В этом году Костя собирался смотреть ледоход с Ниной, они уже договорились и даже придумали, что сказать Нининой матери, чтобы отпустила ее гулять допоздна. Но это было в той счастливой жизни, которая кончилась позавчера, в сущности всего тридцать шесть часов назад, хотя ему казалось, что прошли годы, века.
Накрапывал мелкий дождь, Костя спрятался в ближайшую мостовую башню, поднял воротник куртки. «Только не передумывай», – сказала Ирка. Она права, метаться хуже всего, и он должен определиться. В конце концов, отрекаясь, не обязательно рыдать как Радзиховский, вполне можно сделать это с достоинством, написать заранее, прочесть по бумажке. Если он решит отрекаться. А что еще он может решить? Вот Юрка не отрекся, работает помощником наборщика в типографии, получает копеечную зарплату, живет у тетки, которая с трудом его терпит. А если бы отрекся? Костя вдруг вспомнил позавчерашнее свое раздражение на Юрку, покраснел так, что стало жарко, расстегнул верхние пуговицы куртки. Что изменилось бы, если б Юрка отрекся? Квартиру все равно отобрали бы, жил бы все равно у тетки. А у тетки четверо, значит, надо зарабатывать, а не садиться пятым на шею. Значит, все равно типография. Радзиховский не работает, продолжает ходить в школу, даже в институт собирается, но это потому, что он с матерью живет у бабушки и мать продолжает служить в каком-то тресте.
Он вдруг понял, что думает совсем не о том. Думать надо, виновен или невиновен отец – это главное, то, от чего зависит все остальное. Если виновен – отрекаться необходимо, потому что он, Костя, советский человек, преданный комсомолу, и своей Родине, и лично товарищу Сталину, не может даже мысли допустить о сочувствии вредителю и шпиону. В конце концов, отец бывал за границей, даже жил в Германии и Англии до революции. Могли его завербовать? Подцепить на какой-нибудь слабости, как в кино? Он представил отца, тонкое сухое лицо, уверенный, негромкий голос. Какие у него могли быть слабости? Ничего ему было не нужно, кроме матери и работы. А если он все-таки невиновен? Как Костя, простой советский школьник, может знать, виновен или ошибка? И как он вообще может сомневаться, дурно думать о работе НКВД? Он снова представил лицо отца и понял, что совсем не уверен, что тот его простит.
Отцовские часы показывали полдень. Домой не хотелось, не хотелось расспросов и сочувственных взглядов, не хотелось видеть квартиру, где каждая мелочь напоминала об отце. Как у матери все просто – не виноват, и точка. Ей легче решать, с ней отец разговаривал, был откровенен. Но если отец говорил с ней откровенно и она отцу верит, значит, отец не виноват. А может, мать с ним заодно? Костя потряс головой, отгоняя страшную, разрушительную мысль. Если хотя бы знать, в чем отца обвиняют. Никто ничего им не объяснил, сказали только, что с обвинением можно будет ознакомиться в установленном порядке. Но что это за порядок такой, когда дозволено ночью ворваться в дом к человеку и обыскать и арестовать его и даже не сказать – за что?
А с другой стороны, именно так и обезоруживают врагов, внезапно и ничего не объясняя. Так что если отец враг, то все логично. Но зачем, зачем ему быть врагом? В институте его уважали, в семье ему тоже неплохо жилось, денег хватало, хоть отец и сердился иногда, что мать неэкономна и тратит деньги на всякое баловство. Мать смеялась, говорила, что баловство – это лучшая часть жизни, и этим все заканчивалось.
Костя вздохнул, еще раз посмотрел на часы. Было приятно ощущать в руке их тяжелую холодную гладкость. Теперь у него и вправду разболелась голова. Дождь кончился, облака разошлись. Где-то далеко, у самого горизонта, зеленел едва различимый на фоне синего неба купол Троицкого собора, перечеркнутый бесконечными электрическими проводами. Он вспомнил, что рядом с собором есть польский садик, в который мать часто водила его в детстве. Решив пойти туда, он вышел из башни, повернулся и заметил краем глаза человека, стоящего в соседней башне. Человек скрылся за колонной быстро и бесшумно, но Костя успел заметить серое пальто. В последние дни незнакомец не появлялся ни разу, в этом Костя был уверен. А теперь, сразу после ареста отца, он снова высматривает из-за колонны.
Костя развернулся и направился прямиком к соседней башне. Подойдя, он спросил громко и сердито:
– Почему вы за мной ходите, что вам нужно?
Никто не ответил. Костя заглянул в башню, там никого не было. Он обошел башенку кругом, осмотрелся в растерянности и готов был уже признать, что почудилось, когда заметил серое пальто, скользнувшее во двор ближайшего к мосту дома.
Он бросился следом, влетел во двор, забежал в ближайшую парадную, которая оказалась проходной, выскочил во внутренний двор, образованный четырьмя вплотную стоящими домами, – там было пусто. У каждого из домов была своя парадная, двери во все четыре были открыты. Костя вернулся в первую, проходную парадную, поднялся на полпролета и стал ждать, разглядывая остатки мраморного камина и огромное зеркало над ним, тщательно закрашенное в цвет стены. Впрочем, ему было выгодно, что зеркало закрашено, иначе любой вошедший мог увидеть его отражение. Подождав минут десять, он вышел и отправился в польский садик, решив завтра расспросить ребят, не живут ли у кого в этом доме родственники или знакомые. Почему-то было очень важно найти незнакомца, словно это могло что изменить.
Домой он доплелся поздно вечером и уже на лестнице почувствовал едва уловимый запах знакомых духов. Ася сидела на том же низком подоконнике, на котором два дня назад сидел чекист, и это было так неприятно, что он велел:
– Встань, не сиди тут.
Ася поднялась, улыбнулась, протянула насмешливо:
– Здравствуйте и вам.
– Привет, – буркнул он. – Жалеть пришла?
Она не стала делать вид, что ничего не знает, просто сказала:
– Нет.
– Прощаться?
– Опять не угадал.
– Тогда зачем?
– По тебе соскучилась, увидеть захотелось. Друг детства все-таки.
– Увидела?
– Послушай, Конс, – улыбнулась она, – я тебя с трех лет знаю и хамства твоего не боюсь. Открывай двери и напои меня чаем, я замерзла, тут сидючи. Уже час, как я здесь торчу.
– А что ж ты не позвонила, мать же дома, наверное?
– Боялась, – призналась она, и он вдруг понял, что рад, не просто рад – счастлив, что она снова рядом.
Мать играла. Ася сделала ему знак, они сели на пол в коридоре, не включая света, и долго сидели в темноте и слушали. Мать играла Шопена, потом Шуберта, серенаду, Костину любимую. То ли мать играла необыкновенно хорошо, то ли он устал и ослаб, то ли Асин приход так на него подействовал, но слезы вдруг полились сами собой, горячие давно забытые детские слезы, и он был счастлив, что темно, и старался всхлипывать как можно реже и тише. Асина рука нашла его в темноте, погладила по горячей мокрой щеке, он прижался губами к этой маленькой крепкой руке и так и сидел, пока не стихла музыка.
Потом они пили на кухне чай, как раньше, как всегда, только отцовское место оставалось пустым, но можно было представить, что сегодня третий день шестидневки и он просто задержался допоздна на своем семинаре.
– Ася, родители знают, что ты у нас? – спросила мать.
– Нет.
– Так может быть… – начала мать, но Ася перебила ее:
– Наталья Николаевна, вы же меня знаете, никакие родители не помешают мне делать то, что я хочу.
Мать грустно улыбнулась, соглашаясь.
– Завтра у меня комсомольское собрание, – сообщил Костя, и мать опустила полную ложку в тарелку, помолчала, спросила:
– Что ты решил?
– Ничего не решил.
– Я понимаю, – сказала мать после длинной паузы. – Ты стоишь, мы оба стоим перед сложным выбором. Не могут быть одновременно правы и власть, посадившая человека в тюрьму, и человек, которого она посадила. Кто-то из них не прав, и, чтобы не сойти с ума от этого всего, надо выбрать сторону, раз и навсегда, и этой стороны держаться.
– А ты? – спросил Костя. – Какую ты выбираешь сторону?
– Я люблю твоего отца, – просто сказала она. – И я скорее поверю в ошибку органов, чем в то, что мой муж – английский и немецкий шпион. Я не верю ни слову из того, в чем они его обвиняют.
– Но ты же не знаешь, что он делал в Германии или в Англии. Ты с ним даже знакома тогда не была.
– Во-первых, мы познакомились до Англии, – возразила мать и улыбнулась чему-то своему, давнему, нежному. – А во-вторых, это совершенно не важно. Если ты веришь человеку, то веришь целиком, во всем, а не по частям, тут верю – тут не верю.
– Почему я всегда должен верить! – крикнул Костя. – Я знать хочу, а не верить.
– Хорошо, – сказала она после еще одной длинной паузы. – Я объясню по-другому. Я знаю, каждый атом в моем организме знает, что он не виноват. Я жила с ним двадцать лет, мы взрослели вместе, умнели вместе, детей растили вместе…
Она осеклась, Костя спросил быстро:
– Каких детей? Каких детей?
– У тебя была сестра-близнец, – медленно, тщательно выговаривая слова, произнесла мать. – Она умерла, когда вам было по полтора года. От скарлатины. Времена были трудные, мы не смогли ее спасти.
– И я об этом узнаю только сейчас? – крикнул Костя. – А если бы отца не взяли, ты бы мне вообще не рассказала, да? О чем еще ты мне не рассказала? Вы все врете, у вас всегда тайны, целую жизнь вы мне врали, а теперь ты хочешь, чтобы я тебе верил.
Он выскочил в коридор, сорвал с вешалки куртку и шапку, хлопнул дверью и пошел, побежал, не зная ни куда, ни зачем, лишь бы идти, двигаться, смотреть по сторонам, заполнять душу тем, что вокруг, чтобы ушло, опустилось на самое дно то, что так жгло и болело внутри. В себя он пришел только перед Бадаевским домом. Все называли его домом с печальным ангелом, и Косте нравилось это название, но мать упорно продолжала утверждать, что наверху, под крышей, не ангел, а Аврора, богиня зари, и над головой у нее не нимб, а зодиакальный круг. Она даже собиралась где-то раздобыть морской бинокль, чтобы Косте показать, но то ли не смогла, то ли позабыла. Ему вдруг ужасно захотелось доказать матери, что она не права. Зайдя в ближайшую парадную, он вбежал с размаху на последнюю площадку перед выходом на чердак, дернул двустворчатую дверь. Створки скрипнули, качнулись, но не открылись – они были связаны ржавой металлической цепью, с которой свисал внушительный замок. Он дернул дверь еще раз, пнул ее в досаде и вздрогнул, услышав сзади медленный, лениво тянущий слова голос: