рыба, и все это было нарисовано в темных, коричневых и кроваво-красных тонах, и смотреть на это было трудно, неприятно даже, но и не смотреть было невозможно, потому что картина жила, на ней что-то происходило, переливалось и мерцало, менялось с каждым новым взглядом, с каждой прошедшей минутой, за которую луч солнца сдвигался, проходил по картине крошечное, неуловимое, но все же расстояние.
Филонов закончил рассматривать портрет, вернул Косте, сказал:
– Я вижу из вашей работы, что рука у вас набита и глаз есть, но это глаз внешний, видящий. А художнику нужен глаз знающий, который видит объемно, со всех точек зрения сразу, и внутрь проникает, в суть. Есть видение, оно всякому дано, а есть ведание, его знают только мастера моей школы. Только аналитическое искусство на это способно.
Костя ничего не понял, но на всякий случай кивнул в третий раз, сам себе напоминая куклу-болванчика.
– Садитесь, – показывая на табуретку, пригласил Филонов. – Установку я обычно делаю долго, несколько часов.
Говорил он действительно долго, негромко, но очень напористо, убежденно, вколачивал каждое слово, как гвоздь. Первый час Костя еще пытался понять, начиная со второго уже и не пытался, смотрел в пол и слушал, слушал, изредка поднимая взгляд то на окно, то на большую картину, и чем чаще он на нее смотрел, тем живее и страшнее она ему казалась.
Через два часа Филонов замолчал, снял с печки-буржуйки, стоявшей в центре комнаты, закопченный чайник, налил воды в оловянную кружку, спросил Костю:
– Хотите пить?
Костя отказался, Филонов выпил воду сам, сел на табуретку напротив Кости, спросил:
– Вы учитесь?
– Бросил, – сказал Костя, – работу ищу.
Художник помолчал, заметил:
– С первого раза кажется трудным, но на самом деле мой метод очень прост. Так прост, что я могу научить любого, было бы желание и готовность к труду. Я не верю в талант и гений, я верю в труд. Работать надо много, я по восемнадцать часов в день работаю. Вы готовы трудиться?
Костя закивал, Филонов продолжил:
– Когда вы начинаете рисовать, позвольте вещи развиваться из частных, до последней степени развитых частей, и вы увидите подлинное, настоящее общее. Главное – упорно и точно делайте каждый атом. Каждый атом должен быть сделан, вся вещь должна быть сделана и выверена. Я даю вам задание – нарисуйте аналитическим методом автопортрет. Неважно, сколько времени это займет, важно, чтобы вещь была полностью сделана.
Костя попрощался, вышел на крыльцо, в солнечный весенний день, все еще прохладный, почти морозный. Лет пять назад отец, любивший все необычное, брал его с собой на сеанс гипноза. Гипнотизер в темном костюме ходил по сцене, помахивал рукой с тяжелым перстнем, в котором сверкал и переливался большой зеленый камень, и мерно повторял: «Спите, спите, спите». Люди вокруг засыпали, даже отец пару раз зевнул. Костя не заснул, но, выйдя из зала, почувствовал странную легкость, словно он долго тащил тяжелый груз, а потом внезапно сбросил. Такую же легкость он ощущал и сейчас, но вместе с ней пришло головокружение и странное сосущее чувство в подреберье.
Преодолевая слабость, он спустился вниз к реке, пошел вдоль зарослей чертополоха и лебеды, вспомнил, как отец рассказывал о детстве, о рыбалке. Странное дело: когда отца арестовали, Костя почти не расстроился, только напугался. Стесняясь самого себя, он даже вздохнул с облегчением: не будет больше железного режима и ежедневных отчетов. Но чем больше времени проходило, тем чаще он вспоминал отца, тем ближе ощущал его. И себя он чувствовал старше, намного старше, но не так, как бывает в школе, когда растешь постепенно и каждый год, приходя осенью в класс, замечаешь с удовольствием, что еще несколько сантиметров отделяют тебя от земли и все меньше места для коленок остается под партой, что ребята выросли, а девчонки неожиданно и тревожно округлились. Теперь же у него было чувство, что он не вырос, что его просто растянули, внезапно, сильно и больно. Ничего хорошего не оказалось в свободной взрослой жизни, о которой он так мечтал. Впрочем, нет, одно хорошее в ней все же было, и звали его Ася. Он поднялся на набережную и побежал к трамвайной остановке.
Ася уже ждала его, сидела на кровати в красивом сером платье, в тон жемчужному ожерелью на шее, нетерпеливо постукивала по полу ногой. Увидев его, спросила сердито:
– Где ты шляешься? Мы опаздываем!
– Куда? – удивился он.
– В театр же, в БДТ, мне Маринка билеты отдала, она не может. Быстро одевайся, я на кухне подожду.
Костя открыл шкаф, достал костюм, посмотрел на четыре рубашки, еще матерью сложенные в аккуратную стопочку. Ни в какой театр ему не хотелось, а хотелось остаться с Асей дома, потушить свет. Может быть, она снова разрешит лечь с ней рядом, обнять, расстегнуть блузку. А может, и нет, это же Ася, невозможно знать, когда и чего ей захочется. Он вздохнул, взял костюм и рубашку и поплелся в ванную, умываться, переодеваться.
Всю дорогу они бежали, в гардеробе еле уговорили пожилого солидного гардеробщика взять у них пальто, на места свои пробирались уже в темноте, под недовольное шиканье. Едва они уселись, раздвинулся занавес. Костя прошептал: «Что смотрим?», Ася не расслышала, повторить под гневным взглядом соседки справа он не решился, но уже на третьей фразе вспомнил – «Слава», на которую он в прошлом году ходил с родителями. Тогда ему пьеса понравилась несмотря на то, что была в стихах, и он приготовился смотреть с удовольствием, однако в этот раз бодрые рифмы о светлом будущем, ради которого не жаль и умереть, гремели и звенели со сцены, не доходя до него, словно между ним и сценой поставили преграду, которая пропускала звук, но задерживала смысл.
«Чем больше люблю я тебя, тем меньше я буду плохое в тебе прощать», – говорили со сцены, а он не мог понять, почему так – ведь любовь – это и есть прощение.
«Жизнь, ты всегда револьвер у виска!» – восклицал герой, и это тоже было странно и непонятно. И спор влюбленных показался ему надуманным и скучным: какая разница, по какой причине человек, рискуя жизнью, останавливает лавину и спасает деревню – из любви к славе или из любви к людям. Главное – что спасает.
В антракте Ася сказала:
– Вижу, тебе не нравится.
– Не нравится, – согласился Костя. – Скучно. Все хорошие, а некоторые еще лучше.
– А ты бы хотел о плохих?
– Я бы хотел о настоящих.
Ася улыбнулась и потащила его в буфет, попросила:
– Угости меня шампанским, ты теперь богач.
– Я Юрке отдал половину, – не подумав, брякнул в ответ Костя.
Она вытащила его из очереди, отвела в сторону, спросила строго:
– Зачем?
– У него сестру младшую отдали в детдом, он поедет к ней.
– А деньги зачем?
– На билет ему нужно, и квартиру снять, и жить там, пока на работу не устроится. Без работы не отдадут сестру.
– Интере-е-есно, – протянула она.
– Что? – спросил он, но прозвенел звонок, и Ася не стала отвечать, потащила его обратно в зал.
После театра Костя проводил ее до дома, поцеловал на прощание, она протянула ему руку, велела:
– Поцелуй!
– Зачем это? – удивился он, но руку поцеловал: сначала сухую крепкую ладошку, потом тонкое, нежное запястье.
– А если бы я сказала «укуси», укусил бы? – спросила она.
– Аська! – возмутился он. – Что за ерунду ты несешь!
– Укусил бы? – упрямо повторила она.
– Нет конечно.
– А я прошу тебя: укуси, а то рассержусь.
Он еще раз поцеловал руку и отпустил.
– Можно всю жизнь слыть динамитом и никогда ничего не взорвать, – сказала она. Фраза была из пьесы.
– Когда я вижу сверхъяркий огонь, я всегда опасаюсь, что он бенгальский, – другой фразой из пьесы ответил он. – У меня тоже хорошая память.
Она засмеялась, Костя развернулся и пошел домой. Дойдя до угла, он быстро, незаметно оглянулся – она все еще стояла у входа в парадную и смотрела ему вслед.
– Не так, – сказал Филонов, взял у Кости карандаш и быстро, точно набросал в углу листа скелетное плечо и сочлененную с ним руку. Поверх костей он нарисовал мышцы, спросил: – Анатомию учили?
– Только в школе, – смутившись, пробормотал Костя.
– Купите себе атлас анатомический. А еще лучше, если есть друзья-медики, в анатомический театр сходите. Без этого никак нельзя, без анатомии.
Костя кивнул, спорить с мастером никто не решался, да и не принято было.
– Ученик, умеющий нарисовать руку, уже многое умеет: рука скажет о человеке не меньше, чем лицо, – заметил Филонов. – Что вы на меня смотрите? Прежде чем отрицать что-то, надо это узнать. Вот так.
Он перевернул лист, быстро, уверенно, почти не отрывая карандаша, нарисовал полный скелет, отдал лист Косте, сказал:
– Можете сравнить с атласом, когда раздобудете. А карандаш свой заточите. И держать его нужно твердо, тогда и рисунок ваш будет острым.
Все две недели, что Костя ходил на Карповку, он трудился над карандашным автопортретом, и все две недели Филонов бранил его работу нещадно. Это было непривычно – мать никогда не ругала, она просто поправляла и показывала – и Костя вдруг устал, резко и внезапно, от сурового филоновского взгляда, от сердитого голоса, вышел в коридор, сел на колченогий табурет у соседней двери. Достав из сумки два пирожка с капустой, купленных утром по пути и книжку Дарвина «Происхождение видов», он принялся читать, в левой руке держа книгу, а правой отламывая от пирожка крошечные кусочки и медленно, тщательно их пережевывая. Медленно есть его научил Филонов, сказав, что медленно ешь – меньшим насыщаешься. И Дарвина прочесть тоже посоветовал он. Когда его не было рядом, Костя о нем не думал, и, если бы спросили его, нравится ли ему Филонов, он скорее ответил бы «нет» – мастер был требователен и нечеловечески педантичен. Но стоило ему посмотреть на стену, на «Пир Королей» – теперь он знал, как называется огромная зловещая картина на правой стене, – стоило встретить сухой отстраненный взгляд Филонова, как он терял и покой, и волю, и желание спорить, делал все, что ему велели, и так, как ему велели.