не хурды-мурды – недостаточно, говорит, отрезать только палец, потому как, может, эта язва уж дальше пошла, только под кожей не видно, так надо рубить с запасом, полруки снесешь – зато человека спасешь. Может, эти полруки и здоровые были, а может, и нет, а время-то терять нельзя, язва эта заразная, она дальше ползет. Так рубят с запасом. Жалко, конечно, но лучше же, чем человек и вовсе помрет, ведь лучше же?
Костя не ответил, Долгих похлопал себя по карманам, достал папиросы, закурил, сказал:
– Вот и со страной нашей так же. Рубим с запасом, чтобы зараза эта контрреволюционная глубоко не проникла. Иногда, неровен час, и невинный попадет. Жаль его, конечно, но революция мировая важнее.
– А если ваша мать попадет? Если ее возьмут по ошибке?
– Радоваться, конечно, не буду, наоборот даже, обидно мне будет. Но на того обидно, кто дело ее не разобрал, суть ее не понял. А не на всю нашу советскую власть. Мы ж стараемся. Вот ты, например, родителей твоих взяли, да, разбираются с ними. А тебя же не тронули, потому как товарищ Сталин ясно сказал: сын за отца не отвечает. Ты живешь себе как прежде, в своей комнате, рисовать учишься. А что ты школу бросил, так это, брат, по лени, можно учиться и работать, на заводах таких, знаешь, сколько. А тебя, правду тебе скажу, набаловали родители, тебе и комната отдельная, и еды вдоволь, и рубашечки глаженые. Отказу ни в чем не было. Ну так что ж, теперь поживешь как все.
– Все такой паек получают, как вы каждую неделю приносите? – угрюмо бросил Костя.
– Все и не работают по шестнадцать часов в сутки, – парировал Долгих. – А возможность исправиться мы всем даем. У того же Филонова половина, поди, из бывших, а живут, работают, потому как честно встали на путь исправления.
Он помолчал, но Костя тоже молчал, и Долгих закончил:
– Иди, Константин, работать, вливайся в здоровый трудовой коллектив, и все у тебя хорошо будет, замечательно даже. И картинки твои никуда не денутся, только лучше станут от того, что ты настоящей жизни понюхаешь.
Костя встал и вышел в коридор, Долгих – следом, докуривая на ходу. Дверь в комнату была открыта, на кровати все еще были разбросаны фотографии, и, закрывая дверь, Костя поймал длинный любопытный взгляд соседа.
Он сел на кровать, с трудом сдерживая дрожь. Заметил – не заметил? И что делать, если заметил? Он спрятал папку за шкаф, потом передумал, сунул ее за пазуху, оделся и побежал во двор. Надо было все обдумать. Может быть, он зря испугался и если спрятать папку, то ничего и не будет? Когда он выходил из арки, чей-то странно знакомый голос произнес над самым его ухом:
– На ловца и зверь бежит. Здорово, кореш.
– Здорово, – медленно сказал Костя.
– Только я к нему в гости, а он раз – и со двора. Куда намылился-то?
– Не знаю.
– С мамкой поссорился?
– Мою мать арестовали, – сухо сказал Костя. – Ты чего хотел?
– Почаевничать с тобой хотел, супешника навернуть, если угостишь.
– Ты что, так и живешь в парадной? А работа? Ты же говорил, что работу ищешь.
– От работы кони дохнут, – засмеялся парень. – А я жить хочу.
– Кажется мне, что не ищешь ты работу, – медленно сказал Костя. – И не за супом ты пришел.
– Догадливый, – усмехнулся парень. – Так ведь и я не чухна парголовская. Вижу, бежать собрался, подальше от не тех родителей, да, корешок? Врастать в класс? На новом участке строительства жизни? Что кривишься, не нравится? Так и я не люблю, когда ко мне лезут, я этого хуже всего не люблю.
– Ты ко мне пришел, не я к тебе, – сердито буркнул Костя.
– И то верно. Гроши есть у тебя? Монеты?
– Рублей пять есть.
– Тогда пошагали на Витебский, там буфет всю ночь открыт, баранки дают. Там и побалакаем. На вокзале в буфете они купили два стакана горячего чаю с баранками, пристроились у окна на подоконнике.
– Тебя как кличут, кореш? – спросил парень.
– Костя. Константин.
– А меня Алексеем. Можно Леха. Со знакомством.
Он чокнулся с Костей стаканом, сказал:
– Дело у меня есть к тебе, угадал. Но вперед скажи: чего бежишь?
– С чего ты взял, что я бегу? – спросил Костя.
Леха посмотрел на него внимательно, заметил:
– Похоже, тоже свое негодование к этому строю имеешь. Слушай, короче. Ищу я одного человека. Очень он мне нужен. Год почти в Питере кантовался, его искал. Вот надыбали мне вчера его адресок, гляжу, а адресок-то знакомый. По этому адресу у меня корешок живет, да не просто корешок, должник. Дай, думаю, схожу, повидаюсь. А оно вон как повернулось.
– Что за человек? – спросил Костя.
– Долгих Андрей Иванович. Слыхал про такого?
Костя поперхнулся чаем, закашлялся, Леха вскочил с подоконника, двинул его кулаком по спине.
– Это сосед наш, – сказал Костя. – Подселенец, месяц назад въехал.
– Ну и как, ничего мужик?
– Мужик как мужик. Из органов.
– Да уж знаю откуда. Личный счет к нему имею, – медленно произнес Леха.
– Какой?
Леха еще раз смерил его внимательным взглядом, сказал:
– Ладно. Бог тебе судья, ежели настучишь. Долгих этот нас раскулачивал. Шесть лет назад. Тогда еще я как человек жил, батя был, маманя, три сестры, изба, лошадь, корова. Ничего не осталось.
– Как это? – холодея, спросил Костя.
– А вот так. Сослали в Сибирь, посередь тайги выкинули – как хочешь, так и живи. Воду из речки пили, а она заразная оказалась, от тифа батя и сестра померли. А младшие две грибов наелись – маленькие же, голодные, есть хочется. Как они померли, так и маманя преставилась. Нечем ей жить стало.
– А ты?
– Сбежал. Мне, корешок, покамест нельзя помирать, мне надо товарищу Долгих в глаза посмотреть.
Он задумался, замолчал. Костя тоже думал, пытался представить себе, как такое может быть, пытался совместить радостное, бравурное, читанное в газетах, слышанное прежде на собраниях с услышанным сейчас, но оно не совмещалось.
– Короче, корешок, надо мне к тебе в квартиру проникнуть, потому как в других местах я его не ухвачу, – вдруг сказал Леха.
– Поклянись, – потребовал Костя. – Поклянись матерью, что это все правда.
– Да я тебе не матерью, я тебе всем родом своим загубленным поклянусь, – шепотом крикнул Леха, и стакан, обычный граненый стакан, вдруг треснул у него в руке.
Брызнула кровь, набежали любопытные, как он ни упирался, Леху потащили в медпункт. Костя заплатил за разбитый стакан и побежал следом. Выйдя из медпункта, Леха посмотрел на забинтованную ладонь, бросил с досадой:
– Теперь ждать надо, пока заживет.
– Ты что, драться с ним хотел? – спросил Костя.
– Чего я хочу, – усмехнулся Леха, – то тебе знать без надобности.
– Слушай, – сказал Костя, сдерживая зевоту, – а здесь, на вокзале, нельзя заночевать? На лавочке пристроиться?
– А домой что не идешь?
– Не хочу.
Леха собрался что-то сказать, но передумал, покачал головой:
– Без билета нельзя, милиционеры шугают, я уж пробовал. Придется тебе в моих палатах кемарить. В моем летнем дворце. Давай, двинули.
Вышли с вокзала, пошли вдоль парка Обуховской больницы.
– Было б лето, – с сожалением глядя на свежий зеленый пушок парка, сказал Леха.
Прошли мимо дома Васильевой, так любовно, так старательно изукрашенного архитектором, что, гуляя в эту сторону, мать специально брала с собой театральный бинокль, чтобы разглядеть бесконечное разнообразие узоров.
– Как жить теперь будешь? – спросил Леха.
– Паспорт получу и уеду к другу в Киев.
– А там чего?
– Работать будем.
– Чего тебе здесь не работается? Комнату обменять можно.
– До восемнадцати нельзя. А они еще одного подселяют, тоже из органов.
– Когда?
– На днях, говорят.
Леха поцокал озабоченно языком, поинтересовался:
– Ходил к тебе кто-то? Кореша там или подруги жизни? Это я для дела спрашиваю, так-то мне без надобности.
– Девушка ходила, но она тоже уезжает. Ее родители в Москву отправляют.
– А она?
– Она… ей такая жизнь не подходит. А для другой я теперь не подхожу.
– Ты, корешок, баб не знаешь. Они когда, скажем, тобой интересуются, так им все нипочем.
– Может, она мной недостаточно интересуется.
– Родственников больше нет у тебя в Питере?
– Нигде нет. Один дядька только, недавно объявился, тоже бывший. Зовет к себе на Урал. А что я там забыл, на Урале? Уж лучше Киев.
До Египетского моста шли молча. Когда свернули на набережную Фонтанки, Леха сказал:
– Красивый город какой, говорят, и нет такого другого, а ты бежишь. Я б на твоем месте отсюда ни ногой.
Костя не ответил – Леха задел очень больное место. Уезжать из города было почти так же трудно, как расстаться с Асей. Город был другом, он разговаривал с Костей, утешал и поддерживал, его особняки, мосты, каналы были домом, и, если бы кто-нибудь спросил Костю, что такое Родина, он сказал бы: «Ленинград».
Но уехать было необходимо, жить в одной квартире с Долгих он больше не мог, и мучить Асю тоже больше нельзя.
От Бердова моста пошли вдоль берега, вдоль стены кустов. Кусты были еще голые, почти без листьев, но сплетены так тесно, что невозможно было разглядеть, что за ними прячется. Под мостом Леха остановился, раздвинул ветки, и Костя увидел полуразрушенный каменный сарай.
– Ну вот, корешок, мы и дома, – сказал Леха, пропуская его в сарай. – Видишь, все как у людей, даже мебеля имеются, – он показал на три стоящих рядом деревянных ящика. Рядом с ними стоял еще один ящик, поставленный на попа, – видимо, стол, – и два ящика-стула.
– Ты здесь живешь, что ли? – спросил Костя.
– Говорю ж тебе, собственный летний дворец, – засмеялся Леха, составляя вместе стол и стулья. – Видишь, и кровать тебе соорудил. На-ка вот, рубаха моя, заместо подушки. Да не боись, чистая, стираная.
– Послушай, – попросил Костя. – Я тебе обязан, я дам тебе ключ через два дня. Но дай слово, что ты его не убьешь. Делай с ним что хочешь, но только не убивай.