– А что случилось?
– Юльку забрали, – сказал Юрка, затянулся, закашлялся, остановился, уткнувшись лицом в стену. Плечи и голова его тряслись, а нижняя часть тела оставалась странно неподвижной, словно он был сделан из двух независимых, плохо соединенных частей.
– Куда забрали? – спросил Костя. – Как забрали, ей же сколько, девять?
– Позавчера. В детприемник НКВД, – не поворачиваясь, сказал Юрка.
– А тетка?
– Что тетка? У нее своих четверо, разве она с этими чеканутыми спорить будет? Отдала.
Костя невольно оглянулся, Юрка спросил зло:
– Боишься? На хрена тогда пришел ко мне? Вали отсюда.
– Я не боюсь, – сказал Костя. – Просто… Ты так Юльке не поможешь.
– А я ей никак не помогу. Нечем.
До Фонтанки шли молча, на мосту Юрка внезапно остановился, повернулся к Косте и заговорил быстро, сбивчиво, не договаривая слов, словно боялся, что не успеет, не сможет, не дадут сказать всё:
– Вот я работаю. Вокруг все поют, все хвастают. Да здравствует непобедимый, ура великому, растерзать врагов, расстрелять, как бешеных собак. Какие такие враги, отчего они вчера были не враги, а сегодня сделались враги? Не знают, ничего не знают, нахватались чужих фраз и жестов, кричат, гремят, не понимают, сами-то тоже никому не нужны. Просто их много, поэтому… Стыдно. А потом настоящие враги, Гитлер с Муссолини, сотворят для них какую-нибудь мерзость, и они прихлопнут рты, потому что – а что кричать, уже всё накричали. Нужно меньше кричать – больше думать. А то одна болтология получается.
– Но враги на самом деле есть, – робко возразил Костя. – Должны быть, иначе откуда вредительство? Столько заводов настроили, столько стахановцев, ударников, а в магазинах пусто. Почему? Потому что вредители мешают, и надо бороться с ними, и ошибки бывают.
– Ошибки, ошибки, – передразнил Юрка. – Что же тогда они не признают свои ошибки? Вот про Андре Жида пели, какой он хороший, какой он великий, а он укатил в свою Францию и написал про ошибки. И сразу стал нам не друг. Почему? Потому что на нашу лесть не поддался и правду написал.
– Ну, это ты загнул. Это ты из-за родителей так говоришь.
– Как думаю, так и говорю. Не верю я, что мой отец – немецкий шпион. И не поверю никогда. Ты что думаешь, Радзиховский, что ли, верит? Он когда рыдал на собрании, от родителей отрекался, он что, верил, что ли, что его мать с отцом Японии секреты продавали? Да ни фига, он просто в институт хотел и чтобы из комсомола не выкинули.
Костя промолчал, Юрка тоже умолк, плюнул с моста вниз, на смутно белеющий в темноте лед, потом сказал:
– Ладно, хватит об этом. Тебе не понять. У тебя никого не чикнули. Легче Медному всаднику объяснить, чем таким, как ты. Живешь-то как, все мостовые шлифуешь?
– Учусь, – коротко ответил Костя.
– Я не стал. Не пошел в шаромыгу[8] – что толку? Корабелки[9] мне все равно не видать. А как там наши, что нового?
– У Пастухова отца взяли, а так всё по-старому, Бациля звереет, Рихтер шумит, Конь за Ларионовой бегает, Сельский во Фрунзенку готовится.
– А ты?
– Я не знаю.
– А вот родители твои, они что думают?
– О чем?
– Ну вот об этом всем. Твоя мать на всех родительских собраниях рядом с моей сидела. А теперь что, теперь она верит, что мать моя шпионка и пособница?
– Не верит, – быстро сказал Костя. – Конечно не верит.
– Так что ж она не пойдет и не вступится?
– Кто ее слушать будет.
– Именно что.
Теперь они шли вдоль Грибоедова. От канала неприятно тянуло сыростью, Костя поежился, Юрка заметил, велел:
– Домой иди. Все равно я на трамвай сейчас сяду.
Костя потоптался, не зная, что делать, протянул руку. Юрка пожал, Костя ощутил твердые гладкие бугорки мозолей внутри ладони. Юрка развернулся, побрел к едва различимому впереди мосту, но вдруг остановился и сказал:
– Не обижайся, Костян, я просто сегодня… Попался ты мне. Но я рад, что ты пришел.
Костя поплелся домой. Юрку было жалко, но он раздражал, он мешал быть счастливым, он был как клякса, пятно на красиво написанной странице, которое не хочется замечать. Раздражал и сам вопрос: веришь или не веришь. Он не хотел верить, он хотел знать, но почему-то всегда получалось, что знать нельзя, только верить. Дойдя до Аничкова моста, он постоял у своего любимого всадника, самого первого, чей конь, еще не подкованный, не взнузданный, еще почти вольный, взметнулся выше всех, ближе всех к небу. Сбросив снежную крупку с ладони всадника и погладив на счастье эту ладонь, он двинулся дальше. Не думать о Юрке не получалось. Трудно было представить, что компанейский, простой, веселый дядя Миша – шпион, но еще труднее было поверить, что вокруг так много ошибок, потому что если Юркин отец не шпион, то, наверное, и Радзиховского отец не шпион, и Озолса, и Романова. И тогда почему это всё и зачем?
Он вспомнил про чемоданчик под отцовской кроватью, замотал головой, отгоняя страшные мысли, громко повторил десять раз подряд: «Нет, нет, нет». Обычно это срабатывало, сработало и сейчас, тем более что любимый его книжный уже был виден на ближайшем углу. Когда он первый раз притащил сюда Асю, она идти не хотела, смеялась, что от одного названия «Старая техническая книга» ее тянет в зевоту. Но Костя все-таки ее уговорил, провел узким проходом из маленького внешнего в большой внутренний зал, где на огромных столах были разложены старые подшивки «Науки и жизни», «Вокруг света», «Библиотеки всемирного следопыта», старые карты, и еле оттуда вытащил час спустя.
Он вдруг осознал, что за прошедший месяц об Асе вспомнил впервые. Проект оказался успешным, да и не было больше никакого проекта, осталась просто Нина, и с ней было хорошо, очень хорошо, так хорошо, как с Асей никогда не случалось. Может быть, потому, что с Асей они никогда не обнимались и целовались только по-братски. Интересно, как бы это ощущалось – поцеловать Асю по-настоящему, в губы. Костя снова покрутил головой, отгоняя ненужные мысли, свернул направо. Было уже совсем поздно, и он прибавил шагу.
Возле арки, ведущей во двор, стояла машина. Облокотившись на машину, курил человек, огонек его папиросы летал в темноте вверх-вниз, словно качался на невидимой волне. Костя проскользнул мимо него в арку, вошел во двор, посмотрел на окна. Где-то горел свет, где-то уже спали. Дом выглядел спокойным, но тишина могла быть обманчивой, он помнил, как арестовывали соседа снизу: никто ничего не заметил, и только утром дворничиха тетя Паша рассказала матери, что «у Осиповых всю ночь шел обыск, прям под завязку перекопали всё».
Окна их квартиры были освещены. С неприятным тревожным чувством Костя пробежал по черно-белым клеткам парадной и взлетел по стертым ступеням на четвертый этаж. У входа в квартиру на низком подоконнике сидел и курил еще один человек, в шинели с красными петлицами и шапке-финке. Заметив Костю, он встал и шагнул к двери.
– Я… я… это моя… я здесь живу, – пробормотал Костя, и человек посторонился, пропуская его.
В квартире горели все лампы, в дальнем конце коридора, на сундуке, сидела тетя Паша. Увидев Костю, она громко, шумно вздохнула и мотнула головой в сторону гостиной. Не раздеваясь, сняв только шапку, Костя прошел в гостиную.
Отец и мать сидели на диване, отец сложил руки на коленях, мать накрыла его крупную широкую руку своей узкой, с длинными пальцами музыканта, ладонью. Отец смотрел в пол и беспрерывно раскачивался вперед-назад, вперед-назад, как выскочивший из табакерки чертик. Костю он не заметил, а мать заметила, улыбнулась слабой, едва различимой улыбкой. Человек в гимнастерке и синих брюках галифе, сидевший за столом спиной к Косте, развернулся и внимательно на него посмотрел.
– Это наш сын, – сказала мать, и Костя был рад, что она не назвала его по имени.
– Сядь, – коротко приказал военный.
Костя снял пальто, сел, автоматически отметил ромбы в петлицах – майор.
Военный продолжал писать. Было слышно, как царапает по бумаге неочищенное перо. Дописав, он встал, велел отцу:
– Подпишите.
Отец продолжал сидеть. Мать встала, потянула его за руку, подняла, подвела к столу. Он хотел что-то сказать, несколько раз открывал рот и собирал губы в трубочку, но слова не складывались, он махнул рукой, взял со стола ручку и, не читая, подписал.
– Вы тоже, – велел матери майор.
Не выпуская отцовской руки, она взяла со стола листы, принялась читать.
Майор крикнул:
– Никифоров, все собрал?
– Так точно, товарищ майор, готово! – ответил кто-то из отцовского кабинета.
Мать дочитала листы, положила их на стол, подписала левой рукой, все еще не отпуская отца.
Майор забрал листы, быстро просмотрел, бросил:
– Прощайтесь! – и вышел в коридор.
Мать подняла отцовскую руку и прижала к губам. Костя отошел к двери, уткнулся лбом в прохладное гладкое дерево. Кто-то тронул его за плечо, он обернулся. Отец, бледный, белее мела, с растрепанными волосами, почему-то в теплом лыжном костюме, стоял близко, почти вплотную и смотрел на Костю. Желваки его беспрерывно двигались под идеально выбритыми щеками, словно отец никак не мог прожевать большой кусок. По белому отцовскому лицу текла тоненькая красная струйка, и Костя испугался, что отца били, но, приглядевшись, понял: кровь течет из губы, отец прокусил себе губу. Подошла мать, молча стерла кровь тыльной стороной ладони. Отец обнял Костю, но быстро отпустил, вынул из кармана часы, протянул Косте и вышел из комнаты. Мать вышла следом. Костя сел на стул. Не было страшно, не было грустно, ни злости, ни раздражения, ничего не было, только одна тупая мысль билась в голове: «Как же так, как же так».
Глава 3
Утром Костя не пошел в школу, и мать не стала настаивать. Полночи они приводили в порядок перевернутую вверх дном квартиру, раскладывали по местам вытряхнутое из ящиков белье, расставляли сброшенные с полок книги, переносили вещи из гостиной в спальню. Мать сказала, что гостиную, скорее всего, отнимут, поэтому лучше забрать книги, ноты и картины заранее.