Мать бы тоже выслушала и посочувствовала и пожалела, но ему не нужны были ни сочувствие, ни жалость, он хотел понять и все бродил и бродил по вечернему городу, все думал и думал, чем так задел его этот наманикюренный светлоглазый Арнольд. Почему-то было трудно дышать, словно кто-то невидимый прижал его коленкой, и невозможно было сбросить эту коленку, невидимую, неосязаемую.
Свернув очередной раз налево, он вышел на проспект Чернышевского, к бывшей церкви. Как-то мать заставила его пройти весь проспект, чтобы отыскать дом, в котором раньше была церковь, и он нашел его, догадался сам, без всяких подсказок, и с тех пор всегда приостанавливался, когда проходил мимо, как бы говоря дому «привет».
Сразу за церковью стояла коричневая громада нового хлебозавода «Арнаут». Полгода назад, когда они с матерью добрели, гуляя, до только что построенного здания, вдруг оказалось, что Костя знает это слово, «арнаут», а мать не знает. Костя думал, что она расстроится, но она обрадовалась, сказала с заметным удовольствием: «Как здорово, что ты перестал быть кукушонком». И добавила торопливо: «Все дети – кукушата, это естественно».
Выйдя на Воскресенскую набережную – нынче она называлась Робеспьера, но мать никак не могла привыкнуть к новым названиям, все время путалась, и Костя выучил и те и другие, – он перешел дорогу, подошел к парапету, спустился к реке по широким ступеням, сел на влажный холодный гранит. Далеко слева темной дугой возвышался Литейный мост, по нему медленной, сытой золотисто-черной пчелой полз трамвай. Справа набережная уходила в темноту, в тупик. Он встал на лед, ощутил смутное, едва различимое дрожание – под толщей льда неслась к морю Нева, и, если прислушаться, можно было услышать легкое гудение мчавшегося на свободу потока. Посреди огромного города с миллионом жителей он был один. Один на один с рекой, один на один с природой, один на один с собой. Когда он был маленьким, рядом всегда была мать, знала ответ на любой вопрос, могла утешить в любом горе. Потом он вырос, но был Юрка, с которым можно было говорить о чем угодно без стеснения и страха. И Ася, всегда была Ася. Он снова вспомнил фотографию, стукнул кулаком по мраморному шару, стоявшему на нижней ступени, чувствуя себя обманутым, обворованным, понимая, что прошлая жизнь кончилась, оборвалась и никогда уже не будет как раньше. Давным-давно, лет в семь, он спросил мать: «А как я узнаю, что уже вырос?» «Ты узнаешь, – улыбнулась мать. – Ты поймешь». Теперь он понял.
Глава 2
Полночи он не спал, заснул под утро, проснулся с больной головой и без голоса. Мать заставила померить температуру, он додержал градусник до 38,2, отдал матери и облегченно откинулся на подушку – в школу можно было не ходить.
Школа не мешала ему, как мешала она Асе, ему даже нравилось ощущать себя частью чего-то большого, сплоченного, кипучего. На демонстрациях, в нарядной веселой толпе, на физкультурных парадах, наблюдая четкие, слаженные движения сотен, тысяч молодых красивых людей, было легче верить, что и он вправду живет в самой лучшей, самой сильной, самой справедливой на свете стране, а процессы, аресты, нехватки – это временно, это пройдет, надо только не останавливаться, постоянно идти вперед, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Когда на него накатывало подобное настроение, он начинал отмечать в дневнике всевозможные официальные годовщины, читал Ленина и с удвоенной старательностью выполнял комсомольские поручения. Но приподнятое настроение проходило довольно быстро, и до следующего праздника, до следующего парада он чувствовал себя недостаточно активным, недостаточно честным, недостаточно старательным – недостаточным. В школе, с ее вечной суетой, собраниями, уроками, кружками, заседаниями редколлегии, это ощущение глохло, он был такой же, как все, один из всех, сидевшие рядом с ним одноклассники тоже не бросали учебу и не уезжали строить заводы на Урале или прокладывать метро в Москве. Учителя объясняли, что главное – учиться, и Костя учился, был лучшим в классе учеником. Наверное, за это он и любил школу – за ощущение причастности, за возможность быть лучшим.
Но сегодня ему было не до школы. Лежа в кровати в ночной пустоте, когда ничто не отвлекало и мысли не уходили в сторону, он решил, что Ася права: это ревность. Но не та ревность, не мужская, о которой думала она, а ревность брата, потому что какому брату понравится, когда его сестра бузит с таким хлыщом.
Лекарство от ревности он тоже себе придумал за эту долгую бессонную ночь – надо было срочно влюбиться.
Мать принесла свежую газету и горячий чай. Костя выпил чай, чувствуя, как с каждым глотком растворяется, тает колючий сухой ком в горле, равнодушно пролистал газету. Все то, что казалось важным еще три дня назад – выборы в Верховный Совет, новое правительство, новые планы, – опять ушло в тень, отступило перед живым, больным и горячим – как быть с Асей.
Он протянул руку – в узком пенале комнаты даже вставать с кровати не надо было, – взял со стола прошлогоднюю фотографию класса в синей картонной рамке, откинулся на подушки и принялся рассматривать знакомые лица. Сначала отбросил тех, в кого уже был влюблен в прошлом году. Потом тех, кто был явно ему неприятен: большеротую, громкоголосую Иру Рихтер, лучшую ученицу, комсорга, вечно озабоченную и неизменно деятельную, и трех ее подружек, таких же шумно активных и прямолинейных. Когда-то давно они с Асей придумали таким девочкам название: лягушки-квакушки. После лягушек шли мышки-норушки – тихие, незаметные, скромные девочки, не глупые и не умные, не уродины и не красавицы. Их он тоже отбросил – с ними было скучно. Отбросил Машу Коровину и Тоню Ларионову, лучших в классе спортсменок и танцорок – рядом с ними, здоровыми, мускулистыми, сильными, он терялся, как теряется обычный человек, случайно попавший на стадион. Самую красивую девочку класса, Валю Волкову, своей томной взрослой красотой напоминавшую барышень с дореволюционных открыток, Костя тоже отбросил – она давно уже гуляла со взрослыми парнями. Оставались три девочки, и он долго-долго их рассматривал, пытался представить, как будет с ними гулять, ходить в кино, может быть даже под ручку. Представить не получалось, но решение было принято, а еще раньше, перед самым Новым годом, было принято решение не менять так часто своих решений, и Костя выбрал Нину Морозову, самую спокойную из трех. Несколько человек в классе намекнули ему за последние месяцы, что он ей нравится, так что половина пути уже была пройдена.
Отложив фотографию, он снова лег, закрыл глаза, попытался вспомнить все, что знал о Нине. Получалось совсем немного: она хорошо училась, была вожатой в четвертом классе, неплохо пела и рисовала, много читала, у нее были старший брат и младшая сестра. Неразговорчива, и это плохо, ведь, когда идешь куда-то вдвоем, надо разговаривать, и если она будет молчать, то говорить придется ему. С другой стороны, это хорошо, потому что обычная девчоночья болтовня ему быстро надоедала.
Прошлой весной на комсомольском диспуте в школе обсуждали отношение комсомольцев к любви. Пришел лектор из райкома, долго и скучно говорил о том, что любовь и брак – это не личное дело, а вещь огромного социального значения, а потому общество обязано следить и направлять, и если выбор комсомольца неправилен, то друзья из ячейки должны ему подсказать. Костя исправно конспектировал, подавляя зевоту, а по дороге домой вдруг задумался: может быть, жизнь стала бы намного проще, если бы пару человеку подбирал не он сам, а какой-нибудь научный комитет. Приходишь, заполняешь анкету, сдаешь анализы, ученые закладывают их в волшебный аппарат, трах-тарарах – и результат готов: твою идеальную пару зовут так-то, живет там-то.
Мысль показалось ему забавной, он стал прикидывать, что сказал бы такой аппарат о его родителях, об Асиных родителях, о Вовке Конашенкове и Тоне Ларионовой. Конашенков, высокий тощий парень по кличке Конь, бегал за Ларионовой с пятого класса. Над ним хихикали девчонки и издевались ребята – ему было все равно, он продолжал носить ей цветы, большей частью сорванные с городских клумб, писать записки и решать за нее алгебру, когда Тонька на это благосклонно соглашалась. В классе его держали за идиота и периодически посылали в Желтый дом лечиться, но у Кости умение Коня не слышать и не слушать насмешки и сплетни вызывало странное уважение.
Насчет родителей, и своих, и Асиных, он решил, что вряд ли аппарат счел бы их подходящими друг другу, уж скорее перемешал бы: матери жилось бы намного проще с Борисом Иосифовичем. О себе он тогда подумал, что его идеальная пара ему пока неизвестна, а вспоминая сейчас, почему-то подумал об Асе, рассердился на себя, перевернул горячую подушку на холодную сторону и снова принялся размышлять о Нине, попытался представить, как они идут на каток, как он берет Нину за руку. На том же диспуте лектор говорил, что дружба в отношениях полов важнее любви, потому что любовь – физиологический порыв, половодье чувств, как правило краткосрочное, а дружба, отношения равноправного товарищества – это надолго. Костя вспомнил, как они с Юркой – тогда еще был Юрка – смеялись над половодьем чувств, потом вспомнил, как Нина пригласила его танцевать на новогодней классной вечеринке, а он отказался, потому что фокстрот танцевать не умел, только вальс и мазурку, выученные еще у Екатерины Владимировны в группе. А теперь они подружатся и будут ходить под руку и к нему вернется эта прекрасная легкость, это довольство собой и миром, что случалось всякий раз, когда он был влюблен. С Ниной гулять не стыдно, она вполне приятная девушка, гимнастка, фигура хорошая и лицо симпатичное, только глаза круглые, а ему нравились удлиненные глаза, как у матери, как у Аси. Интересно, гладкие ли у Нины руки, как у Аси, или все в цыпках, как у Ларионовой? Поймав себя на этой дурацкой мысли, Костя рассердился, решил, что в три часа, когда все вернутся из школы, позвонит Нине, спросит уроки и позовет послезавтра на каток или в кино, если она не умеет кататься, и закрыл глаза. Сон пришел быстро, и проснулся он как раз вовремя, в два, доплелся до кухни, съел специально сваренный матерью бульон, выпил две чашки чаю, притащил в коридор табуретку, сел у телефона, провел пальцем по листку со списком одноклассников, прикнопленному к стене рядом с аппаратом. Трубку взяла Нина.