– Да нет, он ничего, – вяло сказал Костя, взяв вилку. – Халвой меня вчера угощал. Жалел.
– Сам посадил и сам жалеет? Крокодильи слезы.
Костя не стал спорить, доел картошку, напился чаю, вымыл тарелки и чашки, прошел вслед за Асей в комнату.
Она уселась на кровати, включила настольную лампу, посмотрела на Костю, прищурив длинный глаз, сказала:
– Поселиться у тебя, что ли. С маман поскандалила, домой совсем неохота.
– Она ко мне не пускала?
– Да это полбеды. Она меня жизни учила. Рассказывала, что первая любовь никогда ничем не кончается и это даже хорошо, потому что остаются романтические воспоминания, не заеденные бытом. Представляешь? Мы с тобой должны расстаться, чтобы сохранить романтические воспоминания.
– А ты что сказала?
– Что у нас еще мало романтических воспоминаний, надо побольше поднакопить, вот когда накопим достаточно – тогда и разойдемся.
Костя улыбнулся неуверенно, Ася вздохнула, похлопала ладонью по кровати, он сел рядом.
– А ты думаешь, у нас любовь, Конс? – неожиданно серьезно и тихо спросила она, заглядывая ему в глаза. – Вот это и есть любовь?
– Я не знаю, – так же тихо ответил он. – Я просто думаю о тебе все время, пока не сплю, а когда сплю, то вижу тебя во сне. Я могу узнать тебя с завязанными глазами, по запаху, по звуку шагов, по руке на ощупь. Когда ты рядом, мне не страшно.
– Но так же всегда было.
– Нет, – сказал он, – не всегда.
Она протянула руку, медленно, нежно провела ладонью по его лицу, потом вдруг встала и потушила большой свет.
– Это зачем? – спросил Костя, чувствуя, как резко и сильно ухает сердце.
– Создаем романтические воспоминания, – сказала она и села рядом с ним. Даже в полутьме, в тусклом свете настольной лампы, было заметно, как блестят ее глаза.
Ушла она поздно вечером, провожать себя запретила, пригрозила, что если заметит, как он за ней идет, то больше не появится.
Костя закрыл дверь, сел в коридоре на пол и долго рассматривал себя в трюмо, размышляя, что она в нем могла найти. Из зеркала смотрел высокий хмурый парень, слишком худой, слишком белокожий, брови у него были слишком густые, рот слишком длинный, нос слишком плоский. Хороши были только глаза, большие, продолговатые, пепельно-синие. И фамильная родинка над правой бровью, она всегда ему нравилась. Она была и у матери, и на фотографии дедушки он тоже смог ее разглядеть.
В двери повернулся ключ. Костя вскочил, но в комнату удрать не успел. Долгих вошел, громко пыхтя, в каждой руке у него был большой бумажный пакет. Из пакетов так вкусно пахло, что Костя невольно сглотнул слюну. Сосед заметил, протянул Косте один пакет:
– Отнеси на кухню, будь другом. Паек получил, сейчас мы с тобой почаевничаем вволю.
– Спасибо, я сыт, – сказал Костя, но сосед только засмеялся:
– В шестнадцать лет не бываешь сыт, это я с себя помню, только и дум, где бы порубать да как до девчонки присуседиться. Я, правда, уже красным конником был в шестнадцать, за мировую революцию воевал, а все едино – только еда да девки на уме были. Так уж мир устроен.
Костя положил пакет на стол, откашлялся, подумал вдруг, что даже не знает, как соседа зовут. Словно прочитав Костины мысли, тот сказал:
– Давай на имена. Тебя ведь Константином кличут, верно? А меня Андрей Иваныч.
– У меня к вам просьба, Андрей Иванович, – сказал Костя. – В маминой комнате остались все мои краски и кисти. Она пока не запечатана, только заклеена, могу я забрать их оттуда?
– А ты художник, что ли? – с живым интересом спросил Долгих.
– Я… рисую. Мы вместе с матерью рисовали. Она меня учила.
– Так-так-так, – сказал Долгих, встал с табурета, сделал круг по кухне, потирая руки. – Так-так-так. И что, хорошо у тебя получается?
Костя пожал плечами, Долгих вдруг вытащил из нагрудного кармана френча карандаш, вытряхнул на стол содержимое бумажного пакета, протянул пустой пакет Косте, велел:
– А вот меня изобрази-ка.
– Я не портретист, – невольно улыбнулся Костя.
– Смеешься, – с обидой сказал Долгих. – Того не понимаешь, что всю эту культуру, что вам нынче в школах на блюдечке несут, нам и взять-то негде было. Давай-ка, попробуй, нарисуй.
Решив, что кисти и краски того стоят, а сосед быстрее отстанет, когда увидит, как мало он умеет, Костя взял карандаш, сел за стол. Долгих обошел стол, стал у Кости за спиной, это раздражало, пришлось снова напомнить себе про кисти и краски. Через пять минут он протянул соседу набросок, довольно карикатурный. Тот глянул, сказал с явным удовольствием:
– Умеешь, вот ей-богу, умеешь, – и захохотал, так громко, весело и вкусно, что Костя тоже заулыбался.
– А вот такого художника, Рембрандта, знаешь?
– Знаю, конечно.
– В Эрмитаж нас с работы водили, картину показывали «Возвращение блудного сына». Хорошая картина, понравилась мне. Экскурсовод нам про нее прояснил. Но вот я тебе правду скажу, я русские картины больше люблю. «Бурлаки на Волге» там или «Девятый вал» – вот это картины. Не Библия, а правда, как есть.
– Рембрандт триста лет назад жил, – сказал Костя, – а Репин с Айвазовским недавно.
– Тоже верно, – согласился Долгих. – А вот про двадцатый век. Ты такого художника, Филонова, знаешь?
– Знаю, – удивился Костя. – Мама к нему ходила года три назад. Потом ушла.
– Почему? – быстро спросил Долгих.
Костя нахмурился, вспоминая, сказал неуверенно:
– Кажется, у них были художественные разногласия. Я не помню точно.
Долгих глянул искоса, убрал в шкаф продукты, налил себе и Косте чаю, потом решил:
– Ладно, под мою ответственность – иди забирай свои краски.
Костя встал, вышел в коридор, осторожно отклеил белую ленту.
– Давай подержу ее, – предложил Долгих.
В спальне пахло матерью: пачули, медом, апельсинами. Ее любимые духи, «Коти», все еще стояли на тумбочке, несколько капель на самом дне красивого квадратного флакона, мать берегла их для больших праздников. Постель была застелена, вещи убраны в шкаф, начисто отмытые кисти вставлены по ранжиру в большой граненый стакан, настольный этюдник, в котором мать хранила краски, закрыт на защелку, чтобы краски не сохли, стопка бумаги аккуратно выровнена. У Кости защипало в носу, он встряхнул головой, быстро провел ладонью по кровати, словно надеясь ощутить оставленное родителями тепло, потом взял этюдник, стопку бумаги и стакан с кистями и вышел.
Долгих снова заклеил дверь, спросил Костю:
– Раньше-то мать с тобой занималась, говоришь. А теперь как же? Теперь тебе надо кого-нибудь тоже найти – или как это у вас у художников?
– По-разному, – рассеянно ответил Костя.
– Ладно уж, иди, – засмеялся сосед, – вижу, не терпится тебе.
Костя еще раз поблагодарил, ушел в комнату, закрыл дверь. Подумав, закрыл ее на задвижку, собрал со стола все учебники, хотел было убрать их подальше, но сел и задумался. Деньги у него теперь есть, работать не нужно, по крайней мере пока, так почему бы не вернуться в школу? Закончить девятый класс и попробовать пойти на рабфак. Интересно, есть ли рабфак в ЛИЖСА[11]? Но как же тогда быть с Юркой? Нет уж, решил – так решил. Он сложил учебники ровной стопкой, открыл нижний ящик шкафа, где лежали разные детские игрушки, которые не нужны были ему больше, но и выкинуть было жалко, запихнул туда учебники, сверху положил фотографию класса и закрыл дверку. На пустой стол, на котором остались только три солдатика да полупустая копилка, он водрузил стакан с кистями и этюдник, взял бумажный лист, достал из этюдника пастельный мелок и начал рисовать. Глаза у него получились сразу же, длинные ореховые глаза, и высокий лоб, и челка. А вот подбородок не получался никак, и он вдруг подумал, что, наверное, Долгих прав, ему нужен учитель. Мать когда-то брала его с собой к Филонову, Костя смутно помнил длинный коридор, большую комнату с окнами в сад, высокого худого человека с густыми бровями, со странными красно-коричневыми глазами. Еще немного подумав, он даже вспомнил двухэтажный дом с французскими окнами на берегу Карповки и решил на следующей неделе туда сходить.
Перед сном он снова зашел в кабинет, постоял перед полками, снял последнюю книжку, купленную матерью, голубовато-синий томик с серебряной надписью «А. Толстой» на переплете. Умывшись и забравшись в кровать, он открыл томик, пролистал, выбрал рассказ под странным названием «Гадюка», но читать не смог – Ася стояла у него перед глазами, улыбалась ему, подмигивала, словно говорила: «Вот же я, рядом, не скучай». И так явственно послышался ему ее голос, что он даже слез с кровати и выглянул за дверь. Потом вернулся в кровать и заснул, едва успев потушить свет.
Глава 5
Проснувшись, Костя долго разглядывал Асин портрет, вспоминал, краснея и улыбаясь, вчерашний день, потом вскочил, оделся, наскоро попил пустого чаю, сложил конверт с деньгами в секретное место за шкафом, где лежал давно позабытый дневник, и вынул из стола папку с рисунками.
Филонов наверняка захочет посмотреть его работы, и нужно отобрать пару рисунков. Костя высыпал на стол желтоватые, пахнущие углем и медом листы. Ни один рисунок ему не понравился, все они были из той, прежней, счастливой жизни, и все казались ему наивными и детскими. Быстро запихнув все обратно, он убрал папку, раскрыл этюдник и работал до тех пор, пока живот не стало сводить от голода. Готовить ему не хотелось, да не очень-то он и умел, и, вытряхнув из копилки с десяток монет, он сбегал в ближайшую булочную, постоял полчаса в ожидании привоза, подумал с раздражением, что надо что-то придумать с едой, например покупать на неделю вперед на фабрике-кухне. Потом снова вспомнил о Юрке и рассердился еще больше. Пока дошел до дома, он умял весь батон, но не наелся, так и взялся за карандаш, сердитый и голодный.
Поздно вечером Костя вымыл кисти, аккуратно убрал в этюдник мелки и краски. Мать за этим очень следила, говорила, что грязный этюдник – как тупой топор у плотника или грязный халат у врача. Разложив на столе один карандашный набросок, два пастельных и один акварельный, он долго их рассматривал, пытаясь понять, нравятся они ему или нет. Работы были другие: как и чем они отличались от прежних, Костя не смог бы сказать, но знал, что другие.