– И много оставили?
– На месяц-другой хватит, – дипломатично ответил Костя. – Потом работать пойду. В типографию. Учеником литографа.
– Кого-кого?
– Художника, который иллюстрации делает. Картинки в книгах.
Долгих встал из-за стола, потянулся, зевнул, сказал:
– Ладно, будь. Пойду подушку подавлю минут пятьсот, если получится.
Утром Костю остановила тетя Паша, поманила пальцем, завела в дворницкую, спросила:
– Как живешь-то? Кажный день, гляжу, ходишь, дай, думаю, спрошу. Вдруг дали свиданку, так я чего приготовлю для Натальи Николавны. Пирогов напеку. Не дали еще? А передачи-то берут?
Костя молчал, не решаясь поднять глаза.
– Не берут, значит, – решила тетя Паша. – Где сидит-то она, голубушка, на Шпалерной, поди?
– Я не знаю, – пробормотал Костя, разглядывая свои ботинки.
– Что, даже этого не скажут?
Костя молчал, она сделала шаг назад, спросила с подозрением:
– Да ты ходил ли? Узнавал ли?
– Я не знаю куда, – с усилием выговорил Костя.
– Эх ты, – сказала она с такой силой презрения, что Косте захотелось испариться, исчезнуть и никогда больше с ней не встречаться. – Эх ты.
Кто-то позвал ее со двора, она убежала, Костя вышел следом. Было трудно дышать, горели щеки. Теперь он и сам не понимал, как так можно было – забыть, не подумать. Мать вставала очень рано каждое утро, чтобы ездить к отцу. Но куда? И как она узнала – куда? И как ему, Косте, узнать?
На полпути к Филонову он свернул к типографии и два часа до обеда просидел в соседнем сквере, рисуя малышей с няньками. Девочка лет четырех-пяти подошла к Косте, заглянула в блокнот, спросила, шепелявя:
– Ты худозник?
– Я учусь, – сказал Костя.
– Нагисуй собачку, – потребовала девочка.
Костя раскрыл папку для рисунков, сшитую матерью из толстой парусины, хранившейся в сундуке, оторвал пол-листа, нарисовал собаку с костью в зубах. Девочка захлопала в ладоши, потребовала:
– Тепей кошку.
Он нарисовал кошку. Кошка держала в зубах рыбу.
Толстая дама в темном платье с белым воротничком подплыла к ним, посмотрела на Костю подозрительно.
– Навасивна, смотги! – закричала девочка.
– Скажи дяде спасибо, – велела няня.
Девочка пискнула: «Спасибо», схватила листок, и няня увела ее, утащила, как игрушку на веревочке.
Костя закрыл блокнот. От встречи с девочкой стало легче, на свете все еще были простые ясные вещи: дети, кошки, собаки. Он пошел к проходной, рассчитывая, что Юрка выйдет на обед, а если не выйдет, то можно будет его вызвать.
Юрка вышел, увидел Костю, удивился, спросил, протягивая руку:
– Случилось что?
– Ты отцу с матерью передачи носишь? – спросил Костя.
– Раньше носил. Пока не сослали. А что?
– Как ты узнал, куда носить?
– А ты что же, не носишь? – медленно спросил Юрка.
– Я же не знал! – отчаянно крикнул Костя. – Не знал, понимаешь? Отцу мать носила, она меня… она мне не рассказывала. И я не знал, не подумал.
Юрка схватил его за рукав, утащил на другую сторону улицы, подальше от проходной, спросил сердито:
– Что ты орешь-то? Ну не знал, теперь знаешь, мать месяц всего сидит, ей раньше и нельзя было.
– А куда носить?
– Это узнать надо, где они сидят, в «Крестах», на Шпалерной или на Арсенальной.
– Отец вроде на Шпалерной, мать говорила. А про нее как узнать?
– В приемную НКВД сходить.
Костя вздохнул.
– Знаешь что, – посмотрев на него, сказал Юрка, – мне завтра все едино в вечернюю смену, я с тобой схожу. Жди меня у Большого дома, но только рано жди, в семь.
Утром ровно в семь Костя уже ждал у Большого дома. Пришел Юрка, заспанный, взъерошенный, они встали в конец быстро растущей очереди. Через четверть часа добрались до входа, охранник в синей фуражке потребовал:
– Паспорт предъявите.
Юрка вытащил из кармана завернутый в носовой платок паспорт, охранник посмотрел на Костю.
– У меня еще нет, – краснея, пробормотал Костя. – Еще не дали. Велели через месяц прийти. Мне только исполнилось, недавно.
Очередь гудела, недовольная задержкой. Охранник пропустил Юрку, сказал Косте:
– Приходи через месяц. Когда вырастешь, – и засмеялся, показывая крупные крепкие зубы.
Юрка сделал успокаивающий жест рукой и исчез в дверях. Три часа Костя бродил по окрестным улицам, и ужас нарастал в нем с каждой проходящей минутой – если Юрку не отпустят, если его посадят, виноват в этом будет только он, Костя, беспомощный, ни на что не годный дурак и слабак. Он пытался уговорить себя, что сажать Юрку не за что, но страх не отпускал. Не в силах больше видеть страшный тяжелый дом с темно-красным, словно измазанным кровью, первым этажом, он спускался к реке и тут же бежал обратно, боясь прозевать Юрку, если этот страшный каменный монстр его отпустит, изрыгнет обратно. В одну из таких перебежек ему привиделась на набережной знакомая фигура в сером пальто, но он пробежал не останавливаясь, это было неважно теперь, только Юрка был важен.
Через три часа Юрка вышел, еще более взъерошенный и очень злой, закурил, сделал несколько жадных затяжек, потом бросил, не глядя на Костю:
– Сволочи.
– Что? – боязливо спросил Костя.
– Ведется следствие, – сказал Юрка, отшвырнул окурок и грязно, нехорошо выругался. – Три часа псу под хвост, пропади оно пропадом. Я говорю: где они сидят? А он окно захлопнул.
– А ты? – тихо спросил Костя. – Когда твоего отца взяли, у тебя тоже паспорта не было.
– Я с теткой ходил, – остывая, сказал Юрка. – Отцова сестра, родственница. Она и фамилию тогда не поменяла еще, потом поменяла. Ладно, пойдем пошамаем, и мне на смену пора.
– Спасибо, – сказал Костя.
Юрка промолчал и лишь через полчаса, уже сидя за столиком фабрики-кухни, спросил:
– Почему так, Костян? Почему одним все можно – хватать, сажать, ответа не давать, а другим опять правды не сыщешь? Для чего тогда революция была? Вот я рабочий, пролетариат, и отец мой был рабочий, и не больно-то хотел в директора, они его сами заставили, сказали, партийный долг. Вроде как мы правящий класс, а власть-то все равно их, не наша.
– Кого – их? – спросил Костя.
– Помешанных, – сказал Юрка и так шандарахнул кулаком по столу, что официантка погрозила ему пальцем. – Они там все помешанные. Кто на власти, кто на деньгах, а которые на идеях. Жить стало лучше, жить стало веселее. Куда как весело. Людей сажают, детей сиротят, в деревне вообще… У меня один парень в типографии, два года как из деревни, из-под Харькова. Я его расспрашивал, понять хотел, мне ж ехать в те края. Он все молчал, молчал, а как говорить начал… он такое рассказывает, я даже повторять тебе боюсь. Что молчишь, думаешь, куда доносить бежать? Да ладно, не кипятись, пошутил я.
Но когда вышли на улицу, в ясный безветренный день, он наклонился к Косте и сказал ему в самое ухо:
– Вот это страшно мне, Костян. Это мне страшнее всего. Что самые близкие могут… и не знаешь, кому верить.
Проводив Юрку, Костя побежал домой, вбежал в арку, забарабанил двумя кулаками в дверь дворницкой. Ему показалось, что за дверью кто-то ходит, но никто не открывал ему.
– Тетя Паша, откройте, – взмолился он. – Пожалуйста.
– Чего хотел? – спросила подошедшая сзади тетя Паша.
– Я сегодня там был, – выпалил Костя. – Они меня не пускают, а следствие…
– Постой-ка, – перебила она, нашарила в кармане ключ, открыла дверь – Костя удивился, раньше тетя Паша дверей не запирала – втолкнула его в комнату.
В комнате за занавеской, отделявшей крохотную кухню от кровати, мелькнула тень.
– Ну-ка, толком давай, – велела она.
– Я в приемную ходил. НКВД. А они не пускают, потому что паспорта нет. А Юрке сказали – следствие, и все.
– Погоди гнать-то, – поморщилась тетя Паша. – Чего-то я не пойму.
Сзади послышался шорох отодвигаемой занавески, Костя резко обернулся – незнакомец в сером пальто и клетчатой кепке стоял возле печки и смотрел на него. Правда, теперь он был без пальто, в старом пиджаке и серых габардиновых брюках, но Костя узнал его сразу.
– Александр Николаич, голубчик, – охнула за спиной тетя Паша.
– Все хорошо, – сказал незнакомец, – все хорошо, все очень удачно складывается.
– Я вам не верю, – сказал Костя.
Александр Николаевич встал, отошел к окну, заметил:
– Могу тебя понять. Я бы тоже не сразу поверил, наверное. Но ты помнишь старый сундук, что стоит в коридоре? Ты знаешь, что там есть…
– Я знаю про тайник, – перебил Костя. – Это никакое не доказательство. Тетя Паша могла вас впустить, и вы туда могли засунуть все, что хотели.
– Там лежит письмо, оставленное тебе матерью. Ее собственной рукой.
– Почерк можно подделать.
– Можно. Но я не о почерке. На крышке сундука, слева с внутренней стороны, выжжены две буквы, вензель, «АЗ». Выжжены они давно, очень давно, так не подделаешь. Это я выжег, лет в десять. Это мои инициалы.
– Совпадение, – упрямо сказал Костя и демонстративно посмотрел на часы. – Два часа ночи, я спать хочу. А завтра пойду в милицию и все им о вас расскажу.
– Можешь. Меня арестуют и расстреляют. И это навсегда останется на твоей совести.
Помолчали. Тетя Паша, молча сидевшая в углу, то ли вздохнула, то ли всхлипнула и перекрестилась.
– Пожалуй, ты прав, Константин, – сказал Александр Николаевич. – Пора идти спать. Я пробуду здесь еще три дня, больше никак не могу. Если захочешь прийти – приходи поздно вечером, когда совсем стемнеет. И желательно, чтобы во дворе никого не было. Прасковья Петровна и без того сильно рискует.
– Да что вы, господи помоги, я же… – начала тетя Паша, но Александр Николаевич остановил ее властным повелительным жестом.
«Барин!» – с раздражением подумал Костя, встал, надел куртку, развернулся к двери.
– Это ничего, что ты не веришь, – сказал Александр Николаевич ему в спину. – Это нестрашно, у нас еще все впереди.