У него сильно, почти болезненно ухнуло сердце, она снова села на кровать, придвинулась к нему и начала расстегивать пуговицы его рубашки.
– Что ты делаешь? – шепотом спросил он.
Она не ответила, прижалась щекой к его груди, поцеловала и начала раздеваться. Его пробила дрожь, такая сильная, что даже кровать заскрипела.
– Подожди, – сказал он, ухватившись за спинку кровати, чтобы справиться с дрожью. – Я завтра уезжаю. Нам нельзя.
– Я знаю, – тихо ответила она, вытягиваясь на кровати. – Я хочу, чтобы это был ты, понимаешь?
Они лежали рядом, взявшись за руки. В комнате было темно и тихо, и он был рад, что так тихо и так темно – любой звук, любой свет, даже самый маленький проблеск, был лишним. Все, что было за дверью, было лишним, весь мир был лишним, кроме нее.
– Знаешь, когда я в тебя влюбилась? – спросила она. – Когда мы ходили к Екатерине Владимировне.
– Скажешь тоже, – засмеялся Костя.
– Правда-правда. Помнишь, она учила нас танцевать вальс и объясняла, как приглашать даму? Другие мальчишки хихикали и смущались, а ты подошел ко мне и голову нагнул так по-взрослому и руку протянул. А на макушке у тебя был такой смешной хохолок, и мне ужасно хотелось его пригладить.
– Ну и пригладила бы.
– Так я и пригладила, неужели не помнишь? Я пригладила, а ты поцеловал мне руку, и Екатерина Владимировна засмеялась, а я влюбилась. На всю жизнь. Неужели не помнишь?
– Не помню, – смущенно сказал Костя. – А как же все эти твои Коли, Мараты, Арики?
– Да не было никаких Коль и Маратов. Просто ты пришел и стал рассказывать об этой вашей новенькой, Татьяне, какая она красивая, какая умная. Ну я и придумала Колю. А потом Марата.
– Но Арик-то был.
– Арик был, – вздохнула она. – Я с ним у Маринки познакомилась. Такой взрослый, красивый, все девчонки мне завидовали. А я устала тебя ждать.
– И что?
– Да ничего. Уже на третьем свидании ко мне под платье полез. Сказал, что современная женщина должна быть раскрепощенной.
– А ты?
– Попыталась раскрепоститься. Получилось плохо. Пришлось от него сбежать.
Костя повернулся набок, поцеловал ее в теплое гладкое плечо, сказал, моргая в темноте слипающимися глазами, чтобы прогнать сон:
– Давай никуда не поедем.
– Поедем, – сказала она. – Я пришлю тете Паше адрес, и ты ко мне приедешь. Или я к тебе.
– Я не смогу так долго без тебя.
Она тоже повернулась набок, прижалась к нему, вздохнула:
– Все-таки ты очень худой: где ни потрогай, везде кости торчат.
– А ты очень мягкая. Везде.
– Все женщины мягкие, – засмеялась она. – Мягкие, гладкие, глупые.
– Ты не глупая.
– Скажи это маман. Знаешь, мне кажется, она сумасшедшая. Я уверена, что она уже сюда приходила с утра и скоро опять придет.
– Так зачем ты с ней едешь? Поехали со мной. Поехали вместе.
– Не могу. Она мой паспорт спрятала. И потом – мне жалко ее, Конс. Она несчастная. У нее никого нет кроме меня. Она никого больше не любит. Отец ее любит, очень. А она нет. Знаешь, мне кажется, у нее в молодости была трагическая любовь. Неразделенная.
Костя хихикнул, она рассердилась, дернула его за ухо:
– Ничего смешного. Ты этого не переживал, тебе не понять.
– Знаешь, – сказал Костя, – я ведь с Ниной стал гулять из-за тебя. Вот эти Коля с Маратом, я не знал, что они выдуманные, но они мне не мешали, я их не видел, а когда не видишь, то как будто и нет. А когда я этого Арика увидел, фотографию эту, у меня такое чувство было, как будто у меня украли что-то. Он украл.
– И ты побежал к Нине искать утешения.
– Нет, – сказал Костя, целуя ее ладошку. – Я думал, что это такая братская ревность, что ли. Что у тебя вот есть, а у меня нет. Значит, надо мне тоже завести и все пройдет.
– Ну и как, помогло?
– На время. А потом отца арестовали, и ты пришла, и мы в коридоре сидели, помнишь, а мать Шуберта играла.
– Конечно помню.
– И ты меня погладила и поцеловала, и… Понимаешь, мы с Ниной тоже целовались, и это приятно было, мне нравилось, но… там был я отдельно, а она отдельно… а с тобой… Я не умею объяснить.
– Не надо объяснять, – сказала она, – ничего не надо объяснять. Просто обними меня крепко-крепко. Вот так.
Хлопнула входная дверь, кто-то торопливо прошел в ванную.
– Сосед, – шепнул Костя, – я его шаги знаю.
Долгих вышел из ванной, походил по коридору, остановился у Костиной комнаты, подергал дверь, присвистнул. Через минуту он уже гремел посудой на кухне.
– Не бойся, – прошептал Костя, – он поест и тоже спать пойдет. Тогда мы и выберемся. Только помолчим, пока он не заснет.
Через две минуты молчания он уже спал и улыбался во сне, и снилось ему, как они с Асей куда-то уезжают и все-все-все пришли их провожать и стоят на перроне: мать, отец, Асины родители, Юрка, Нина, даже Сашка Парфенов и тетя Паша, даже Филонов. Но поезд все не едет, и вместо поезда едет перрон, медленно отделяется от вокзала и плывет мимо них с Асей и исчезает вдали, а люди, стоящие на нем, ничего не замечают и всё машут им с Асей и что-то кричат, всё кричат и машут.
Проснулся он резко, словно по будильнику. Аси рядом не было, форточка была открыта, на пустом столе, придавленная солдатиком, чтобы не улетела, лежала ее фотография: она сидела за столом, положив на него длинную узкую руку, а второй рукой, согнутой в локте, поддерживала подбородок. Голова была слегка склонена набок, правый глаз полускрыт волосами – ее любимая прическа «игра в прятки», левый глаз смотрел прямо в объектив просто и весело.
Костя перевернул фотографию, прочитал: «Люблю, жду, помни».
Открыв шкаф, он вырвал из первой попавшейся тетрадки лист, сложил конвертом, засунул внутрь фотографию, потом натянул трусы и вышел в коридор. В квартире было тихо, и он побежал в ванную, вымылся холодной водой, вскрикивая и вздрагивая.
В отцовском кабинете, действуя быстро и четко, словно по давнему, наизусть знакомому плану, он вытащил из-под шкафа старый саквояж, унес к себе в комнату, запихнул в него этюдник, собранные с пола кисти, одежду, папку с фотографиями и тетрадкой, томик истории архитектуры – последний подарок матери, три отцовские книги, которые показались ему самыми дорогими, «Белого Клыка» Лондона, томик Толстого и рисовальный блокнот. Хотел запихнуть пальто, но оно не влезало, и он плюнул, бросил его на кровать. Оставшиеся деньги, восемь червонцев, он засунул во внутренний карман куртки, мелочь рассовал по карманам, оделся и побежал на Литейный.
У Большого дома уже стояла очередь. Лица у всех были хмурые, заспанные, и Костя подумал, что многие провели здесь всю ночь. Открыли двери, и очередь задвигалась, выстраиваясь поровней. Костя предъявил паспорт, вошел вместе со всеми в большой зал с колоннами, чем-то похожий на Витебский вокзал. Очередь выстроилась заново, где-то вдалеке, в самой голове ее, то и дело раздавался пронзительный, резкий звонок. Костя двигался вместе с очередью и молчал, к разговорам, вспыхивающим тут и там быстрым полушепотом, не прислушивался. Через пять с лишним часов он добрался до окошка, показал паспорт полному хмурому человеку в форме, сказал:
– У меня арестованы родители.
– Фамилия, имя, отчество, – равнодушно, не глядя на Костю, спросил человек.
– Успенские, – торопливо сказал Костя. – Успенские Наталья Николаевна и Сергей Константинович.
Человек полистал толстую амбарную книгу, сказал:
– Успенская Наталья Николаевна, ведется следствие, передачи и свидания запрещены. Успенский Сергей Константинович, следствие закончено, ждите сообщения.
И не успел Костя что-либо спросить, как раздался звонок, человек громко крикнул: «Следующий!», и Костю от окна оттеснили.
Он вышел на улицу, спустился к реке. Ну вот и все. Теперь совсем ничего не держало его в этом прекрасном холодном недобром любимом городе. Непонятно только, что значит ждать сообщения. Кто сообщит, как и кому. Он решил спросить у тети Паши, отправился на Витебский вокзал, сдал саквояж, попил чаю с баранками в вокзальном буфете и пошел домой. Нужно было прийти не слишком поздно, чтобы застать Александра Николаевича, и не слишком рано, чтобы не столкнуться с Долгих. Можно было добежать до Асиного дома и попытаться еще раз ее увидеть. При мысли об Асе что-то больно натягивалось у него внутри, словно он целиком был насажен на шнурок и кто-то невидимый этот шнурок дергал. Он напомнил себе без особой уверенности, что так для нее лучше. К шести часам он доплелся до дома, постучал в дворницкую. Тетя Паша открыла быстро, словно ждала, покачала осуждающе головой, но впустила. Он вошел в крохотную комнатку, осмотрелся.
Александр Николаевич появился из-за занавески, наклонил голову, здороваясь. Тетя Паша вздохнула коротко и ушла.
– Я прочитал письмо, – сказал Костя. – Вы мой дядя, хорошо. Но мы все равно враги. Я верю в революцию, а вы верите в царя. Я за равенство, а вы за угнетение. Я за социализм, а вы за капитализм. Мы не сможем жить вместе. Зачем вам это нужно?
– Мне это нужно, потому что мы семья, – медленно произнес Завалишин. – Потому что моя сестра, мой самый любимый человек на свете, меня об этом просила. Заметь, у нас уже есть что-то общее – мы оба любим твою маму. И потом, почему ты решил, что я за царя и за угнетение? Это долгий разговор, очень-очень долгий и очень непростой. Если ты поедешь со мной, мы будем вести его много раз. Но сегодня у нас не так много времени.
– Все равно, – упрямо сказал Костя. – Мне надо понять.
– Ну хорошо, – согласился Александр Николаевич. – Честно говоря, я знал, что разговор такой будет, я к нему готовился. Мне придется начать издалека, постарайся выслушать до конца. Понимаешь, люди всегда живут вместе, человечество так устроено – невозможно выжить поодиночке. А когда огромное количество людей живет вместе, нужен распорядок, нужны правила, нужно определить, кто чем занят и что получает взамен. Иначе будет хаос. Даже у зверей есть такой порядок, понаблюдай в зоопарке, как кормят обезьян, например. Вожак всегда ест и пьет первым, потом его любимая жена, и только потом все остальные. То же и у людей. Те, кто сильней, захватывают припасы, не все – так почти все. А тот, кто может распределять припасы, – у того и власть. Так было, так есть, так всегда будет. Прежний порядок, царский, он стоял веками, и люди к нему приноровились, поняли свое место, и многих он устраивал. Но чем дольше стоит один и тот же порядок, тем крепче он закостеневает, тем труднее в нем пробираться снизу наверх, к кормушке, и тем сильнее растет недовольство тех, кто хочет к ней прорваться. Понимаешь? И тогда случаются революции. Революция сменяет порядок, устанавливает новый, и те, кто в этом новом порядке оказался на пару ступеней выше, поддерживают его. А кто оказался ниже, как правило, не поддерживают.