Поезд медленно, без очевидного на то желания, покидал мирный в самый разгар войны Париж. Разобравшись наконец во всех хитросплетениях железнодорожных путей парижских пригородов, состав, выбрался на прямую дорогу и облегченно и монотонно застучал колесами.
Шниттке решил воспользоваться оставшимся временем пребывания за пределами родины, уединившись с дамой в своем купе. Однако идиллия, в которую он было с наслаждением погрузился, пришлась кому-то не по душе.
В полночь поезд осторожно подъехал к франко-германской границе, по обе стороны которой находились немецкие пограничники. Чуть поодаль двое молодых французских чиновников живо обсуждали какую-то скабрезную тему, сально хихикали и активно жестикулировали, изображая то, что, казалось, трудно было воплотить в словесную форму. В вагон поднялся офицер в чине капитана, самоуверенности которого вполне хватило бы любому полковнику.
— Извините за беспокойство, прошу ваши документы! — обратился он к Шниттке. После чего придирчиво ознакомился с предъявленным удостоверением и, понизив голос, предложил пройти с ним в небольшое станционное помещение.
— Скажите, капитан, а поезд не уйдет, пока…
Капитан глянул на приезжего как на аборигена, оказавшегося вдруг в центре Нью-Йорка.
— Здесь ни одно колесо не сделает даже пол-оборота без моей команды!
Шниттке с уважением отнесся к всемогуществу мелкого чина и послушно последовал за ним.
В плохо освещенном углу комнаты, превращенной в контрольный пост немецкой железнодорожной полиции, расположилась за уставленным приборами столом женщина-телеграфист, на вид лет тридцати пяти. Освоившись с полутьмой помещения, Шниттке глянул на сидевшую к нему в полоборота телеграфистку, и, едва не споткнувшись, попытался разобраться в сложившейся ситуации.
С капитаном все было понятно — служака скрупулезно выполнял все предписания, чему безропотно следовали и его подчиненные.
Единственно неразгаданной до конца личностью для Шниттке оставалась телетайпистка. Одно было очевидно — приступив к формированию ее организма, природа глубоко задумалась, сделать ее мужчиной или женщиной и до сих пор не пришла к окончательному решению.
Размышления Шниттке прервал появившийся откуда-то капитан, предложивший гостю пройти в его кабинет, небольшую гостиную, стены которой пестрели следами снятых хозяевами дорогих им фотографий и картин.
Шниттке с попутчиками разместился в полупустом привокзальном ресторане, уже, судя по всему, готовому к наплыву гостей с обеих сторон пограничного столба.
Не предложив сесть, хозяин вручил гостю запечатанный конверт, а сам отошел в сторону.
Шниттке небрежно вскрыл конверт, из которого, словно притаившаяся там птичка, выпорхнул сложенный вдвое лист: «Вам надлежит вместе с «Зубром» и его спутницей немедленно возвратиться в Париж, где Вы получите в нашей резидентуре все дальнейшие задания». Под этим стояла подпись «Сократ». Подписной псевдоним заместителя адмирала Канариса, капитана первого ранга Бюркнера.
— Поезд на Париж через два часа. Останетесь здесь или поедете в гостиницу? — бесстрастным голосом поинтересовался капитан.
— Капитан, а кофе у вас есть? — вопросом на вопрос ответил Шниттке.
— Не бог весть какой, но по крайней мере не суррогатный. До Парижа в лучшем случае шесть часов езды и это, если повезет, а если нет, то… — он неопределенно развел руками.
Вскоре на столике в небольшой, ставшей тут же такой уютной комнатке, распространился бодрящий запах настоящего кофе и появилась тарелка с темным печеньем. К тому прилагались два журнала парижских мод и номер какой-то провинциальной немецкой газеты.
Парижский поезд оказался не вполне комфортабельным, но очень жизнерадостным. Пассажиры не скрывали радости от того, что, вырвавшись из превращенного в руины Берлина, они скоро окажутся в Париже, где, несмотря на варварские военные времена, все напоминает о прекрасной мирной жизни.
Сказочный миф несколько омрачила небольшая заметка в немецкой газете о бомбардировке англо-американскими военно-воздушными силами заводов Форда в Пуасси, всего в двенадцати километрах от Парижа. Впрочем, большого эффекта эта тревожная новость не произвела, поскольку никак не отвечала общему приподнятому настроению пассажиров.
Вопреки царящему повсюду хаосу войны поезд отправился из Метца точно по расписанию, в полночь, под бой курантов на привокзальной площади, захватив с собой лишь два вагона из всего состава. Стоя на перроне, капитан счел излишним сделать прощальный жест и выражать чувства, которых он не испытывал.
Под своды парижского вокзала Гар-дю-Нор состав подкатился на тридцать минут раньше расписания. Это, впрочем, никого не удивило. Даже к беспорядку в расписании движения поездов можно привыкнуть.
— Отель «Ритц», пожалуйста, — стараясь как можно отчетливее произнести незамысловатую фразу, попросил Генрих.
В знак согласия водитель опустил флажок на счетчике вниз, после чего автомобиль, шурша резиной по брусчатке, двинулся с места.
Портье — понятие круглосуточное. И каковым бы ни было его душевное и физическое состояние на момент вашего появления, он непременно и невозмутимо вручит вам несуразно большой и тяжелый железный ключ от номера с громадным деревянным набалдашником, который впредь при всем желании вы будете не в состоянии разместить ни в одном из карманов, а потому вынужденно, уходя, вернуть его тому же портье.
Душ, ароматная ванна и наконец пуховые подушки должны были, казалось, стать завершением бессмысленных метаний между Берлином и Парижем.
Но Париж не тот город, добравшись до которого чужестранец сразу ложится спать. Заехавшая ранним утром пара попыталась разрушить привычный стереотип, впрочем, бесполезно. Не спеша спустились в ресторан. Было раннее утро воскресного дня. В громадном зале с высоченными колоннами заняты лишь три столика. За правым, в отдалении, как обычно, вальяжно восседали немецкие офицеры. Они хохотали так громко, что стоявшие смирно на стойке буфета кристально чистые фужеры начинали невольно подталкивать друг друга хрустальными боками, распространяя дребезжащий шепот по всему залу.
Столик в противоположном углу оккупировали тоже немцы, но в штатском, которые тоже непрестанно смеялись, правда, на два регистра тише.
Третий столик занимали румыны, от которых не исходило ни шума, ни запаха. Они были полностью поглощены процессом пережевывания пищи.
— О, как только я узнал, что вам заказаны апартаменты, тут же заказал вам и столик на завтрак, — затараторил, изогнувшись перед Карин и Генрихом, подлетевший метрдотель, светясь улыбкой.
— Очень мило с вашей стороны. А когда можно ожидать к завтраку мадемуазель Шанель?
— Обычно в восемь тридцать. Однако вчера вечером она была в дурном настроении и просидела за стойкой бара до одиннадцати вечера, пока не появился наконец ее друг, который и сопроводил ее в апартаменты. Думаю, сегодня на завтрак мадемуазель к нам не пожалует.
Прогнозы метрдотеля тут же получили свое опровержение.
Стоило ему закончить свой вкрадчивый прогноз, как в ресторанную залу, с трудом переставляя ноги, вошла Коко. Вид у нее был неважный.
Глубокие морщины на лице, мешки под глазами от недосыпания и усталая походка — все в целом могло вызвать только сострадание к человеку, своим талантом подарившим миру понятие элегантности и ощущение красоты в безрадостное военное и послевоенное время. Осторожно ступая по паркету, словно по скользкому льду, она полностью сосредоточилась на перемещении своих ног. За нею следовал, выделяясь ростом, элегантностью и военной выправкой, фон Динклаге.
Из-за столика, радостно улыбаясь, поднялась Карин и шагнула ей навстречу.
«Жизнь заканчивается добрыми явлениями», — мелькнуло в голове Шанель.
Она вынула из сумочки очки и, водрузив их на переносице, глянула через затемненные стекла. Мираж не рассеялся.
— Коко, милая, как я рада видеть тебя! Мне так тебя не хватало! — Карин шла навстречу, широко распахнув руки.
Реальность и мистика поделили окружающее пространство пополам, и Шанель судорожно решала, к какой половине ей примкнуть. Проблему легко решила Карин. Она предложила всем переместиться из громадной ресторанной залы в маленькое кафе-бар с низким потолком и уютным угловым диваном, на который тут же взобралась Шанель, сбросив туфли и поджав ноги. А потом распорядилась принести ей плед и кофе. Это позволило быстро согреться, и глаза потеплели.
Мужчины расположились чуть поодаль и за неимением общих тем погрузились в военную.
— Ты не представляешь, как мне стало страшно, когда поезд увез вас оставив меня наедине с хищником, требовавшим от меня что-то. В мастерской работницы устроили забастовку, видите ли, нечем кормить детей! Нечем кормить — не рожайте. Богатые дамы требуют, чтобы я из их безобразных тел ваяла статуэтки. Я рекомендую — не жуйте так много и так часто!
— Коко, у тебя скверное настроение и ты видишь сегодня все в черном свете. Давай взглянем на вещи с другой стороны. Ведь у тебя такой приятный партнер по жизни.
— Что?! — воскликнула Шанель и опустила ногу на пол. — На днях мне прислали счет из казино, где за пару часов «приятный партнер» проиграл сумму, равную недельному доходу парижского филиала фирмы «Шанель». Я, естественно, заплатила, но предупредила.
Подошел официант и молча разлил свежий кофе, с которым обновилась и тема беседы.
— Коко, тебе необходим отдых, причем немедленно, иначе…
— Ты хочешь сказать, покой? Скажи об этом Динку. Он требует, чтобы я немедленно отправилась с ним в Берлин для встречи с Шелленбергом.
Она поежилась и, подозвав официанта, попросила подать многозвездный коньяк. Мгновенно появились два коньячных бокала тонкого стекла и бутылка, на этикетке которой красовался самодовольный черный силуэт Наполеона в горделивой позе, определенно запечатленной до его российского похода и «битвы народов» под Лейпцигом.