Домой он вернулся уже в сумерках. Мать открыла быстро, словно ждала у двери. С первого взгляда он понял, что она расстроена, поэтому даже в комнату заходить не стал, помыл руки, сел за стол, посмотрел на мать выжидающе.
Она налила супу себе и ему, нарезала хлеб, привычно красиво накрыла на стол, потом села напротив него, и он увидел, что она с трудом сдерживает слезы. В последний месяц она часто плакала, но обычно по ночам, когда думала, что он не слышит. Днем она сдерживалась, и если не могла сдержаться, то…
– Что случилось? – спросил он резко, резче, чем хотел.
– Отца исключили из академии, – сказала она. – Лишили звания члена-корреспондента.
– Ну и что, – не понял Костя. – Какая ему теперь разница?
– Все его друзья проголосовали за.
– А Борис Иосифович? – после долгой паузы спросил Костя.
– Воздержался.
В молчании они доели суп, мать все-таки не заплакала, перетерпела, подала ему пюре с битками, себе налила чаю, закуталась поплотнее в шаль, сказала голосом уже почти спокойным, почти обычным:
– Я хотела поговорить с тобой, это важно. Дело в том, что есть… некоторые вещи… Если меня заберут… пожалуйста, не перебивай, я тоже надеюсь, что нет, но никто не может знать наверняка. И если меня арестуют… есть вещи, которые ты должен узнать. Только, пожалуйста, дослушай до конца, хорошо?
Костя удивился, но промолчал, просто кивнул.
– В свое время мы с отцом решили не рассказывать тебе… не посвящать тебя в некоторые… семейные подробности. Были другие времена, и никто не думал, что… В сущности, это уже не так важно. Главное – чтобы я успела тебе рассказать. Но сначала доешь.
– Доел, – буркнул Костя, – не надо компота, потом.
Мать пропустила его в коридор, вышла следом, попросила:
– Помоги мне, пожалуйста, перевернуть сундук. Я одна не справлюсь.
Костя молчал, смотрел на нее во все глаза.
– Не бойся, я не… Как вы это нынче говорите… кукундером не поехала, – слабо улыбнулась мать. – Пожалуйста.
Вдвоем они поставили набок тяжеленный сундук. В сундуке лежали отцовские инструменты, запасные колеса для велосипедов, отцовского и Костиного, велосипедный насос. В детстве Костя любил играть в сундуке, залезал и прятался там. Отец сердился, боялся, что он задохнется, и тогда мать прибила тонкую деревяшку к одной из сторон, и сундук перестал закрываться плотно, всегда оставалась щель. Ручки у сундука были сделаны из толстого просмоленного каната, на боку вырезан якорь, и Костя мечтал обнаружить на дне золотые монеты или пиратскую треуголку. На вопрос, откуда взялся сундук, мать неизменно отвечала: «Море принесло», и Костя перестал спрашивать. Он давно вырос из этих игр, но сундук был частью жизни, частью дома, почти членом семьи.
Мать достала из сундука коробку с инструментами, взяла отвертку, быстро и ловко отвинтила два винта, державшие металлическую скобу по нижнему краю сундука. Под скобой оказалось пустое пространство, из которого она вытащила картонную папку, из папки вынула большую фотографию и протянула Косте. С фотографии на Костю смотрели, улыбаясь и щурясь от яркого солнца, три морских офицера в белых парадных кителях. За офицерами, в глубине снимка, был виден большой красивый парусник.
– Справа мой отец, твой дед, – сказала мать. – А в центре – Колчак.
– Какой Колчак? – тупо спросил Костя.
– Адмирал Колчак, Александр Васильевич. Верховный правитель. Но здесь он еще лейтенант, это тысяча девятьсот первый год. Теперь ты понимаешь, почему я не могла ничего рассказать тебе раньше?
– Мой дед – белогвардеец?
– Твой дед – военный моряк и полярный исследователь. Гидрограф. Он участвовал в экспедиции на Шпицберген, потом на Дальнем Востоке служил, на «Андрее Первозванном». После революции он уехал в Англию.
Мать достала из папки еще одну фотографию, на ней дед и бабушка сидели в плетеных креслах, дед все в том же парадном кителе спокойно и уверенно смотрел в объектив, бабушка в белом платье и светлой шляпке улыбалась деду, держа на коленях букет длинных узких цветов.
– А бабушка?
– Бабушка уехала с ним.
– А ты?
– Я осталась с твоим отцом.
– И ты о них ничего не знаешь?
– Нет, – сказала мать. – Что с ними сейчас, я не знаю. Не знаю даже, живы ли они. У меня давно нет с ними прямой связи.
– А семья, вся твоя семья?
– Мой дядя, дедушкин брат, погиб в японскую войну, он был военным моряком. Где его жена – я не знаю, детей не было. Сестра дедушки, моя тетя, умерла в гражданскую от скарлатины, вместе с ребенком. Муж ее погиб. Бабушкина сестра еще до революции уехала в Париж. Думаю, что там и осталась.
– Они все дворяне?
– Да. Все дворяне. И патриоты своей страны. Как брат твоего деда, который погиб в Цусимском сражении. Как сестра твоего деда, которая прошла всю войну сестрой милосердия.
Костя молчал, пытаясь уложить в голове услышанное. Получалось плохо. Мать тоже молчала, смотрела на него с каким-то испуганным сочувствием.
– А отец? Сколько вы мне про отца наврали? – спросил он.
Мать вздохнула, сказала медленно:
– Строго говоря, тебя никто не обманывал, просто не говорили о некоторых вещах.
– Так зачем ты мне сейчас рассказала? Зачем?! К чему мне это все знать?
Он ушел в свою комнату, хлопнул дверью и долго ходил взад-вперед, не в силах успокоиться. Привычный мир, знакомый, любимый мир, продолжал разрушаться. Арестовали отца, выгнали из редколлегии, могут исключить из комсомола, подселяют соседей, а теперь еще и это. Дворяне. Белые офицеры. Дедушка – друг Колчака. Родственники за границей. И мать их оправдывает. И отец все это знал. А дедушка в Англии. Значит, отца неслучайно обвиняют, что он английский шпион. Но ведь органы не знают. Или знают?
Он слышал, как мать возится в коридоре, пытаясь вернуть на место сундук, но не вышел, сказал себе с мстительным удовольствием: «Ничего, так ей и надо», лег на кровать и стал думать дальше.
Если они дворяне, значит, и он, Костя, дворянин. Значит, он должен прийти к Ирке Рихтер, во всем ей признаться и отдать комсомольский билет и значок. Не дожидаясь, пока его выгонят. И пойти на завод или поехать на ударную комсомольскую стройку, чтобы избавиться от этого страшного пятна. Но что тогда будет с Асей? И будет ли Ася?
В горле пересохло, ужасно хотелось пить. Он прислушался: в коридоре было тихо, мать перестала возиться с сундуком. Он встал, приоткрыл дверь, посмотрел в щелку. Сундук по-прежнему стоял на боку, мать сидела рядом на полу, перебирала старые фотографии. Почувствовав Костин взгляд, она подняла глаза, сказала тихо:
– Я не видела их много лет.
Не отвечая, он прошел на кухню, выпил подряд три стакана воды. Раздражение на мать не проходило. Зачем она рассказала ему, зачем впутала в это все? Чтобы он почувствовал себя чужим в своей стране? Чтобы пожалел отца? А может, она тоже шпионка и хочет втянуть его в эту сеть? Но какой из него шпион? Что он знает? Он потряс головой, прогоняя дурацкие мысли, вышел в коридор. Мать привинчивала к сундуку скобу. Услышав его шаги, она отложила отвертку, повернулась к нему:
– Я могу ответить на твой вопрос, если ты готов меня выслушать.
– Ну? – грубо сказал Костя.
– Ты помнишь мою девичью фамилию?
– Ну, Завалишина.
– Да. Это очень старая фамилия. Декабрист Завалишин был моим – и твоим – дальним родственником.
– И что?
– Семь поколений Завалишиных служили во флоте, защищая свое Отечество. Ты думаешь, этого нужно стыдиться?
– Все равно они эксплуататоры. Дворяне.
– Да, дворяне. Но больница в фамильном имении была построена на их деньги. И библиотека. И ветлечебница.
– Тебя послушать, так дворяне вообще не эксплуататоры.
– Дворяне бывают разные. И крестьяне бывают разные. И профессора. И инженеры. И рабочие. Не может быть, чтобы человек был хорош или плох только в силу своего происхождения.
– Я не хочу больше тебя слушать! – крикнул Костя. – Ты… ты… ты просто контрреволюционер.
– Нет, – устало возразила мать. – Я всего лишь человек, который видит то, что принято не замечать. И есть еще многое, о чем я должна тебе рассказать. Но если ты не готов больше слушать, давай отложим этот разговор. Только помоги мне поставить сундук на место, пожалуйста. Если захочешь на меня донести, ты знаешь, где хранятся мои секреты. А сундук мешает ходить.
Костя глянул на нее исподлобья. Она не шутила, смотрела на него серьезно и пристально, так пристально, что ему сделалось не по себе от ее тяжелого испытующего взгляда. Он опустил глаза. Самое страшное было то, что такая мысль и вправду промелькнула у него в голове. Промелькнула и тут же исчезла, но все-таки промелькнула.
Он подошел к сундуку, налег, толкнул. Сундук покачался и встал на ноги, на четыре коротенькие ножки. Когда-то давно мать объяснила ему, что у всех морских сундуков есть ножки. Чтобы спасти содержимое от сырости. Он поправил крышку сундука, провел ладонью по гладкой полированной поверхности. Все, все было испорчено. Даже сундук, верный спутник детства, был дворянским, офицерским сундуком. Ему захотелось плакать.
– Я знаю, как тебе сейчас трудно, – неожиданно мягко проговорила мать. – И если бы я была уверена, что у нас с тобой еще много времени в запасе, я бы объяснила тебе все позже, гораздо позже. Но никто не знает, есть у нас еще время или нет.
– Могла вообще не рассказывать, – буркнул Костя.
– Нет, – сказала она. – Не могла. Теперь, если ты останешься один, если начнут сочинять небылицы про нас с отцом, если ты почувствуешь себя лишенцем, отщепенцем, сыном врагов народа, ты вспомнишь этот разговор и поймешь, что тебе совершенно нечего стыдиться. Ты – Завалишин, потомок моряков, путешественников, исследователей. Защитников Отечества, проливших за него достаточно крови.
– Я не Завалишин, я Успенский, – угрюмо возразил Костя. – Или вы мне и тут наврали?
– Нет, – нахмурившись, сказала мать. – Отец от тебя ничего не скрывал. Ты все знаешь. Ты не просто Успенский, ты последний Успенский. Ты обязан выжить. И теперь у тебя есть для чего.