– А у тебя хорошее настроение, – осторожно говорит папа. – Ты сегодня какая-то не такая.
– Да, сегодня у меня особое настроение, – киваю я.
Зарядив телефон, я обнаруживаю в нем кучу сообщений от Фионы, Лили и Ро. Они все обеспокоены, но, что трогательно, их больше волнует то, что я делась непонятно куда, обидевшись на нежелание штурмовать Ложу.
Я чувствую себя такой эгоисткой, – пишет Фиона в десять вечера. – Поверить не могу, что сказала, будто очень занята на съемках. Прости. Ты права. Это серьезно. Ххх.
Извини за вчерашнее, – пишет Ро в 22:05. – Может, заехать к тебе? Xxx.
– Я не против штурма Ложи, – пишет Лили в 22:45. – Порвем этих засранцев.
Что-то не спится. Заеду к тебе, если ты тоже не спишь. Х. – снова Ро в 0:38.
– Что-то он какой-то сонный сегодня, – говорит папа, почесывая за ухом пса.
– Стареет, – отвечает мама. – О, погляди, седые волосы.
И она права; на шерсти Туту виднеются несколько седых волосков – вероятно, выскочили ночью, когда он был Волком Туту.
Я пытаюсь дозвониться до Ро, но их телефон выключен, поэтому я решаю зайти к О’Каллаханам. По дороге я захожу в магазин и покупаю коробку шоколадных конфет. Как говорит мама, в декабре с пустыми руками не ходят, и мне кажется грубым заявиться просто так, без ничего.
– О, это ты, Мэйв, – моргает миссис О’Каллахан.
С каждым разом она выглядит все старше. Может, так бывает со всеми нашими родителями.
– Счастливого Рождества!
Я обнимаю ее, потому что на Рождество вежливо обнимать людей, которых ты знала всю жизнь, хотя это и немного неловко.
– Вот вам подарок, – протягиваю я коробку конфет. – Сезонное угощение.
Я вспоминаю, как эту фразу говорила Фиона, и тогда она мне показалась забавной.
Миссис О’Каллахан кивает и открывает рот, но ничего не говорит. Я на секунду представляю, что я до сих пор строгая и властная ведьма, какой была ночью.
– Все в порядке, миссис О’Каллахан? – спрашиваю я как можно более участливым тоном.
Она выглядит озабоченной, почти оскорбленной тем, что семнадцатилетняя девчонка разговаривает с ней, как социальный работник. Но смягчается.
– Мэйв, – начинает она неуверенно. – Может, пройдем ненадолго внутрь? Ро в сарае, но…
– Хорошо, пройдем, – отвечаю я и следую за ней наверх, в ее спальню.
Я не была в спальне миссис О’Каллахан с семилетнего возраста, но она нисколько не изменилась. Те же расплывчатые зеленые обои, тот же пододеяльник с цветочками вереска, те же массивные дубовые тумбочки. Во всем чувствуется тяжесть. Да и сама она тяжелая, и сердце ее тяжелое, как идущий на дно кирпич.
Она открывает комод, дополняющий прикроватные тумбочки, которые, в свою очередь, как нельзя лучше подходят плинтусам, дополняющим зеленые обои, и достает маленький пластиковый пакет.
– Это для тебя.
Я разворачиваю пакет. Внутри черный шерстяной шарф с серебристо-золотыми полумесяцами и звездами на концах. Очень красивый.
– Счастливого Рождества.
– Ого. Спасибо.
Я тут же завязываю его на шее, немного смущаясь. Это так мило. Я этого не ожидала. Теперь конфеты кажутся мне еще более глупым подарком.
– Вообще-то я связала его тебе на день рождения, но… сама понимаешь, – говорит миссис О’Каллахан. – Всякие школьные дела…
Она замолкает.
– Спасибо, – повторяю я. – Он очень чудесный. И как раз для меня.
Больше мне сказать нечего, и, пригладив шарф, я поворачиваюсь, чтобы уйти.
– Пожалуй, и ты не знаешь, что на него нашло! – вдруг словно в паническом приступе говорит она.
– Что? Вы имеете в виду Ро? – спрашиваю я.
Она кивает и садится на краешек кровати.
– Вся эта история с местоимениями…
Я присаживаюсь рядом с ней.
– Ну, вы сами подумайте. Если бы вы не знали пол человека, с которым еще не встречались, вы ведь могли бы сказать «они еще не приехали» или «Во сколько они приедут»?
Она неопределенно машет мне рукой, как будто Ро уже объяснял ей и как будто эти объяснения ее ничуть не удовлетворили.
– Но ведь я знаю его пол. Я родила его. Я находилась в палате, когда врач сказал: «Это мальчик».
– Верно, – говорю я, понимая, что эти рассуждения выше моего уровня.
Я вообще плохо умею объяснять, тем более когда речь идет о таком щекотливом вопросе, как гендер. У меня плохо получается объяснять это даже самой себе, не говоря уже о женщине пятидесяти с лишним лет. Ребенок которой уже много раз объяснял ей, что к чему?
– Мне просто кажется, он сам усложняет себе жизнь. Люди этого не примут. По крайней мере, не так, как он хочет. И он делает это без всякой причины, – она качает головой. – Нет, не понимаю я этого.
– Думаю, это вы на самом деле отчасти усложняете жизнь Ро, – говорю вдруг я.
Она смотрит на меня удивленно, а я сама не могу поверить в то, что сказала. Раньше я не была с ней настолько откровенной.
– На самом деле Ро пытается облегчить себе жизнь, и многие люди понимают. Я имею в виду, музыкальная группа это понимает, и я понимаю, и наши друзья понимают. Люди понимают, что каждый имеет право определять свой собственный опыт. А когда вы говорите, что «люди не примут», то вы же сами причисляете себя к этим непонимающим «людям».
Я жду, что она отчитает меня или скажет, что я совершенно не понимаю, каково это – быть матерью, но она просто продолжает сидеть. Не кивает, не мотает головой, а делает какие-то неопределенные движения.
– Наверное, мне и в самом деле трудно понять, – говорит она наконец. – Я не знаю, каково это – осознавать себя сразу обоих полов, бесполым или каким-то еще.
Мне хочется сказать: «Пол – это спектр, а не жесткое противопоставление», но мне кажется, что это сейчас не сработает.
– Разве вы никогда не чувствовали, – говорю осторожно, словно ступая на зыбкую почву, – что внутри вас находится нечто, что продолжает расти и становиться все сильнее до такой степени, что уже невозможно не обращать на это внимание? И чем больше вы игнорируете это, тем больше оно выходит наружу разными способами, например разрушительными?
– Разрушительными? – беспокойно переспрашивает она. – Ты ведь не хочешь сказать, что Ро… принимает наркотики?
– Я не говорю о Ро. Я говорю о…
Мысленно я заканчиваю: «О себе», но вслух продолжаю:
– О вас. Вот вы, например, никогда не ощущали какие-нибудь чувства, эмоции, инстинкты или что-то еще, что невозможно описать? Можно только ощущать, что это твоя неотъемлемая часть; нечто, делающее вас такой, какая вы есть.
Миссис О’Каллахан:
– Ну, пожалуй, я ощущаю себя «матерью».
– Так вот представьте, что если бы никто не разрешал вам называть себя «матерью».
– Но ведь я на самом деле мать, – отвечает она.
– А Ро на самом деле небинарный человек, – говорю я.
Мне хочется добавить: «А я – Домохозяйка». Сказать это вслух. Чтобы хоть кто-нибудь услышал.
Я встаю с кровати, а она продолжает сидеть. Интересно, сохранилась ли во мне хотя бы часть уверенности Домохозяйки после прошедшей ночи?
– Так вы сказали, что Ро в сарае?
– Да, – отвечает она и делает паузу перед следующей фразой. – Они в сарае.
Она произносит это с таким видом, будто пробует слово на вкус, будто это какая-то глупая детская игра. Но все равно произносит.
В сарае возле дома О’Каллаханов находится устроенная Ро самодельная студия. Здесь Ро записывает черновые демо, а затем отсылает их Хонор, чтобы та поняла, что должно получиться в окончательном варианте. Какими бы старомодными и непонятливыми ни были родители Ро, следует отдать им должное – они ни разу не высказывали упреков по поводу тянущихся из сарая толстых, как змеи, проводов электропитания. Счета должны быть космическими. Я стучу в дверь, сначала робко. Ответа нет, тогда я стучу сильнее. И еще раз сильнее.
– Войдите, – наконец слышу я.
В сарае тесно и темно. Каждый уголок звукоизолирован, все поверхности покрыты одеялами, чайными полотенцами или коробками из-под яиц, под которые приклеен изоляционный материал. Здесь темно и пахнет кофе, пóтом и лаком для дерева. Ро, сидя на стуле с наушниками на голове, перебирает струны на гитаре. На них огромная футболка с надписью «Против меня!» с дырками по бокам. Я чувствую, как волосы на моих руках встают дыбом, и едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на Ро и не расцеловать, но я не уверена, понравится ли это им.
– Привет, – говорю я.
Ро кладет гитару на колени, но не встает.
– Привет.
– Меня впустила твоя мама.
– И наконец-то подарила тебе шарф, как я вижу.
Я дотрагиваюсь до шерсти у горла.
– А что ей мешало раньше?
– Наверное, ждала, когда расстанемся.
– О.
Я вздрагиваю от этих слов и прислоняюсь к стене.
Ро как ни в чем не бывало пожимает плечами и возится с ручками на гитаре. Я понимаю, что они злятся на меня, и предполагаю, что это из-за того, что я оттолкнула их вчера вечером, крикнула «Не трогай меня!» и убежала в сад.
– Прости за вчерашнее, – медленно произношу я. – Я просто… разозлилась. У меня был приступ паники. Я не могла контролировать себя, поэтому мне пришлось уйти оттуда.
– И куда же?
– Что?
– Куда ты пошла? – громко повторяет Ро.
Я делаю паузу. Нужно подумать.
– Домой.
Ро разворачивается лицом ко мне.
– Значит, домой, – говорят они спокойным тоном.
Я сажусь на перевернутый ящик из-под молока и оглядываю помещение. Гитара, дешевый микшерный пульт с кабелем из дома. Пробковая доска с приколотыми на нее текстами песен. Распечатанные выписки с общего банковского счета «Маленькой частной церемонии». Листок с написанными на нем, а затем перечеркнутыми цифрами: «50k, 65k, 80k, 100k!»
Восемнадцать лет мечтаний, которые я могу разрушить одним предложением.
Я – Домохозяйка, Ро. Во мне живет демон, который медленно берет верх, и стоит мне сказать об этом, как вся твоя личная жизнь остановится на неопределенный срок, пока мы не найдем решение. Никаких концертов. Никаких предварительных турне. И возможно, никаких гастролей.