– У вас что, роман с Асюней?
– С чего ты взяла? – удивился Костя.
Она внимательно посмотрела на него и сказала, хихикнув:
– Тебе видней.
Третий танец он танцевал с Асей.
– Хорошо, – похвалила она его в конце, как хвалят вкусное кушанье или удобный диван, и Костя немного обиделся.
Он ждал чего-то большего, чего – он и сам не знал, просто верил, что должно, непременно должно что-то случиться – важное что-то, необыкновенное что-то. Но ничего не случалось, кроме танцев и хихиканья в полутьме. Какая-то парочка ушла из комнаты в коридор, другая села на диван. Маринка все время посматривала на большие настенные часы – в двенадцать должны были вернуться из театра родители – и все-таки прозевала, пришлось срочно включать свет, запихивать под кровать патефон и усаживаться на диван с книжками в руках. Отец вошел к ним не раздеваясь, оглядел внимательно, поздоровался:
– Добрый вечер, молодые люди.
– Мы тут историей занимаемся, – сказала Маринка. – К контрольной готовимся.
– Интересная история? – спросил он, улыбаясь, и ушел, не дожидаясь ответа.
Начали расходиться, Костя пошел провожать Асю, дошли до самого ее дома, и все еще ничего не было сказано, ничего не было выяснено между ними. У парадной она остановилась, посмотрела на дерево, поежилась:
– А если бы ты упал?
Костя пожал плечами.
– И долго ты там сидел? – спросила она.
– Не очень, – буркнул Костя, чувствуя, что краснеет, и радуясь темноте. На всякий случай он отступил на полшага от фонаря.
Она молчала. Он поднял глаза. Она смотрела прямо на него и даже в тусклом фонарном свете, придающем всему вокруг унылый желтый оттенок, было видно, что и она покраснела, да так, как Костя никогда прежде не видел. И тогда он решился, сделал полшага вперед, вернувшись под фонарь, взял ее за руку и сказал:
– Я видел фотографию у тебя на столе.
– У тебя день рождения в воскресенье, – помолчав, заметила она.
– Да.
– Я приду. У меня есть для тебя подарок, – пообещала она, протягивая на прощание руку.
Он взял руку, медленно расстегнул пуговицы кожаной перчатки и поцеловал узкое холодное запястье, потом отпустил.
День рождения они праздновали втроем: он, Ася и мать. Не было отца, не было одноклассников, не было шикарного торта, даже привычного множества подарков не было, мать с виноватой улыбкой вручила ему томик истории архитектуры, и все равно это был лучший день рождения в его жизни. Мать пожарила картошку, запекла курицу, достала бутылку массандровского вина, оставшуюся с прежних счастливых времен, налила им, как взрослым, по полному бокалу, сказала:
– Я иногда думаю, что жизнь похожа на бесконечный поезд, в котором у каждого есть свой вагон. Тот вагон, в котором ему лучше всего, интересней всего, удобней всего ехать. Иногда человек сразу попадает в свой вагон, иногда полжизни уходит на то, чтобы его найти. Бывает, что люди так и едут всю жизнь в чужом вагоне, кто из лени, кто из-за страха, а кто-то просто не знает, как найти свой. Шестнадцать лет – это тот возраст, когда начинают искать свой вагон и своих попутчиков. Я желаю вам, тебе, Костя, и тебе, Ася, найти. Найти и сохранить. – Голос у нее пресекся, она подняла бокал, выпила медленными глотками гранатовую тягучую жидкость, улыбнулась, пригласила: – Ну что же вы, пейте, это хорошее вино, папа выбирал.
Костя сделал глоток. Дешевые портвейны, что распивали они с ребятами на вечеринках, не имели вкуса, их пили для веселья, для настроения, для свободы. У родительских вин всегда был вкус, у вина в бокале – бархатный пряный вкус кофе и вишни. Он допил бокал, поставил на стол.
– Жаль, что музыки нет, – сказала мать.
– Давай взломаем пломбу, – легко предложил Костя.
– Не стоит, – засмеялась мать. – Лучше поешь.
– Наталья Николаевна, расскажите, как вам было шестнадцать, – неожиданно попросила Ася.
Мать вздохнула, Костя был уверен, что она откажется, о прошлом мать вспоминать не любила, говорила о нем редко и коротко. Но она вдруг заговорила, медленно и негромко, словно боясь спугнуть кого-то:
– Когда мне было шестнадцать лет, я была гимназисткой выпускного класса. Мы с подругой пошли кататься на гигантских шагах в Александр… в Ленинском парке. Очень нам нравилось тогда. И только мы разогнались, подруге показалось, что она увидела в толпе нашу классную даму. А гимназисткам ходить в парк запрещали. Подруга испугалась, рванулась вниз, спрыгнула и побежала, а петлю со страха снять забыла, веревка захлестнулась вокруг столба. И меня закрутило. Лечу я вокруг столба, веревка на него наматывается, и я понимаю, что вот-вот со страшной силой влечу в этот столб и разобьюсь, может быть, насмерть. И все вокруг это понимают, кричат, визжат. И тут кто-то хватает меня за ноги, повисает на них и останавливает вращение. Какой-то студент шел мимо, сообразил, изловчился, подпрыгнул и удержал меня. – Она замолчала, улыбаясь тому давнему, прошлому, потом посмотрела на Костю и сказала: – Так мы познакомились с твоим отцом.
– И вы сразу в него влюбились? – спросила Ася.
– А ты бы не влюбилась? – все еще улыбаясь, поинтересовалась мать. – В отважного рыцаря, спасшего тебе жизнь.
– И он оказался из вашего вагона?
– Да, – медленно проговорила мать. – Мне очень повезло. Он оказался из моего вагона. – Улыбка ее погасла, она встала, сказала: – Сложите посуду в раковину, пожалуйста, я потом помою, – и вышла из кухни.
– Давай помоем сами, – предложила Ася. – Она же все приготовила, устала.
– Может, потом? Давай лучше ко мне пойдем.
– Нет, – рассердилась она, – сейчас. Включи колонку и дай мне фартук.
Он включил колонку, снял с крючка фартук, подошел к ней, надел на шею верхнюю лямку. Завязав ей фартук на спине, он так и остался стоять, сомкнув руки на ее талии.
– Я еще не подарила тебе подарок, – прошептала она.
– Так подари, – не отпуская ее, сказал Костя.
Она высвободилась, сбегала в коридор, вернулась, зажимая что-то в кулаке, велела:
– Закрой глаза.
Он послушно закрыл и почувствовал, как она надевает что-то ему на шею.
– Можно открывать.
Он открыл глаза, посмотрел вниз. Крошечная, в половину спичечного коробка, кожаная книжечка висела у него на шее, на тонком кожаном шнурке, с одной стороны прошитая толстой кожаной ниткой, с другой – закрытая на изящную миниатюрную защелку. На обложке была вытиснена большая золотая буква «К». Он попытался открыть защелку, но Ася накрыла его руку своей:
– Не сейчас, когда я уйду.
– Где ты это взяла? – спросил Костя.
– Сделала.
– Сама? – наклонившись к ней близко-близко, спросил он.
– Сама, – закрывая глаза, сказала она.
Поздно вечером, когда она ушла, Костя плюхнулся на кровать и долго лежал, ни о чем не думая, просто сохраняя, удерживая в себе удивительное ощущение цельности и покоя. Потом вспомнил о книжечке, осторожно раскрыл замочек. В книжке был только один лист, сделанный из толстой тисненой бумаги, вроде той, на которой мать рисовала свои миниатюры. На нем была нарисована большая красная буква «А», так же изукрашенная причудливым орнаментом, как и буква «К» на обложке. Он засмеялся, поцеловал букву и провалился в сон.
– Скоро к нам подселят соседей, – сказала мать за завтраком неделю спустя. – Тетя Паша мне сегодня намекнула.
– Что? – переспросил Костя, занятый размышлениями, как бы им с Асей ускользнуть сегодня от Анны Ивановны и куда бы им пойти.
– Нам подселяют соседей, – терпеливо повторила мать.
– Каких соседей?
– Тетя Паша не знает. Просто сказала, что скоро уже вселение. – Не дождавшись ответа, она добавила: – Но есть и хорошая новость. Я нашла работу. В Леншвейпромсоюзе. Начинаю завтра.
– Что делать будешь?
– Рисовать каталоги коллекций.
Помолчали.
– Ты никогда не спрашиваешь о папе, – осторожно заметила мать.
– Если будут новости, ты сама мне скажешь, – отрезал Костя, вставая. – Пока, я побежал.
– Во сколько сегодня вернешься? – спросила мать.
– А что?
– Нужно поговорить. Пока в квартире нет чужих ушей, – сказала она серьезно.
Костя поморщился, пообещал неохотно:
– Ладно, приду пораньше.
По дороге в школу он думал об отце. Каждое утро, видя печать на дверях гостиной, он вспоминал о нем и каждое утро удивлялся, как мало по нему скучает. Виновен был отец или невиновен, без него жилось проще, легче, свободней. Стыдно было в этом признаваться, даже самому себе, и он стал думать об Асе.
Ей нельзя было звонить, родители не звали ее к телефону, да и говорить из автомата Костя не любил, ему всегда казалось, что вся улица его слышит и слушает. Встречаться тоже стало трудно – после уроков Анна Ивановна почти каждый день ждала ее у школы под всякими надуманными предлогами, а если Ася шла к подружке, она звонила подружке и требовала Асю к телефону. Так что виделись они большей частью по утрам, он поджидал ее в арке соседнего дома, куда не достигали бдительные родительские взгляды. Удивительно было, что Ася терпела молча, не возмущалась, не жаловалась.
– Это из-за меня такая слежка? – как-то спросил он.
– Да нет, – помедлив, сказала она. – Тут много было всякого.
– Какого всякого?
– Какая разница. Говорю же тебе – было. Прошло.
Он не стал настаивать.
Зато у них появился свой почтовый ящик – широкий металлический карниз подвального окна в угловом доме. Туда Костя и сложил, сделав вид, что завязывает шнурок, короткую записку: «Сегодня не смогу, должен быть дома с матерью». По дороге в школу она подберет.
Глава 4
После уроков их повели на митинг, посвященный дню рождения Ленина, а после митинга – на встречу со старым большевиком. Большевик Косте понравился, он не обвинял их в том, что слишком хорошо живут, не говорил «вот я в ваши годы», а просто рассказал, как тридцать лет назад тайком ввозил в страну «Искру» и как помогали ему в этом разные люди, и даже немецкие коммунисты. Большевик рассказывал, Костя слушал, пока не поймал себя на мысли, что, в сущности, этот пожилой покашливающий человек с седыми усами щеточкой делал ровно то, в чем обвиняли Костиного отца: используя знакомых в другой стране, боролся с властью в своей собственной. Мысль была настолько странная и неприятная, что он не стал ее додумывать, и слушать тоже перестал, а начал вместо этого вспоминать последнюю встречу с Асей, когда она впервые сама по-настоящему, по-взрослому, поцеловала его.