инавших одновременно Древнюю Грецию и космический фильм «Аэлита». Трюмо, в котором Ася запирала средний ящичек, а он как-то открыл и обнаружил там ее дневник, но прочитать ничего не успел, потому что Ася вернулась в комнату. Три полки с книгами – он помнил их все, некоторые почти наизусть. Сколько раз они считались, у кого больше книг, у кого больше интересных книг, даже чьи книжки дороже. Шкаф с одеждой – он вдруг понял, что знает все ее платья, те, что были у нее до ссоры, и почему-то покраснел и снова глянул в окно.
Ася встала с дивана и отошла в глубину комнаты, к трюмо. Некоторое время она себя разглядывала, потом открыла шкаф, достала платье, сбросила халатик. Он замер, понимая, что делает что-то некрасивое, недозволенное и не в силах ни отвернуться, ни закрыть глаза. Стоя к нему вполоборота, она подняла руки, укладывая волосы, и он задохнулся от того, как это было красиво – стройное, мраморно-розовое в закатном свете тело, длинные ноги, высоко, как у греческих статуй, поднятые руки, маленькая, идеально круглая грудь.
Ребята в классе всегда говорили о женском теле грязно, и ему было непонятно, почему нагота Венеры прекрасна, а нагота живой женщины так отвратительна.
– Живые не такие красивые, – сказал как-то Сашка Парфенов, большой любитель поговорить «про бабец».
– А если бы красивая женщина перед тобой разделась?
– Ну, не знаю, – протянул Сашка. – Красивая не разденется ни фига. Зачем ей?
Ася одевалась, медленно облекала длинное тело во что-то нежное, прозрачное, кружевное. Натянув платье, она села на кровать с чулками в руках и задумалась, потом подошла к столу, взяла стоявшую на нем фотокарточку и долго ее разглядывала, потом надела чулки, достала из шкафа туфли и вышла из комнаты. Костя быстро соскользнул с дерева, надеясь перехватить ее у парадной, но через четверть часа ее все еще не было. Он вернулся к дереву, залез, снова глянул в окно. Горела только настольная лампа, в полутьме комнаты он с трудом различил Асю, сидящую на кровати спиной к нему с той же фотокарточкой в руках. Пытаясь разглядеть, кто изображен на фотографии, он изогнулся так сильно, что едва не потерял равновесие, ветка опасно прогнулась и задела металлический оконный карниз. Карниз задребезжал, Ася вздрогнула, подняла глаза, подбежала к окну. С минуту они молча смотрели друг на друга, потом она открыла окно и сказала:
– Ну заходи, коли пришел.
– Отойди, – прохрипел Костя, голос почему-то не слушался его.
– С ума сошел, – сказала она, сделав шаг назад.
Он спустил ноги с ветки, раскачался, чувствуя, как напрягается ветка и липкий страх обволакивает тело, изо всех сил выкинул ноги вперед.
– Ты что?! – крикнула она.
Он отпустил ветку, влетел в окно и упал на пол, так больно ударившись копчиком, что из глаз потекли слезы. Ася подбежала, наклонилась над ним, спросила:
– Живой?
– Аська, что там у тебя? – позвала из глубины квартиры Анна Ивановна.
– Стул упал, – крикнула Ася.
Губы у нее дрожали, лицо было неестественно белым, словно набеленным.
– Живой, – все еще лежа на полу и кривясь от боли, пробормотал Костя.
– Дурак, – сказала она сквозь слезы, – кретин, идиот безмозглый.
Костя сел, пошевелил руками, ногами, пробормотал:
– Ты пригласила, я пришел.
Она села рядом на пол и вдруг обхватила его рукой за шею и прижалась губами к краешку его губ, потом отпустила, прошептала:
– У тебя кровь, я сейчас, – и выбежала из комнаты.
Он встал с трудом, оперся на стол, взял лежащую на столе фотографию и тут же положил на место, потому что Ася вернулась, усадила его на кровать, протерла расцарапанное в кровь лицо, посмотрела выжидающе.
– Нас могут выселить из Питера, – сказал он. – Я хотел тебя увидеть.
– Когда? – ахнула она, глядя на него круглыми глазами.
– Летом.
– Ася! Ужинать! – крикнула Анна Ивановна.
– Она не отстанет, – с досадой сказала Ася. – Ты можешь идти?
Костя сделал несколько неуверенных шагов. Боль потихоньку отпускала, и он кивнул: могу.
– Вот что, – быстро проговорила она. – Я сейчас мать отвлеку на кухне, а ты выходи пока. А послезавтра у Маринки вечеринка, ты приходи туда, ладно?
– Что за вечеринка?
– Обычная, поиграем, поболтаем, фокстрот потанцуем. Там можно нормально поговорить.
– А где твой Арик? – не удержавшись, спросил Костя.
– Нету, – легко сказала она. – Был и нету. Так ты придешь?
– Приду.
Домой вместо обычных четверти часа он ковылял полный час, заскочив по дороге на пару минут к Ростику. Было больно, но он почти не замечал боли, потому что всю дорогу думал только об одном, о фотографии на ее столе, на которой, вырезанный из общей новогодней фотографии, увеличенный и вставленный в рамку, хмурый и недовольный, был он сам.
Придя домой, он обнаружил, что матери нет. Наскоро перекусив холодным мясом из борща и куском хлеба, он сел делать уроки – ему был нужен свободный вечер. Мать пришла невеселая, но он не заметил, слишком был занят тем, о чем собирался ее просить.
Он знал, что мать не засмеется, не улыбнется взрослой всепонимающей снисходительной улыбкой, которую Костя терпеть не мог, даже не спросит зачем. И все-таки просить было трудно, и он долго сидел, тупо глядя в стол и собираясь с силами, пока мать пила чай и убирала со стола. Когда она села штопать носки, он решился и выпалил:
– Мам, научи меня танцевать фокстрот!
Мать ответила не сразу, пропустила пару раз нитку сквозь решетку штопки, иголка в ее руках летала быстрой крошечной птицей с длинным тонким хвостом, вверх-вниз, вверх-вниз. Потом воткнула иголку в носок, повернулась к Косте и сказала:
– Но у нас нет музыки, патефон конфисковали, ты забыл?
– Я взял патефон у Ростика.
Мать улыбнулась, и сразу все стало просто. Вдвоем они оттащили в кухню вешалку, трюмо и отцовский велосипед. Теперь в коридоре было полно места. Костя поставил на сундук патефон, раскрыл, достал пластинку. Спина еще чуть-чуть побаливала, и он даже рад был этому, потому что, поставив иглу на пластинку, тут же вспомнил, как отец танцевал с матерью, всего три месяца назад, на Новый год, вспомнил и снял иглу, было что-то нечестное, неправильное в том, что отец в тюрьме, а они танцуют. Но мать улыбнулась своей печальной полуулыбкой и снова поставила иглу на пластинку.
– От того, что ты остановишь свою жизнь, отцу лучше не будет, – сказала она, кладя руку Косте на плечо.
– А ты? – спросил Костя. – Ты же остановила свою жизнь.
– Я – другое дело. Моя жизнь – это навсегда и целиком он. А твоя – только отчасти. Так устроен мир, дети уходят, улетают в свой отдельный полет. Вот и ты скоро улетишь.
– Я буду к тебе прилетать, – пообещал Костя. – Часто.
– Я надеюсь.
Она помолчала, положила вторую руку Косте на плечо, посмотрела на него – он подрос за последний год на восемь сантиметров, и теперь мать смотрела на него снизу вверх, это было странно – и сказала:
– Если вдруг, я не думаю, что это случится, но если вдруг меня… за мной тоже придут, иди к Болотиным.
– Что ты несешь! – быстро и грубо сказал Костя, защищаясь грубостью от страшных материнских слов, страшных тем более, что он и сам об этом думал, каждый раз отгоняя от себя эту мысль, задавливая, вытесняя ее песней, стихотворением, хоть таблицей умножения, тем, что первое приходило в голову.
– Нам нельзя бояться правды, – возразила мать. – Мы должны говорить друг с другом открыто. Я скажу тебе один раз и больше не буду. Если это случится – иди к Болотиным. Дома не оставайся, сразу иди. Тебе, конечно, уже почти шестнадцать, но все же. И еще. Я зашила в подкладку твоей куртки двести рублей. Этого хватит тебе на первое время. Если понадобится еще – продавай отцовские книги. – Она сморщилась как от боли, сглотнула и повторила: – Продавай отцовские книги. Ничего, будет день – будет и песня. Если и с Болотиными что-то случится, найди Иру Фогель, помнишь, моя подруга. Она может помочь тебе с работой. И если вдруг… Словом, не отказывайся от помощи.
– Какая ты…
– Предусмотрительная? Я должна. Ты еще не привык так думать, а времени привыкать нет. Начали?
Через пару часов Костя танцевал вполне прилично.
– Солидный любительский уровень, – улыбнулась мать. – Ну, последний раз, пригласи меня по всей форме.
Костя подошел, коротко наклонил голову, она положила руку ему на плечо, он сжал ее длинную узкую ладонь в своей и вдруг заметил белую полосу в ее густых гладких темно-русых волосах.
– Мама, ты седая! – выпалил он прежде, чем успел подумать.
– Я знаю, Тин-Тин, – сказала она. – Это ничего. Это всего лишь волосы, их можно покрасить.
Все же на вечеринку он шел не слишком уверенно. С одной стороны, было хорошо, что никто ни о чем не знал, да и вообще его никто не знал, кроме Маринки, смешливой и глупой Асиной подружки. С другой стороны, и он никого не знал и, пока навинчивал круги по двору, ожидая Асю и косясь на пробегавших мимо нарядных ребят и девчонок, размышлял, не лучше ли уговорить ее просто погулять.
Она пришла впритык, в новом, бутылочного цвета драповом пальто, делавшем ее старше и загадочнее, в новых кожаных перчатках. Целовать его в щеку, как было принято между ними, не стала, протянула руку. От Костиного предложения отказалась, объяснила, не глядя на него:
– Ну, Конс, потанцевать же хочется. Мы с тобой последний раз у Екатерины Владимировны танцевали.
И потащила Костю за собой.
Вечеринка была обычная, в меру веселая, в меру скучная. Играли в колобок, но девочкам было неудобно бегать на каблуках, и вместо колобка решили играть в фанты, а потом в молву. Ребята втихомолку распили бутылку портвейна. Костю тоже пригласили, но у него не было с собой полутора рублей, только пятьдесят копеек, поэтому досталось ему только три глотка. Некоторые девочки тоже глотнули, Ася не стала, и Костя удивился. Как обычно, вино ударило в голову, ушла неловкость, включили патефон, потушили верхний свет, начались танцы. Асю тут же пригласили, и первый танец Костя просидел на диване. На второй он тоже не успел, и его пригласила Маринка. Танцевала она непривычно плотно прижимаясь, все время полупьяно хихикала, но под конец вдруг спросила совершенно трезво и серьезно: