот момент, когда каждая из сторон пришла к твердому убеждению, что именно она взяла верх в состоявшемся словесном поединке и может с чистой совестью возвращаться домой.
Известно, что от депрессии до эйфории у женщин расстояние невелико, но то, с чем пришлось столкнуться Генриху в следующие минуты, далеко выходило за грань мужской логики и очень напоминало талантливо исполненный этюд сценического перевоплощения.
— А вот и я, как обещала! — раздался за его спиной неповторимый, с характерной хрипотцой голос Шанель. Иначе, обернувшись, он принял бы вошедшую даму за незнакомку. На ее лице не было ни единого вызывающего цветового штриха, в костюме — ни одной случайной детали. Большие темные глаза вновь были полны желания жить, как и прежде, — воплощая красоту, элегантность и неукротимую целеустремленность. Генрих хотел было осознать, как могло это произойти, но не успел.
Коко вплотную подошла к нему, обняла за шею и крепко поцеловала.
— Вот как! Южная пылкость охватила нордическое спокойствие! — воскликнула не без язвительности вошедшая в этот момент Карин.
— Извини, дорогая, но это всего лишь бурный всплеск эмоций, нахлынувших в трагические для меня минуты.
— В трагические минуты жизни люди не целуются, а стреляются.
— Я и была близка к этому, но именно Генрих меня остановил.
— Ах, вот оно что! Тогда пойдемте, развеселим заскучавшее общество, ибо в ваше отсутствие посольский раут превратился в несносно скучное времяпрепровождение.
— Непременно, ибо радовать людей — мое призвание и смысл жизни.
Вернувшись в круг гостей, Габриэль попросила включить большую радиолу «Блаупункт», стоявшую в углу. Из динамика вдруг вырвался громкий щелчок, за которым последовала грустная мелодия с русским текстом, повествующим о большой любви, затерявшейся где-то далеко и оставившей после себя лишь воспоминание о тепле женских рук.
Звуки несложной, но пронизывающей душу мелодии перенесли прежнюю Коко в иное пространство, наполненное грустными воспоминаниями о прекрасном и исчезнувшем времени, откуда никто и никогда еще не возвращался.
Казалось, она не танцевала, а переживала все, о чем говорила музыка. Ее пронизанные эротикой движения были наполнены таким изяществом, что вряд ли могли не польстить чувствам даже самой изысканной парижской публики.
— Боже мой, вот что значит школа лучших парижских кабаре! — с неподдельно искренним восторгом и гордостью за близость к таланту воскликнул барон. «А ведь ей уже за шестьдесят», — чуть было не сорвалось у него с языка, который он вовремя прикусил.
— Талант, мой друг, дается однажды. И навсегда, — вздохнул посол, имея в виду, конечно, себя.
Прервав движение на последней ноте, Коко застыла, склонив голову, и, дождавшись аплодисментов, вернулась к столику, где барон наградил ее поцелуем и бокалом вина.
В отличие от поцелуя, напиток оказал более сильное воздействие.
— Господин Абец, — обратилась она к послу, — искренне благодарна вам за чудесный и теплый прием, но завтра утром мы уезжаем а потому хотелось бы еще засветло привести в порядок и дела, и мысли.
— Мадам, прекрасно понимаю, а потому хочу лишь поблагодарить вас за присутствие и пожелать счастливого пути.
Глава шестая
Отель «Ритц» был для Коко не просто жилищем, а скорее убежищем, в котором она чувствовала себя всегда защищенной во Франции, чтобы ни происходило за его стенами, обложенными теперь мешками с песком.
Стоило компании преодолеть порог отеля, как настроение у всех тотчас поднялось. Коко потянула всех в свой уголок вестибюля, где ей было лучше всего.
— Терпеть не могу таких людей, как Абец. Он все время хитрит, чтобы выудить у тебя какую-то информацию.
— Прости, дорогая, это его работа, — заметил барон.
— Но работу надо выполнять профессионально.
— Совершенно справедливо, — согласилась Карин.
Очень скоро компания, как обычно, распалась на две части: мужчины, расположившись в креслах, принялись обсуждать любимую тему — войну, а дамы уютно устроились в разных уголках большого мягкого дивана. Шанель сбросила туфли, поджала ноги под себя и, накрыв их диванными подушками, откинулась на спинку. Карин, напротив, вытянула ноги, спрятав их под столом.
Дамы не ограничивали себя в выборе тем, порхая от одной к другой, отдавая, впрочем, предпочтение обсуждению самых ярких событий и персон последнего времени.
— Вы, как я поняла, в ближайшее время отправляетесь в Италию? — поинтересовалась Карин.
— Это было сказано для посла! — Коко, не спуская ног с дивана, дотянулась до фужера и отпила несколько глотков.
— А для вех остальных?
— Для тебя — не на днях, а завтра мы едем в Мадрид, где у нас назначена встреча с премьером Англии.
— Черчиллем?
— Боже, не так громко! Именно с ним. Я знакома с его семьей. До войны они были постоянными гостями моего салона в Париже, и теперь хотим использовать мои давние связи, чтобы убедить его сделать все для прекращения бессмысленного уничтожения европейцами друг друга.
— Что ж, благородная миссия, но важно, чтобы она не оказалась «ножом в спину» Германии и фюреру.
— Не волнуйся, самый близкий к фюреру человек, отвечающий за безопасность, знает о цели нашей миссии. Более того, он настолько уверен в успехе этой операции, что назвал ее кодовым именем в мою честь — «модельная шляпка». Понимаешь?
— А тебе не страшно?
— Чего мне бояться? В отличие от этой авантюристки графини Гогенлоэ, которая рвется на встречу с английским премьером, я в политику никоим образом не вмешиваюсь, а лишь знакомлю политиков друг с другом. После чего оставляю их наедине, а уж суть их дальнейших разговоров мне и неведома, и не интересна.
— Что же касается графини Гогенлоэ, то, насколько я знаю, она любимица фюрера, — заметила Карин.
— Верно, была когда-то, — Коко вновь не без труда дотянулась до фужера. — Все мы, дорогая, были либо чьи-то любовницы, либо чьи-то любимицы. Но время многое меняет, и из страстно любимых молодых подруг мы превращаемся в ненавистных злобных старух. Старость — это очень больно.
Держа в одной руке сигарету, в другой — фужер, она подняла обе руки до уровня глаз и на мгновение застыла в этой позе, талантливо копируя жесты патрицианок с картин художников Ренессанса, с которыми только что так живо соприкоснулась на посольском приеме.
— Вот и все, чем мы сможем украсить финал нашей жизни. — Пара глотков крепкого напитка и несколько затяжек сигареты несколько примирили ее с жизнью. — Ты знаешь, — заговорила она вдруг охрипшим голосом, — у меня нет друзей среди женщин. Тем более подруг. Все они непременно чего-то хотят от меня, притом сразу, едва успев познакомиться. Ты, пожалуй, единственное исключение. Мне с тобой легко, а потому и хотела бы продолжить наше…
— Дорогая, не пора ли нам… завтра у тебя тяжелый день, — барон бесшумно подошел сзади к дивану, нагнулся и поцеловал Коко за ухом.