– Знаешь, это совсем непростой дом.
– Почему? – удивилась она.
– Во-первых, у него колонны в три этажа высотой, такое редко встретишь. Во-вторых, он обманный: все думают, что он камнем отделан, а это просто штукатурка такая, повышенной прочности. В-третьих, у него картуш сохранился, видишь, там «1916» написано, путти держат.
– Кто держит? – испуганно спросила Нина.
– Путти, два младенца, видишь?
– А, эти, ангелочки.
– Не ангелочки, а путти, у них же крыльев нет. Они обычно чего-нибудь держат. Эти вот картуш держат, табличка такая каменная, видишь, вроде как бумажный рулон. А на самом верху, видишь, где арки, это называется аттиковая стенка, там ресторан хотели сделать до революции, но не сделали.
Нина остановилась, задрала голову, долго разглядывала колонны, арки, путти, потом спросила:
– Откуда ты все это знаешь?
Костя едва не ляпнул «мать рассказала», но удержался, заметил снисходительно:
– Ну, я же здесь родился и вырос.
– Я тоже здесь родилась, – сказала Нина. – Почти. В Сестрорецке. У меня оба деда на заводе работали, потомственные пролетарии. И отец там работал, а дядья до сих пор работают. А у тебя?
– Учителя, – коротко ответил Костя. – А когда вы в Ленинград переехали?
– Когда отца в наркомат забрали. Он теперь в наркомвнуделе[5] работает.
– Ясно, – кивнул Костя. – Пришли.
Сначала они катались, потом пили чай с пирожками в буфете. Нина не позволила Косте заплатить за себя, объяснила серьезно:
– У нас же равноправие, так оно должно быть во всем.
– А тебе нравится? – полюбопытствовал Костя, вспомнив Асины рассуждения.
– Равноправие? Ну конечно. Кому охота дома сидеть. Я вообще считаю, что личная жизнь – часть общественной. Понимаешь, – она вдруг оживилась, заговорила гладко, уверенно, – я много над этим думала. Нынче такая ясная жизнь, ее можно рационализировать, как производство, чтобы все было разумно, понимаешь, чтобы жизнь была не просто так, неизвестно куда, по ощущениям, а чтобы по уму, по плану. Я себе, например, жизненный план составила, но не такой, чтобы купить что-то или сделать, а как развивать свои способности, чтобы по максимуму, чтобы была такая насыщенная настоящая жизнь, чтобы гореть, а не тлеть, как Николай Островский.
– И как, получается?
– Не очень, – со вздохом признала Нина. – Я неусидчивая. И слабовольная, мне себя заставить трудно. Но план все равно нужен, жизнь должна быть скоординированная.
Она допила остывший чай, посмотрела выжидающе на Костю.
– Пойдем, что ли? – спросил он. – Поздно уже.
– Завтра тоже выходной, – нерешительно сказала она.
– Давай завтра с утра созвонимся, – предложил Костя, и она обрадованно согласилась:
– Давай.
Весь месяц Костя был так занят своими отношениями, новыми с Ниной, старыми с Асей, что об отцовских неприятностях почти не думал. Иногда он вспоминал, утром за завтраком внимательно разглядывал отца и мать, но по их непроницаемо спокойным лицам ничего понять было невозможно. Решившись, он как-то спросил мать:
– А что с отцом?
– Вроде обошлось, – лаконично ответила она, и Костя не стал дальше расспрашивать.
Асе он не звонил, ходить к ней по средам перестал, она тоже ему не звонила. Мать заметила это, как замечала все и всегда, спросила осторожно:
– Как там Ася?
– Мы перестали играть, – сказал Костя. – Выросли.
– Я думала, вы друзья, – удивилась мать.
– Я тоже так думал, – буркнул Костя, и мать замолчала, но весь вечер посматривала на него печально и озабоченно.
Нину он домой еще не приводил, мать не знала о ней. Да и знать было нечего. По средам они катались на коньках в Юсуповском саду, пару раз сходили вместе в кино, сидели рядом на комсомольских собраниях, дважды вместе делали уроки в читальном зале. С ней было легко и просто, не возникало того головокружения, той сосредоточенности на ней, того желания постоянно видеть ее, быть рядом, что случались с ним при прежних влюбленностях. Все было слишком уютно и спокойно, и он никак не мог решить, нравится ему это или нет. Он даже составил график любви, каждый день записывая свой влюбленный градус и замечая с некоторым разочарованием, что выше «приятно» этот градус пока ни разу не поднимался, зато и ниже «не очень приятно» он не опускался ни разу.
В конце февраля они собрались в кино на «Вратаря». Билеты удалось купить только в «Молот», далекий и неказистый, но Нина сказала, что это ничего, зато близко к дому. После школы Костя задержался, делали срочную стенгазету про папанинцев[6], Нина ждала его в школьной библиотеке, к кинотеатру всю дорогу бежали, сначала по разным сторонам улицы, а потом вместе, рядом и даже за руку, когда она стала уставать и Костя тянул ее, крепко ухватив за мягкую мохнатую варежку.
– Ты все нормы ГТО сдал? – на бегу, перекрикивая ветер, спросила она.
– Все! – крикнул Костя. – Давай, жми, еще чуть-чуть.
У самого кинотеатра они едва не сшибли с ног другую пару. Костя пробормотал автоматически: «Прошу прощения», сдвинулся влево, но с коротким знакомым смешком та, с которой он столкнулся, тоже сдвинулась влево. Он поднял глаза и увидел Асю. Она была в новой, незнакомой шубке из темного блестящего меха, в новой шапочке с перышком и держала под руку того самого светлоглазого с фотографии – Костя узнал его мгновенно.
– Привет, Конс, – сказала она, и Костя поморщился: давняя детская кличка, которая так нравилась ему, когда они играли вдвоем, которая так подходила французскому маршалу или прусскому оберсту, вдруг показалась глупой и фальшивой.
– Привет, – небрежно бросил он, – как дела?
– Вы в кино? А мы как раз оттуда. Хороший фильм.
– Недурной, – подтвердил светлоглазый. – Не слишком правдоподобный, но вполне развлекательный.
– Познакомьтесь, – спохватилась Ася. – Это Арнольд, студент-химик. Это Костя, друг детства.
Костя пожал узкую руку в замшевой перчатке. Пожатие было неожиданно крепким, словно Арнольд пытался его проверить.
– А что ж ты нас не знакомишь? – спросила Ася.
Если Костя разглядывал Арнольда исподтишка, то она изучала Нину вполне открыто. Костя знал этот взгляд и знал, что она не пропустит ничего: ни сбившегося на бок беретика, ни скромной школьной юбки и кофты под распахнутым пальто с коротковатыми рукавами, ни щербинки на верхнем переднем зубе, он был уверен, что даже в тусклом фонарном свете Ася ее разглядит.
– Ася. Нина, – буркнул он. – Ладно, пока, мы опаздываем.
Он потянул Нину за руку, Ася отступила, Арнольд приобнял ее за плечи.
– Давай быстрей, – крикнул Костя Нине. – Опоздаем.
Фильм ему не понравился, он был красивый, смешной, временами захватывающий – и ненастоящий. Жизнь вокруг была трудной, часто суровой, а на экране показывали только веселых, счастливых героев, уверенно побеждавших любые трудности и разоблачавших любые козни злобных, некрасивых врагов. Даже если они не были такими вначале, то непременно становились такими в конце, словно это и был идеал, к которому надо стремиться, – вместо обычного языка говорить чеканным языком плакатов и лозунгов, а вместо обычной жизни с ее расстройствами и неприятностями думать только о светлом будущем, и думать одинаково.
Он был согласен думать как все, быть как все. Ему даже нравилось – в толпе можно было спрятаться, раствориться, никто не приставал к тебе с вопросами, никто не разглядывал тебя под лупой. Но зазор между толпой, окружавшей его на улицах, на демонстрациях, в трамваях, и теми людьми, что красиво маршировали и пели на экране, был слишком велик. Поверить в то, что это фильм о нем, о его жизни, о жизни вокруг него, никак не получалось.
По дороге домой Костя неожиданно и довольно грубо взял Нинину руку и просунул в свою, согнутую в локте. Она не отняла руки, но даже сквозь два пальто он чувствовал ее напряженную жесткость. Впервые они шли по улице под руку, и это было приятно, поднимало его еще на одну ступень в странной, непонятной иерархии, в которой Ася была намного, намного выше его.
– Я теперь поняла, – вдруг сказала Нина.
– Что поняла?
– Почему ты решил со мной гулять. Это назло ей, да?
– С Пряжки сбежала, что ли, – вяло возразил Костя. – Мы знакомы с трех лет, это маминой подруги дочь.
– А со студентом своим она давно вместе?
– Давно, – соврал он.
– Мы идем по улице Правды, – заметила она.
– И что?
Нина не ответила, просто выдернула руку из его руки, а у входа в парадную, уже прощаясь, сказала, не глядя на него:
– Знаешь, я не гордая. Все равно у нас с тобой намного больше общего, чем у тебя с этой твоей Асей.
– При чем тут гордость? – удивился Костя.
Она вздохнула, быстрым движением коснулась его щеки, неприятно пощекотав нос мокрой варежкой, и скрылась в парадной.
Общего у них и вправду было много. Один класс, одна комсомольская группа, общие приятели-одноклассники, общие вечеринки и полузапретные танцы под патефон, когда у кого-то уходили родители, оставляя на целый вечер пустую квартиру. Они вместе учились, вместе бегали на стадион сдавать нормы ГТО, вместе ходили на демонстрации, сидели на собраниях. С ней не надо было, как с Асей, все время ждать шпильки, подковырки, насмешки – напротив, с Ниной он чувствовал себя умней, интересней, значительней. Но проект не работал, Костя не мог больше себя обманывать, достаточно было одной мимолетной встречи с Асей, чтобы понять, как ее не хватает, как он по ней скучает. Он попытался убедить себя, что скучает как брат, и самому стало смешно. И все же он решил продолжать: во-первых, было немножко жалко Нину, во-вторых, нельзя быть нытиком. Даже если он и в самом деле влюбился в Асю, такие влюбленности уже были у него и проходили довольно быстро. Пройдет и эта. Влюбиться нетрудно, даже делать ничего не надо – посмотрел, влюбился и все. А вот выстроить с девушкой такие отношения, чтобы во всем вместе, чтобы была настоящая дружба, а не только в кино ходить и там ее за коленку в темноте трогать, – это куда трудней.