– Рассказывай!
– Да нечего рассказывать, – устало пробормотал Костя. – Пришли, разворотили всё, забрали мать… Она мне подарок оставила. На память.
Он достал из кармана миниатюру, показал Асе. Она долго разглядывала покрытый лаком картонный кругляш, потом сказала:
– Твоя мать – очень сильный человек. Наверное, самый сильный из всех, кого я знаю.
– А твоя?
– Моя тоже сильная, – подумав, решила Ася, – но по-другому. У нее другая сила, у нее от страха сила. Она боится за меня, за отца и своей силой нас защищает.
– А моя? – спросил Костя. – У нее от чего сила?
– Не знаю. У нее просто есть.
– Она дворянка, – ляпнул он и тут же пожалел, но было уже поздно. – Она мне сама рассказала. Потомок декабристов.
Ася кивнула без особого удивления.
– Ты знала? – поразился Костя.
– Догадывалась. Породу же всегда видно. И в тебе видно.
– Какую породу? – возмутился Костя. – Мы что, собаки?
Она погладила его по плечу, спросила:
– Как ты теперь жить будешь?
– Работать пойду.
– А школа?
– В ФЗУ буду учиться. Какая разница, в институт все равно не примут.
– Ну почему, – задумчиво протянула Ася. – Вот у Яковенко из нашего класса – помнишь, дылда такая, рыжая, я тебе показывала, – тоже родителей арестовали, в прошлом году еще, когда мы в восьмом учились. Так она на рабфак ушла. Я ее встречала, говорит – ничего, нравится. Правда, она от родителей отреклась, даже у шефов в многотиражке заметку напечатала.
– Я не буду отрекаться, – быстро сказал Костя. Решение, над которым думал он так долго и трудно, вдруг пришло само собой, словно он и раньше его знал, только вспомнить не мог.
Ася глянула искоса, заметила:
– Так тебе труднее будет. А родителям все равно, они и не узнают, наверное.
– Им не все равно, – возразил Костя.
Она усмехнулась, он спросил сердито:
– Может, и тебе от меня отречься? Публично?
Ася не ответила, встала, потянула его за руку, потащила на набережную. На набережной она велела:
– Обними меня, мне холодно.
Он расстегнул куртку, она забралась внутрь, посмотрела на него искоса длинным ореховым глазом, сказала:
– Как же я могу от тебя отречься, глупый? Что у меня тогда останется?
И мир завертелся колесом, и все стало неважным – отец, мать, школа, арест, а остались только скупое весеннее солнце, бело-серо-голубая ажурная вязь неба, тяжелая медленная река, он и она.
К обеду они оба проголодались и так замерзли, что у Аси стучали зубы, а у него не слушались пальцы. Ася потащила его к себе, сказала:
– Ты же все равно хотел с маман поговорить насчет работы, вот и поговоришь.
Ключ, как всегда, она забыла, пришлось звонить. Открыла Валя, болотинская домработница. Анна Ивановна вышла в коридор, начала сердито:
– Позволь узнать, где ты сегодня…
– Мам, я с Костей, он будет у нас обедать, – перебила Ася.
Анна Ивановна замолчала, медленно, внимательно осмотрела его, вздохнула, сказала:
– Здравствуй, Костя. Проходи.
Он снял куртку, снял ботинки – мать этого не любила, а у Болотиных всегда снимали.
– Мама, у Кости арестовали мать, – объявила Ася.
Анна Ивановна ахнула, прижала ладонь к губам, спросила, с трудом выговаривая слова:
– К-как арестовали? З-за что?
– Не знаю, – сказал Костя. – Сразу не говорят.
– Как ЧСИРа, наверное, – предположила Ася.
Анна Ивановна сделала нетвердый шаг назад, опустилась на тумбочку трюмо. Губы у нее прыгали, руки дрожали, всю ее трясло крупной видимой дрожью, и зеркало дрожало вместе с ней, и отражавшаяся в нем Валя дрожала, и казалось, что весь мир дрожит и трясется, как при землетрясении. Валя растопырила руки, словно готовясь поймать Анну Ивановну, если та свалится с тумбочки на пол. Костя вдруг подумал, что Анна Ивановна знает мать дольше, чем он сам, дольше всех других, кроме, может быть, отца.
Ася постояла, критически приподняв бровь, прошла на кухню, потрогала кастрюлю на плите, достала тарелки, разлила суп, велела Косте:
– Садись. Ешь.
– Вы свободны на сегодня, Валя, – распорядилась в коридоре Анна Ивановна.
Хлопнула дверь. Костя сел, взял знакомую с детства ложку. Анна Ивановна вошла на кухню, села напротив него.
– Косте надо помочь найти работу, мама, – сказала Ася.
– Работу, – повторила Анна Ивановна. – Работу. Да-да, конечно, работу.
Она встала, потом снова села. Дрожь прекратилась, теперь она выглядела спокойной, даже уверенной. Налила себе супа, открыла хлебницу, велела:
– Ася, сходи-ка за хлебом.
– Не пойду. Есть еще целая булка. И ты могла Валю послать. Если хочешь поговорить с Костей без меня, так и скажи.
– Не ходи, – пожала плечами Анна Ивановна. – От булки уже почти ничего не осталось, но не ходи. Так какую работу ты ищешь, Костя?
– Я… я не знаю. Я не думал еще.
– Ты ведь рисуешь хорошо? А с черчением у тебя как?
– Нормально. Отлично, – ответил он и смутился, поправился: – В смысле оценка «отлично».
– Отлично, хорошо, – явно думая о чем-то своем, сказала она. – А деньги? Деньги у тебя есть?
– Я не… есть, наверное. Не знаю.
– Насчет денег – твоя мать оставила мне некоторую сумму. Не смотри на меня так подозрительно, пожалуйста. Ты ведь ее почерк знаешь?
Костя кивнул, она ушла и быстро вернулась, неся в руках конверт, на котором четким изящным знакомым почерком было написано: «Для Кости». У него перехватило горло, он уставился в тарелку.
– Наверное, лучше, чтобы эти деньги лежали у нас, – сказала Анна Ивановна, – а ты приходи и просто бери, сколько надо. И если не хватает, ты не стесняйся.
– Спасибо, – пробормотал Костя.
Доедали в полном молчании, потом Ася взяла его за руку, утащила в комнату. Ничего не изменилось в этой комнате, те же книги стояли на полках, те же силуэты в фантастических нарядах смотрели на него с обоев, та же настольная лампа светила зеленоватым уютным светом на тот же широкий удобный стол, но он чувствовал себя чужим, лишним. Ему казалось, что вещи осуждают его, отторгают, отстраняются от него.
– Пойду я, – сказал он Асе. – Устал.
Она хотела что-то сказать, но передумала, взяла его руку, провела ею по своей щеке, прошептала:
– Приходи завтра к школе после пятого урока, я с последнего смотаю.
Костя кивнул, вышел в коридор. Анна Ивановна уже стояла там, словно поджидала, когда он уйдет. Пока он одевался, она напомнила:
– Приходи, пожалуйста, завтра утром, часов в десять, не позже, обсудим твою работу. Только приди обязательно, я сейчас справки наведу, может, надо будет действовать быстро.
– Спасибо, – очередной раз поблагодарил Костя и вышел.
Проходя через двор, он не удержался, свернул за угол, глянул на Асины окна. Она стояла у окна, тонкий темный силуэт в зеленоватом колеблющемся ореоле. Он помахал ей рукой и побрел домой, чувствуя себя не то чтобы старым, но каким-то изношенным и ни на что не годным.
Утром, заглянув на кухню, он обнаружил там Долгих. Сосед жарил яичницу.
– Здорово! Яишенку будешь? – спросил он.
Костя не ответил.
– А то садись, – пригласил сосед, крупными ломтями нарезая хлеб. – Вместе навалимся.
Костя снова промолчал, Долгих сел за стол, начал есть. Костя налил себе воды, сосед сказал:
– Мать твою забрали. Сочувствую. Но органы разберутся, если не виновата – отпустят, если виновата – накажут по вине.
– Может, лучше сначала разобраться, а потом забирать? – спросил Костя.
– Нельзя, – серьезно ответил Долгих. – Это я тебе как сотрудник органов говорю. На месте все быстрее разъясняется.
– У меня отец уже пять недель сидит. И ничего не выяснилось.
– А ты что думаешь, это много? Вредителей-то сколько, со всех сторон лезут, нам в органах и чихнуть некогда. По шестнадцать часов в день вкалываем, домой не всякий раз вернешься, уж ты небось заметил.
Он снова начал есть. Мощные челюсти его мерно жевали, холеные руки так же мерно, аккуратно, почти любовно подносили еду ко рту. Пахло от него одеколоном и мылом, нижняя рубаха на нем была свежая, чистая, и выбрит он был чисто и гладко, но все же Костю не оставляло ощущение, что на кухне пахнет зверем. Он кивнул соседу и отправился к Болотиным.
Анна Ивановна уже ждала его, провела на кухню, налила чаю, заговорила так быстро и уверенно, словно читала выученный текст.
– Я обещала твоей маме помочь тебе, Тата просила меня, она была моей лучшей подругой, и я, конечно, тебе помогу. Но у меня есть одна просьба, одна-единственная. Пожалуйста, оставь в покое Асю.
– А если не оставлю? – спросил Костя, глядя в чашку.
– Ты же умный мальчик… парень, – сказала она с раздражением. – Как же ты не понимаешь? Ты пойми, сейчас мы все живем как под лупой, на всех пятна ищут. Если Ася тебе небезразлична, если ты ей добра желаешь, пожалей ее, не ломай ей жизнь, не заставляй ее выбирать между тобой и… всем остальным.
– А почему она должна выбирать?
– Да потому что ее могут заставить. И тебя могут заставить. Всех.
– Меня не могут. Я не буду выбирать. И отрекаться не буду.
– Я знаю, – усмехнулась она. – Потому и прошу.
Костя не ответил, она заговорила снова:
– Ну, не будешь, не отречешься, и что? Из комсомола вышвырнут, школу бросишь, паспорт не дадут. Бродяжничать начнешь, даже на самую черную работу устроиться не сможешь. Что ж хорошего-то? А отрекся бы – и жил бы дальше, окончил бы школу, в институт бы пошел. Разве не этого твои родители всегда для тебя хотели? Ну чего, чего ты добиваешься своим упрямством?
– Ничего не добиваюсь. Просто не верю, что мои родители – английские шпионы, – сказал Костя, глядя ей прямо в глаза. – А вы верите?
– Да-а, – протянула она. – Наташа тебя достойно воспитала, ничего не скажешь.
– Никак меня никто не воспитал, – вспыхнул Костя. – Я отрекусь, а следствие выяснит, что они не виноваты. И тогда что? Прощения просить? И кто я буду тогда? Вертушка какая-то!